Безусловно, глупо было бы утверждать, что этот псих просто возник. Я привез с собой швейцара и гардеробщика, допросив их по дороге. Они говорят, что пропустили большую часть происшедшего, потому как якобы находились прямо у двери. Либо они лгут, либо запаниковали и не хотят этого признавать.
Откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, Уолдрон сказал:
В каком состоянии был псих, когда ты достал его из-под стола?
Ход мыслей Кэнфилда был прерван, и он замялся:
В грязном, наконец, проговорил он. Весь измазанный, в лохмотьях, в синяках, часть из которых, я считаю, были оттого, что в него бросали в Городе Ангелов.
Человека в таком состоянии никогда бы не пропустили в Город Ангелов через главный вход, произнес Уолдрон. А твое мнение меня не интересует, просто сообщи, что ты обнаружил.
Кэнфилд встал, захлопнул свой блокнот. Его губы нервно подергивались:
Что ты, черт возьми, пытаешься сделать? Вывести меня из себя, чтобы выкинуть из отдела?
Заткнись и сядь на место, грубо отрезал Уолдрон. противном случае, если тебе не хочется продолжать, можешь оставить мне свой блокнот и позволь тогда мне самому все выяснить.
Кэнфилд мгновенье колебался, но все-таки бросил блокнот на стол шефу, блокнот упал, словно пощечина, и вышел быстрым шагом, громко хлопнув за собой дверью. Плохо вставленные в окно стекла задрожали, карандаши в стакане застучали друг о дружку.
В комнате сразу как-то потемнело, хотя лампа была новой и не успела еще запылиться. Уолдрон сидел, не шевелясь, и смотрел на обложку блокнота.
История о том, что ничего не произошло…
Вот что выбывало из колеи Джеймса Арнотта Уолдрона: истерическая претензия на то, что мир все еще старый добрый мир. Однажды он закричит на какого-нибудь идиота, вроде Кэнфилда: «Как ты, черт тебя подери, смеешь утверждать, что ты Человек король мироздания? Ты крыса, насекомое, ты маленькая грязная ползучая вошь, навозный жук, копошащийся в своем навозе, но претендующий на то, что заставляет солнце крутиться!»
С какой стати я все еще торчу здесь? Где смысл? Почему я просто не уволюсь?
Его глаза блуждали от прямоугольной обложки блокнота к прямоугольной карте на стене. Нет, это была не карта города, это была карта двух полушарий со скудными, нанесенными вручную исправлениями. Теперь уже невозможно было купить ни обычную, ни правительственную карту, в точности отображающую мир таким, каким он стал на самом деле. Уолдрон уже не был уверен в достоверности своих добавлений карта оказалась точной ровно настолько, насколько позволили его возможности. Мазохист думали окружающие его коллеги вместе с Кэнфилдом. Честность, вот что это было на самом деле.
Почему они не могут понять, что это необходимо?
Среди массы аккуратно напечатанных символов карты пестрящие пробелы, обозначающие разоренные земли, радиоактивные зоны, в которые, словно следы над пропастью, врезались линии шоссе и железных дорог, они должны были быть включены в напечатанную карту. Было бы выше возможностей человеческого самообмана делать вид, что Омаха все еще существовала. (Хотя, конечно, не стоит постоянно повторять вслух о том, что город исчез.) Но черную изолирующую границу вокруг местности в форме языка в центре Северной Америки или такую же границу вокруг овальной зоны в Восточной Бразилии и серебряные подчеркнутые заплаты, словно изуродованные пентаграммы, обозначающие города чужих Уолдрон нанес собственноручно, когда ему осточертело общее заблуждение, что правительство Вашингтона и Оттавы все еще делают вид будто, как и прежде, имеют власть над этими территориями.
Однажды, декламировал он в пустоте комнаты, я привяжу колокольчик и лампочку с надписью НЕ ЛГИ СЕБЕ и подвешу их так, что каждый раз, когда будет открываться дверь, они будут звенеть и загораться.
Однако Уолдрон знал, так далеко не зайдет. Легко сказать людям, чтобы они взглянули правде в глаза, но нужно нечто большее, чем написанные или произнесенные слова, чтобы добиться результата.
Он был также напуган, как и все остальные. Также готов убежать от реальности. Его удерживал только стыд. Но он легко мог его потерять. Держать отдел в том же состоянии, как и прежде, стоило ему нервов. Поэтому-то он и набросился на Кэнфилда.
Наконец он заставил себя взять в руки блокнот, и стал просматривать его страницы, испещренные аккуратным, словно машинописный текст, почерком.
Это симптоматично? Так многим из нас необходимо делать какие-то мизерные вещи в совершенстве, будто нам предназначено бросить все сколько-нибудь значимые дела… на веки вечные.
Так! Знаки плясали на странице. Он заставил их остановиться усилием воли. В Городе Ангелов название было жестом несмелого вызова, сравнимым разве что с ребенком, показывающим нос взрослому, стоящему к нему спиной. Иногда все еще попадались такие экстраординарные попытки. Хотя слова, вроде «экстраординарный» теряли свою силу. В последнее время вы уже не услышите, чтобы люди говорили, как раньше: «Эра Чудес не прошла». Теперь, пожимая плечами, они говорили «ЭЧ», — и это уже говорило само за себя.
