Реакция Дмитрия на это ордынское «назначение» тоже весьма показательна. Он не считает нужным признавать власть Михаила, поскольку и полномочия ставленников Мамая, мягко говоря, были небесспорны. В столице Орды, Сарае, сидел ведь другой враждебный ему хан. И поэтому москвичи позволяют себе проявить полное пренебрежение к ордынскому решению. Создатель Рогожского летописца рассказывает о том, как развивались события, как буквально гоняли «великого князя» москвичи:
«И взем ярлык и вышел был на княжение на великое, зовучися сам князь великыи. Они же не приаша его; не тъкмо же не приаша его, но и переимали его по заставам и многыми пути ганялись за ним, ищуще его, и не стигоша его. И тако едва утече не въ мнозе дружине и прибежа пакы в Литву».
Впрочем, тот же Борисов полагает, что вся ситуация была результатом сговора Мамая с московскими агентами. Он, мол взял с Михаила плату за ничем не обеспеченный ярлык, и оставил его один на один с Дмитрием. Вполне вероятен и такой вариант, учитывая, что у Москвы в Орде позиции были издавна куда прочнее, чем у Твери.
Так Михаил был вынужден снова просить помощи у Ольгерда. И тот снова отвлекся от борьбы с Тевтонским орденом, чтобы помочь шурину. И снова Дмитрия спасли белокаменные стены:
«Князь же великии Дмитреи Иванович затворися въ граде, а Олексии митрополит тогды был в Новегороде в Нижнем, а князь Володимер Андреевич, събрався силою, стояше в Перемышле, оплъчився. Еще же и к тому приспе князь Володимер Дмитреевич Проньскыи, а с ним рать Рязаньская. И то слышав Олгерд и убояся и начят мира просити, князь же великии Дмитрии взя с ним мир до Петрова дни. А Олгерд въсхоте вечнаго миру, а хотя дати дщерь свою за князя Володимера Андреевича, еже и бысть. И тако помирився отъиде от Москвы и възвратися в свою землю и идяше съ многим опасением озираяся и бояся за собою погони».
То есть на это раз все закончилось для Москвы еще лучше прежнего. Ольгерд дал понять, что ему эти безрезультатные, а по мере усиления Москвы, и рискованные походы уже надоели. Таким образом, несчастному Михаилу опять не оставалось ничего другого, как скакать с жалобой к Мамаю. На этот раз тот не только подтвердил его полномочия, но и отправил с ним посла по имени Сарыхожа.
Однако и это не помогло Тверскому князю. Ордынца пригласили в Москву и там просто перекупили. Он стал сторонником Дмитрия. И тот сам теперь отправился в Орду с еще более богатыми дарами. И вернулся, разумеется, с ярлыком. Костомаров так пишет об итогах этого вояжа:
«Димитрий не только имел возможность подкупить Мамая, но даже выкупил за 10000 рублей серебра Ивана, сына Михайлова, удержанного в Орде за долг, и взял его себе в заложники в Москву: там этот князь находился в неволе на митрополичьем дворе до выкупа. Димитрий получил от хана ярлык на княжение, и даже Мамай сделал ему такую уступку, что положил брать дань в меньшем размере, чем платилось при Узбеке и Чанибеке; а Михаилу Мамай послал сказать так: „Мы дали тебе великое княжение; мы давали рать и силу, чтобы посадить тебя на великом княжении; а ты рати и силы нашей не взял, говорил, что своею силою сядешь на великом княжении; сиди теперь с кем любо, а от нас помощи не ищи!”».
То есть Михаил, к его чести, не привел татар на Русь. А Дмитрий снова проявил коварство, перекупив у Мамая сына своего врага и сделав его заложником. Однако, тверской князь не смирился и снова позвал литовцев. Но на этот раз у Дмитрия были отмобилизованные крупные силы (он с ними разорял Рязанские земли), и он вышел с ними навстречу врагу. Судя по всему, два войска просто постояли друг против друга по разные стороны Оки, после чего был заключен мир. Борисов так характеризует достигнутое соглашение:
«Литовская сторона признавала право Дмитрия Московского на великое княжение Владимирское и обязывалась не поддерживать соответствующих притязаний Михаила Тверского. В обмен на это Москва признавала владельческие права Михаила как великого князя Тверского и уступала Ольгерду важную в стратегическом отношении крепость Ржеву, находившуюся на стыке смоленских, тверских и новгородских земель.
Так Любутским перемирием, переросшим в длительный мир, закончилась „третья Литовщина”. Безусловно, Дмитрий Московский имел основания считать кампанию 1372 года успешной. В целом же московско-литовская война, носившая преимущественно оборонительный характер и не блиставшая яркими победами, решила ряд актуальных для Москвы политических вопросов. И прежде всего это был вопрос стабильных и достаточно мирных отношений с Литвой».
А лишенный поддержки Михаил Тверской был вынужден за огромную сумму выкупать из московских застенков сына. Его содержали в суровых условиях («в истоме») на митрополичьем дворе. Княжич был освобожден лишь зимой 1373/74 годов. Так Дмитрий всех переиграл на этом этапе. Михаил должен был на какое-то время смириться.
