(Составитель Никоновской летописи вставляет здесь собственное красочное суждение: „И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…”)
Погребаху же овогда два, три в едину могилу, овогда же 5, 6, иногда же до десяти, есть же другоици егда и боле 10 в едину могилу покладаху, а въ дворе инде един человек остася, а инде два, а инде же един детищь остася, а инде мнози дворы пусты быша».
Под тем же годом Рогожский летописец сохранил тверское по происхождению известие: «В лето 6873 (1365) бышет мор на люди в Кашине…». Печальный ряд известий о бедствиях чумы в Рогожском летописце сопровождается целой подборкой некрологов князей и княгинь ростовского и тверского дома.
В Москве положение было не лучше, чем в Твери. Под 6874 (1366) годом, Рогожский летописец отмечает: «Бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московьскым по тому же, яко же преже был в Переяславли, яко же преди сказахом и написахом».
Никоновская летопись сообщает и кое-что новое относительно эпидемии чумы в 1366 году: «В лето 6874. Бысть знамение на небеси. Того же лета бысть мор велик въ граде Москве и по всем властем Московьским. Того же лета бысть мор на Волоце велик зело. Того же лета бысть мор в Литве велик зело, Того же лета бысть сухмень и зной велик, и въздух куряшеся и земля горяше, и бысть хлебна дороговь повсюду и глад велий по всей земле, и с того люди мряху».
Известие о «великом гладе» и дороговизне хлеба по всей Русской земле в 1360-е годы согласуется с наблюдениями медиевистов: в Западной Европе эпидемия чумы приходила одновременно с голодом и в значительной мере как его последствие».
Какие меры принимали тогда московские власти, чтобы остановить распространение заразы, нам неведомо. Вряд ли у них были возможности потомка Дмитрия, Ивана Грозного. О его карантинных мерах мы узнаем из записок Генриха Штадена:
«…Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался, и всякого, кто в нем умирал, в нем же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.
И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все проселки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было, – с повозкой, седлом и уздечкой.
Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.
Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму».
Дмитрий избежал «морового поветрия». Чума, собрав свою страшную жатву, покинула русские земли. Опустошение, которое она произвела, было страшнее любого татарского набега.
Борисов продолжает: «Главный результат чумы – гибель многих тысяч людей – сам по себе пагубно воздействовал на экономику страны. Известно, что средневековая Русь имела весьма низкую плотность населения. В географическом отношении это была однообразная равнина, поросшая лесом и изрезанная множеством мелких рек и речушек, местами растекавшихся в унылые болота. Крестьяне жили в деревнях, состоявших из двух-трех дворов и отделенных одна от другой многими верстами дремучих лесов. Древнейшие поселения располагались у впадения одной реки в другую, но со временем деревни поднялись на водоразделы. Уединенная жизнь в лесу не проходила даром. Внутри маленьких крестьянских общин обычным делом были браки между близкими родственниками, приводившие к рождению неполноценного потомства…
…Города Северо-Восточной и Северо-Западной Руси обычно представляли собой большие деревни, центр которых был окружен низенькими бревенчатыми стенами с башнями. Даже население Великого Новгорода в XIV–XV веках специалисты определяют в 30–40 тысяч человек. Во Пскове в середине XVI века проживало не более 15 тысяч человек. Население Москвы росло весьма динамично. Но в XIV столетии Белокаменная едва ли была больше Великого Новгорода. Прочие города были не столько центрами ремесла и торговли, сколько феодальными замками, окруженными жилищами зависимых людей. Их население не превышало нескольких тысяч жителей. В социальном отношении горожане – многие из которых были холопами живших в городе феодалов – не проявляли особой активности.
При таких демографических параметрах потеря примерно трети населения страны была настоящей катастрофой».
Но жизнь продолжалась. А значит, продолжалась борьба за власть. Молодой Дмитрий вступает в длившееся большую часть его правления противостояние с извечным врагом московских князей, тверским княжеским домом. Михаил Александрович, представлявший его в ту пору, был сыном и внуком князей, которые были казнены в Орде в результате интриг деда Дмитрия, Ивана Калиты и его брата Юрия. Естественно, никаких симпатий между двумя родами быть не могло. Кроме того, они были соперниками в борьбе за первенство среди русских земель и за право их «собирать».
Первый и последний
Костомаров рассказывает, как московско-тверское противостояние на новом витке приобрело особое ожесточение:
«Из всех князей других русских земель всех опаснее для Москвы казался Михаил, сын Александра Михайловича тверского. Он, естественно, питал родовую ненависть к московским князьям и был при этом человек предприимчивый, упрямого и крутого нрава. Бывши сначала князем в Микулине, он овладел Тверью, назывался великим князем тверским и, в качестве старейшего, хотел подчинить своей власти своих ближайших родственников, князей тверской земли.
