– Как и в письме Джека-потрошителя? – спросила Женевьева.
Эбберлайн задумался.
– Лично я считаю, что тогда постарался какой-то умный зазывала из «Уайтчепел стар», решил поднять продажи глупой шуткой. А тут другой почерк, и это – Потрошитель. Слишком близко для простого совпадения.
– Вчера надписи не было? – спросил Борегар.
– Патрульные клянутся, что нет.
Констебль Холс согласился с инспектором.
– Сотрите ее, – приказал сэр Чарльз.
Никто даже не пошевелился.
– Толпа будет бесчинствовать, поднимется восстание, на улицах воцарится хаос. Нас по-прежнему мало, а «теплых» – много.
Комиссар собственным платком стер надпись. Никто не возражал против уничтожения улики, но Борегар заметил, как обменялись взглядами детективы.
– Ну вот, дело сделано, – заявил сэр Чарльз. – Иногда создается впечатление, что мне все приходится делать самому.
Борегар увидел его недалекую запальчивость, которая сходила за стойкость и отвагу в Роркс-Дрифте или Лакхнау[158], и понял, как сэр Чарльз мог принять решение, обернувшееся Кровавым воскресеньем.
Сановники двинулись прочь, обратно к своим кебам, клубам и комфорту.
– Я увижу вас с Пенни у Стокеров? – спросил Годалминг.
– Когда это дело подойдет к концу.
– Передай мои наилучшие пожелания своей невесте.
– Разумеется.
Артур последовал за сэром Чарльзом. У стены остались только полицейские.
– Надпись должны были сфотографировать, – сказал Холс. – Это же улика. Улика, черт побери.
– Успокойся, паренек, – урезонил его Эбберлайн.
– Так, – распорядился Лестрейд. – Я хочу, чтобы к закату солнца в камерах не осталось ни единого свободного места. Тащите за решетку каждую проститутку, сутенера, бандита, карманника. Угрожайте им чем угодно. Кто-то что-то знает, и рано или поздно кто-нибудь да заговорит.
Такой план явно не порадует Лаймхаус. Более того, Лестрейд ошибался. Борегар достаточно высоко оценивал криминальное сообщество: если какой-нибудь преступник хоть что-то знал бы о Потрошителе, он немедленно сообщил бы об этом Чарльзу. Борегар уже получил несколько телеграмм, где говорилось, какие линии расследования бесплодны. Теневая империя проверила и исключила несколько ниточек, к которым полиция только подбиралась. В Круге Лаймхауса состояло больше первоклассных умов, чем среди тех, кто сегодня собрался на Гоулстон-стрит, и это несколько тревожило.
Вместе с Женевьевой Борегар проследовал назад по Коммершиал-стрит. Стоял поздний вечер, и Чарльз не спал уже полтора дня. Разносчики газет продавали специальные издания. После письма, подписанного Джеком-потрошителем, и двух свежих убийств новостная истерия достигла своего пика.
– Что вы думаете об Уоррене? – спросила Женевьева.
Борегар решил промолчать, но Дьёдонне все поняла мгновенно. Она была из тех самых вампиров, и Чарльз подумал, что в ее компании следует проявлять осмотрительность даже в собственных мыслях.
– Я тоже так считаю, – заметила старейшина. – Совершенно неподходящий человек для такой должности. Ратвен должен это понимать. Но все равно он лучше, чем карпатский маньяк.
Удивленный, Борегар предположил:
– Вас послушать, можно подумать, что вы предвзято настроены по отношению к вампирам.
– Мистер Борегар, я окружена потомством принца-консорта. Слишком поздно жаловаться, но Влад Цепеш – едва ли лучший представитель нашего вида. Мало кто не любит еврейских или итальянских дегенератов больше, чем еврей или итальянец.
Когда солнце село, Борегар выяснил, что остался с Женевьевой один.
– Вот так, – сказала она, снимая шляпу и расправляя волосы цвета меда, – лучше.
Дьёдонне, казалось, потянулась, как кошка на солнце. Он чувствовал возрастающую силу старейшины. Ее зрачки слегка сверкали, а улыбка стала почти лукавой.
– Кстати говоря, кто такая Пенни?
Борегару стало интересно, чем сейчас занимается Пенелопа. Он не видел ее со времени их ссоры несколько дней назад.
– Мисс Пенелопа Чёрчвард, моя невеста.
Прочитать выражение лица Женевьевы он не смог, но вообразил, что ее глаза чуть сузились.
– Невеста? Брак долго не продлится.
Такое оскорбление невероятно возмутило Чарльза.
– Прошу прощения, мистер Борегар. Но поверьте мне, я это знаю. Ничто не вечно.
Глава 26. Размышления и увечья
Я чувствую их горячее дыхание на своей шее. Если бы Борегар ее не прикончил, Страйд опознала бы меня. Ночью меня могли увидеть за работой: я бежал по улицам от одной жертвы к другой в панике, окровавленный, со скальпелем, зажатым в кулаке. Меня чуть не поймали. Я только начал трудиться над первой проституткой, когда рядом прогромыхала телега. Лошадь фыркнула, словно преисподняя прочистила горло. Я бросился вперед, уверенный, что Карпатская гвардия преследует меня по пятам. Каким-то чудом погонщик меня так и не увидел. В «Таймс» писали, что моим «человеком из Порлока»[159] оказался Луис Димшутц, член еврейско-социалистической банды, которая собирается около Международного образовательного клуба рабочих. С Эддоус повезло больше. Я успокоился и закончил дело. Она меня знала и доверяла. Это сильно помогло. Роды прошли успешно.