Когда Кэнфилд приехал, люди были похожи на развалины: растянулись у входной двери, где их застал газ. Под столом разбитый псих, а над ним тот, кто и был, по мнению управляющего, целью психа. Рядом с ними на полу лежали мужчина и две женщины.
Мужчина, лежавший на перевернутом кверху дном столе, был Деннис Рэдклифф.
Уолдрон нахмурился. Имя отдалось в голове, словно забытая мелодия. Он не смог сразу припомнить, откуда оно, и не стал понапрасну тратить время на воспоминания, ибо легко мог проверить это в картотеке.
Управляющий сказал, что Рэдклифф завелся, как сумасшедший, и стал швырять в психа все, что попадалось ему под руку: ножи, бутылки, посуду. Однако он не знает, чем все закончилось, потому, как пришлось бежать к дверям и включать газ.
Кэнфилд, естественно, закрыл заведение и собрал все 140 имен клиентов, официантов и остального персонала, тщательно обыскав их карманы, отыскивая удостоверения личности, а также привез с собой людей, непосредственно вовлеченных в инцидент: управляющего, гардеробщика и швейцара, которых подозревал в даче ложных показаний, Рэдклиффа и всех, кто был за его столом, самого психа и полдюжины различных людей для дачи перекрестных показаний. Трудоемкая работа.
Было уже десять минут одиннадцатого утра; Уолдрон почувствовал, что его силы на исходе, и перспектива штудировать дотошно собранные Кэнфилдом данные, мягко сказать, его не радовала.
Однако это было необходимо сделать.
С чего, черт возьми, начинать в таких делах?
Он захлопнул блокнот, снова напрасно нажал на выключатель интеркома на столе в надежде, что тот заработает. Не получив ответа, Уолдрон с трудом подавил в себе желание швырнуть его об стену и встал из-за стола.
Подвал, отделанный белым кафелем, всегда напоминал ему общественный туалет. Когда все его камеры были заполнены, он источал то же зловоние. Сегодня так и было. Одни из задержанных стонали во сне под ярким светом ламп, другие, считая, что даже пытаться заснуть бесполезно, сидели на жестких скамейках, уставившись в пустоту покрасневшими от усталости беспокойными глазами. Люди из Города Ангелов по большей части все еще были без сознания и лежали в последних трех камерах на скамейках и полу, как трупы в морге.
За столом лицом к камере сидел человек; появление Уолдрона заставило его поднять глаза. Тут же находились дежурный сержант Родригес и один из постоянных полицейских патологоанатомов доктор Морелло. Кэнфилд чистил и полировал свои зубы.
Внимательно наблюдая за его движениями, Уолдрон спустился по лестнице и протянул блокнот.
Извини, что я набросился на тебя, Кэнфилд, сказал он. Похоже, я просто немного устал.
Он облокотился на угол стола.
Кэнфилд, не проронив ни слова, взял блокнот.
Ну что скажешь, док? продолжал хрипящим голосом Уолдрон, обращаясь к Морелло. Что тебя сюда привело? Дело Города Ангелов?
Веки Морелло опухли, волосы были спутаны. Звеня цепочкой от ручки, он писал на столе Родригеса отчет. Одарив оный проклятьем, он произнес:
Конечно, они вытащили меня, чтобы я осмотрел этого психа. Не могли подождать до утра, любой идиот мог понять, что он мертв.
Любой идиот, говоришь? произнес Кэнфилд слащавым голосом. И когда доктор не ответил, он довольно резко продолжил: Я поступил по уставу! Если тебе не нравится, что тебя будят в два часа ночи, ты мог бы отказаться от полицейской карты. Хочешь, чтобы мы ее у тебя отобрали?
Морелло состроил гримасу:
А какая к чертям разница, получаю я пациентов в полиции или на улице? ответил тот сердито. Кровь того же цвета, те же сломанные носы.
Закончив последнее предложение своего на скорую руку составленного отчета, он подписал его размашистым росчерком и отдал Родригесу.
Сигареты есть? спросил он. Я забыл свои.
На, возьми, — предложил ему Уолдрон, — кстати, я вот не понял, что псих был мертв.
— Он и не был, когда мы его сюда привезли, — ответил Кэнфилд, — он умер за десять минут до моего прихода к тебе. Я бы сказал тебе об этом, дай ты мне возможность.
Не обращая внимание на остроты Кэнфилда, Уолдрон повернулся к Морелло.
— Так что же его убило? То, что швырял в него Рэдклифф? Или стол, свалившийся на него?
Доктор пожал плечами.
— Может, и то и другое вместе взятое.
Он затянулся и закрыл глаза, будто пытаясь растворить в дыме свой разум.
— Но вряд ли вы сумеете предъявить обвинение в убийстве. Насколько я могу судить, это было кровоизлияние в мозг. Целое море лопнувших сосудов. У него глаза словно вишни. Когда вскроют череп, его мозги будут как взбитые сливки, — глумливо ответил он.
Уолдрон почувствовал себя не в своей тарелке, заметив, что женщина в камере прямо напротив стола слушает их разговор. Ее глаза были широко открыты, губы сильно сжаты. Он решил больше не смотреть на нее.
— ОК, — произнес Уолдрон, — известно, кто он?
— При нем не было никаких документов, — ответил Кэнфилд, — Вообще ничего. Сам в лохмотьях, словно прошел сквозь ад.