Между ним и его дядей Василием Кашинским возник спор за владение умершего князя Семена Константиновича, который завещал его Михаилу Александровичу. Так как дело по завещанию касалось церкви, то дело это разбирал тверской епископ Василий и решил в пользу Михаила Александровича.
Первопрестольник русской церкви митрополит Алексий, сильно радевший о величии Москвы и ее выгодах, был очень недоволен таким решением и призвал Василия в Москву. Современники говорят, что тверской епископ потерпел там большие „протори”. Между тем Василию Кашинскому послали из Москвы рать на помощь против Михаила Александровича, и Василий отправился силою выгонять своего племянника из Твери, но у Михаила Александровича также был могучий покровитель, зять его, литовский великий князь Ольгерд, женатый на сестре его Иулиянии. Кашинцы и москвичи не взяли Твери, а только успели наделать разорения Тверской волости, как явился Михаил с литовскою помощью. Дядя и стоявший за дядю племянник князь Иеремий уступили во всем Михаилу и целовали крест повиноваться ему, но Иеремий немедленно после того бежал в Москву и умолял московского князя распорядиться тверскими уделами.
Москвичи придумали иным способом расправиться с Михаилом. Митрополит Алексий и великий князь приглашали „любовно” Михаила приехать в Москву на третейский суд. Митрополит уверил его своим пастырским словом в безопасности. Михаил приехал: его взяли под стражу и разлучили с боярами, которых также заточили. Но Москва не воспользовалась этим поступком, а напротив, только повредила себе. Вскоре после того прибыли из Орды татарские послы: неизвестно, требовали ли они освобождения Михаила или же москвичи боялись, что татарам будет неприятен этот поступок: только Михаил был выпущен и, как говорят, его принудили целовать крест на том, чтобы повиноваться московскому князю».
Мы видим уже на этом примере, что мифологический образ «святого князя» дает трещину. Но, впрочем, возможно, в дальнейшем он излечился от склонности к коварству под влиянием духоносных наставников? Хотя мы видим, что в данном случае один из них как раз гарантировал своим святительским авторитетом безопасность Михаилу Тверскому…
Последний взятое под давлением «крестоцелование» немедленно нарушил. И с этого, собственно, и начинается цепь московско-тверских конфликтов, которая и привела на Куликово поле. Особенно тверской князь был потрясен поведением в этой истории митрополита Алексия. Михаил, согласно летописям, говорил: «Я всего больше любил митрополита и доверял ему, а он так посрамил меня и поругался надо мною».
Результатом этой оскорбленности стали литовские походы на Москву. Ольгерд не оставил без ответа жалобы родственника и обрушился на его обидчиков. Осенью 1368 года он разгромил московское войско на реке Тросна и подошел к самой столице княжества. Дмитрия спасли только буквально накануне вторжения возведенные белокаменные стены нового Кремля. Прежний, дубовый, вряд ли выдержал бы штурм литовцев. Однако разорение, которым они подвергли московские земли, современники сравнивали с результатами нашествия Батыя.
Через два года московская рать наносит ответный удар. Но, разумеется, не по владениям могучего Ольгерда, а по Тверскому княжеству. Летописец сообщает: «А с Семеня дни сам князь великии Дмитрии съ всею силою приходил воевать Тферьскых волостии, сам стоял на Родне, а воеводы своя послал Зубцева имать съ великою силою. И стоя в 6 дни взяли Зубцев и город съжгли, по докончанию люди выпустили куды кому любо, а волости Тферскыя вси повоевали и села пожьгли, а люди в полон повели, а иных побиша. И много зла сътворив христианом да възвратися назад».
На этом, разумеется, борьба закончиться не могла. Об этом говорили и грозные небесные знамения: «Тое же осени и тое зимы по многы нощи быша знамениа на небеси, аки столпы по небу и небо червлено акы кроваво. Толико же бысть червлено по небу, яко и по земли по снегу червлено видяшеся, яко кровь. Се же проявление проявляеть христианом скорбь велику, хотящую быти: ратных нахожение и кровопролитие, еже и събыстся».
На этот раз Михаил отправляется с жалобой в Орду. И очередной курируемый Мамаем хан выдает ему ярлык на великое княжение Владимирское. Однако в прежние времена (до «замятни») такой «мандат» был бы подтвержден татарским отрядом, который бы весомо удостоверил полномочия нового «старшего» по Руси. Однако в ситуации перманентной гражданской войны каждый всадник был на счету. Не будем забывать, что чума прошлась и по степным становищам. И соответственно, потенциал живой силы был и там не столь велик как прежде.