Мне кажется, что уничтожение Эддоус – мое самое большое достижение. Когда все завершилось, я ощутил настоящий покой. Чтобы сбить погоню со следа, оставил на стене послание. Вернулся в Холл, быстро переоделся и приготовился к приходу полиции. Принимая во внимание все обстоятельства, я хорошо перенес неприятность со Страйд. Верный глаз Борегара и серебряная пуля завершили дело. Сейчас я чувствую себя лучше, чем за прошедшие несколько месяцев. Жжение в руке уменьшилось. Неужели из-за кровопускания? С тех пор как Келли меня укусила, боль отступает. Я разыскал ее адрес, выяснил, что она живет на Дорсет-стрит. Надо найти эту женщину и снова прибегнуть к ее услугам.
Вокруг Потрошителя столько выдумок, подпитываемых глупыми записками, которые получает пресса, и в них можно спрятаться, даже если какой-нибудь сплетник подберется слишком близко. В конце концов, меня на самом деле зовут Джек.
Сегодня пациент, необразованный иммигрант по имени Давид Коэн, признался мне, что он и есть убийца. Я сдал его полиции, и безумца увели в смирительной рубашке прямо в Колни-Хэтч. У Лестрейда целая папка с такими признаниями. Множество маньяков выстроились в очередь, хотят предъявить права на мои операции. А где-то там сидит автор писем, хихикая над нелепыми красными чернилами и лукавыми шутками.
«Искренне ваш, Джек-потрошитель»? Интересно, не знаком ли мне этот писатель? Знает ли он что-нибудь обо мне? Нет, он не понимает смысла моей миссии. Я не безумный шут. Я хирург, вырезающий больную ткань. Никаких «потехи ради».
Я беспокоюсь из-за Женевьевы. У прочих вампиров в мозгах красный туман, но она другая. Фредерик Тревс[160] недавно опубликовал в «Ланцете» статью о кровных линиях, где крайне деликатно намекает, что в наследственности принца-консорта есть какая-то болезнь. Слишком многие из потомства Дракулы – это изломанные, саморазрушающиеся существа, их разрывают на части изменяющиеся тела и неконтролируемые желания. Разумеется, королевская кровь всегда славилась своей слабостью[161]. Женевьева, напротив, остра как скальпель. Иногда она узнаёт, о чем думают люди. Рядом с ней я стараюсь размышлять исключительно о пациентах, расписаниях и дежурствах. Но порой так сложно избежать ловушек: например, недавно я лечил «новорожденную», которая попала под экипаж, и невольно вспомнил о тех ранах, что оставил на других вампиршах. Нет, не о ранах. О разрезах. Хирургических разрезах. В том, что я делаю, нет злобы или ненависти.
С Люси была любовь. Здесь же остался только хлад медицинской процедуры. Ван Хелсинг бы меня понял. Я думаю о Келли, о дикости, бесстыдстве нашей встречи. Она так похожа на ту Люси! Я вспоминаю о ее прикосновениях, и у меня пересыхает во рту. Я возбуждаюсь. Укусы, оставленные Келли, чешутся. От этого больно и приятно одновременно. С чесоткой приходит желание, такое странное и сложное. Оно не похоже на обыкновенную жажду морфина, когда боль становится непереносимой. Мне нужны поцелуи Келли. Но в этом вожделении столько сокрыто, так много самых разных страстей!
Я знаю, что поступаю правильно. Я был прав, когда спас Люси, отрезав ей голову, и я не ошибся, когда решил позаботиться о прочих. О Николс, Чэпмен, Шон, Страйд, Эддоус. Я прав. Но я должен остановиться. Я алиенист, и Келли заставила меня посмотреть на самого себя. Разве мое поведение так сильно отличается от поведения Ренфилда, собиравшего крохотные смерти, словно побирушка – пенни? Граф превратил его в урода, а меня сделал чудовищем. Я и есть чудовище. Джек-потрошитель, Дерзкий Джек, Красный Джек, Кровавый Джек. Меня поместят рядом с Суини Тоддом, Шотландцем Бином, миссис Мэннинг, Лицом-в-Окне, Джонатаном Уайльдом[162], будут бесконечно писать обо мне в «Знаменитых преступлениях, настоящих и прошлых». Уже появились дешевые романчики, скоро будут представления в мюзик-холлах, сенсационные мелодрамы, восковая фигура в Комнате ужасов мадам Тюссо. А я же хотел убить монстра, а не стать им!
Глава 27. Доктор Джекил и доктор Моро
«Моя дорогая мадемуазель Дьёдонне, – гласила записка, доставленная уважаемым Недом, – в связи с нашими изысканиями мне предстоит встреча, и я бы хотел, чтобы на ней присутствовал вампир. Не могли бы вы уделить мне время сегодня вечером? За вами в Уайтчепел будет выслан кеб. Об остальном – позже. Борегар».
Кончилось тем, что экипаж привез самого Чарльза Борегара, свежевыбритого, одетого с иголочки, шляпа на коленях, трость прислонена к бедру.