Впереди у Дмитрия был триумф Куликова поля. Впереди было превращение в миф. Но вот что странно: он был первым из великих князей, а затем царей, потомков Калиты, носившим это имя. И последним. Нет, разумеется, в честь славного победителя детей нарекали. Но судьба их неизменно была печальна. Судите сами. Сын Ивана Молодого и соответственно, внук Ивана III, Дмитрий был сначала венчан дедом на царство (первый, кто прошел этот ритуал). А затем вследствие придворных интриг заключен в темницу, где и скончался.
Следующий Дмитрий – первый сын Ивана Грозного. Его, младенца, уронила в реку кормилица, сходя с ладьи по сходням на берег. Ребенок захлебнулся. Но Грозный, тем не менее, этим же именем называет и последнего сына. Трагическая судьба царевича Димитрия Угличского всем известна. И тут впору подумать о некоем проклятье. Не было ли чего-то подобного? И оказывается, было.
Оно содержится в письме митрополита Киприана, которое подробно и достоверно излагает сюжет его конфликта с Дмитрием.
«Хула надругательства»
Киприан пишет: «Не утаилось от вас и от всего рода христианского, как обошлись со мной, – как не обходились ни с одним святителем с тех пор, как Русская земля стала. Я, Божиим изволением и избранием великого и святого собора и поставлением вселенского патриарха, поставлен митрополитом на всю Русскую землю, о чем вся вселенная ведает. И ныне поехал было со всем чистосердечием и доброжелательством к князю великому. А он послов ваших разослал, чтобы меня не пропустить, и еще заставил заставы, отряды собрав и воевод перед ними поставив; и какое зло мне сделать, а сверх того и смерти предать нас без милости, – тех научил и приказал. Я же, о его бесчестии и душе больше тревожась, иным путем прошел, на свое чистосердечие надеясь и на свою любовь, какую питал к князю великому, и к его княгине, и к его детям. Он же приставил ко мне мучителя, проклятого Никифора. И осталось ли такое зло, какого тот не причинил мне! Хулы и надругательства, насмешки, грабеж, голод! Меня ночью заточил нагого и голодного. И после той ночи холодной и ныне страдаю. Слуг же моих – сверх многого и злого, что им причинили, отпуская их на клячах разбитых без седел, в одежде из лыка, – из города вывели ограбленных и до сорочки, и до штанов, и до подштанников; и сапог, и шапок не оставили на них!..
…Неужели не оказалось никого в Москве, кто бы добра пожелал душе князя великого и всей отчине его? «Все ли уклонились вместе и сделались непотребны?»…
…И если миряне боятся князя, потому что у них жены и дети, накопления и богатства, и того не хотят потерять, как и сам Спас говорит: «Легче верблюду сквозь игольное ушко пройти, нежели богатому в царство небесное войти», – вы же, от мира отрекшиеся, и от того, что в мире, и живущие только для Бога, как, таковое зло видев, промолчали?
Если вы хотите добра душе князя великого и всей отчине его, почему промолчали? Растерзали бы одежды свои, говорили бы пред царями, не стыдясь! Если бы вас послушали, хорошо. Если бы вас убили, то вы святые. Не знаете ли, что грех людской на князей, а княжеский грех на людей переходит? Не разумеете ли Писания, говорящего, что если проклятье родителей по плоти распространяется на детей детей, насколько больше – проклятье духовных отцов? То ведь самые основания потрясает и пагубе предает. Как же вы молча проходите, видя место святое поругаемо, по Писанию, говорящему: «Мерзость запустения, стоящая на месте святом»?
Так ли почти ли князь и бояре митрополию и гробы святых митрополитов? Неужели нет никого, читающего Божественные правила? Не знаете разве, что там написано?
Святых апостолов правило семьдесят шестое так говорит: «Не подобает, чтобы святитель брату, или сыну, или иному родственнику, или другу дарил святительское достояние и поставлял в святители кого хочет. Ибо делать наследниками своего епископства и Божее дарить, руководствуясь человеческими пристрастиями, неправедно. Не подобает ведь Божию церковь подводить под права наследования. Если же кто сделает так, да будет таковое поставление недействительно. Сам же сотворивший да будет отлучен»…
…Вот, вы слышите правила и заповеди святых апостолов и святых отцов. Кто же из христиан, именующихся святым именем Христовым, посмеет и дерзнет говорить иначе? Ведь написано в Святом писании: «Всему, что вводится вновь и творится или впоследствии будет сделано в нарушение церковного предания и учинения и установления святых и приснопамятных отцов, анафема да будет». И в другом месте: «Тем, кто в небрежении оставляет священные и Божественные правила блаженных отцов наших, что святую церковь утверждают и, все христианское жительство украшая, к божественному наставляют благоговению, анафема да будет».
Коль скоро это так, как у вас стоит на митрополичьем месте чернец в мантии святительской и в клобуке, и параман святительский на нем, и посох в руках? Где о таком бесчинстве и злом деле слышано? Ни в каких книгах.
Если брат мой преставился, я – святитель на его место. Мне принадлежит митрополия. Не мог он наследника оставлять при своей смерти. Слыханное ли дело – прежде поставления возлагать на кого-либо святительские одежды, которые нельзя никому другому носить, но только одним святителям? Как он смеет стоять на месте святительском? Не боится ли казни Божией? А еще страшно, ужасно и всяческой грозой чревато то, что он вытворяет: садится в святом алтаре на престол наместника! Верьте, братья, что лучше бы ему не родиться. И если долго терпит Бог и не посылает казнь, – значит, к вечной муке готовит таковых.