Женевьева вошла, словно кошка, знакомящаяся с новым домом, останавливаясь то на том, то на этом и осматривая – чуть ли не пробуя на вкус – предметы, прежде чем поставить на место, иногда слегка меняя их положение.
– Это Памела? – спросила она, держа последнюю фотографию. – Она была красивой.
Борегар согласился.
– Многие женщины отказались бы фотографироваться, находясь в положении, – сказала Женевьева. – Это могло показаться неприличным.
– Памела не была похожа на остальных женщин.
– В этом я не сомневаюсь, если судить по ее влиянию на оставшихся в живых.
Борегар вспомнил.
– Но она не хотела бы, чтобы ты страдал всю свою жизнь, – продолжила Женевьева, ставя фотографию на место. – И она бы точно не хотела, чтобы ее кузина меняла форму, стремясь походить на нее.
У Борегара ответа не нашлось. Женевьева заставила его посмотреть на свою недавнюю помолвку в другом свете. Ни он, ни Пенелопа не были честны друг с другом и с самими собой. Но он не мог упрекать в этом Пенелопу, или миссис Чёрчвард, или Флоренс Стокер, так как во всем был виноват сам.
– Что ушло, то ушло, – продолжила Дьёдонне. – Я-то знаю. Я хоронила столетия.
На секунду она сгорбилась и комически изобразила трясущуюся старуху, потом выпрямилась и убрала волосы, упавшие на лоб.
– Что будет с Пенелопой? – спросил он.
Женевьева пожала плечами:
– Нет никаких гарантий. Я верю, что она выживет и, по моему мнению, вновь станет собой. Может, в первый раз за всю свою жизнь.
– Она тебе не нравится, ведь так?
Дьёдонне остановила мерный шаг и склонила голову набок, задумавшись.
– Возможно, я ревную, – ее язык пробежался по белоснежно-ярким зубам, и Чарльз неожиданно понял, что Женевьева находится гораздо ближе, чем это позволяла скромность. – С другой стороны, кажется, она не слишком-то мила. В ту ночь, в Уайтчепеле, когда меня ранили, она не произвела на меня впечатления сочувствующей дамы. Слишком тонкие губы, слишком зоркие глаза.
– Ты понимаешь, чего ей стоило просто прийти в такой квартал? Отправиться на мои поиски? Это противоречило всему, чему ее учили, всему, что она знала о себе самой.
Чарльз все еще с трудом мог поверить, что старая Пенелопа отважилась на такую авантюру, а особенно приехала в место, которое, по ее мнению, соседствовало с ямой Авадонны.
– Она больше тебя не хочет, – прямо сказала она.
– Я знаю.
– Она не сможет быть хорошей маленькой женой теперь, когда стала «новорожденной». Ей придется найти собственный путь в ночи. У нее, возможно, есть задатки очень хорошей вампирши, чего бы это ни стоило. – Рука Дьёдонне покоилась на лацкане его пиджака, острые ногти слегка царапали материал. От жара из камина ему сделалось почти неуютно. – Давай, поцелуй меня, Чарльз.
Он засомневался.
Она улыбнулась, ее зубы казались почти нормальными.
– Не беспокойся. Я не кусаюсь.
– Лгунья.
Женевьева захихикала и коснулась своим ртом его, руками крепко обвила тело Борегара, языком пробежалась по губам мужчины. Они отошли от огня и не без некоторой неловкости расположились на диване. Рука Чарльза скользнула в волосы Женевьевы.
– Это ты меня соблазняешь или я – тебя? – спросила она. – Я забываю кто.
Она поражала в самое неожиданное время, заметил он. Большим пальцем он прикоснулся к ямочке на ее щеке. Женевьева поцеловала запястье Чарльза, тронув языком зажившие укусы. Судорога прошла по его телу, добравшись чуть ли не до самых подошв.
– А это важно?
Женевьева прижала его голову к подушке так, что Чарльз мог видеть потолок, и поцеловала в шею.
– Возможно, такой способ занятий любовью покажется тебе непривычным, – сказала она. Зубы ее стали острее и длиннее.
Рубашка Женевьевы выбилась из-под юбки и расстегнулась. У вампирши оказались красивые стройные формы. Его одежды тоже разошлись.
– Я могу сказать то же самое о тебе.
Она рассмеялась полновесным мужским смехом и ущипнула Борегара за шею, волосы упали ей на лицо, щекоча, завиваясь над его ртом и носом. Руки Чарльза скользили под рубашкой Женевьевы, вверх и вниз по спине и плечам. Он чувствовал вампирскую силу мускулов, сокращающихся под кожей. Женевьева хватала зубами пуговицы на его воротнике и рубашке и отрывала их, отплевываясь. Борегар представил, как Бэйрстоу находит их, одну за другой, в течение всего следующего месяца, и рассмеялся.
– Что смешного?
Он покачал головой, и она поцеловала его снова – в рот, глаза и шею. Чарльз чувствовал пульсацию собственной крови. Постепенно между ласками они освободились от остальных четырех или пяти слоев одежды, кажущихся приличными.
– Если ты думаешь, что это геркулесов труд, – сказала Дьёдонне, когда Борегар нашел еще один набор крючков на бедре юбки, – то тебе стоило бы попытаться ухаживать за высокорожденной леди в конце пятнадцатого века. Чудо, что у моего поколения вообще остались потомки.
– В теплом климате такие вещи проходят проще.
– «Проще» не значит «приятнее».
Они лежали вместе, греясь теплом собственных тел.
– У тебя есть шрамы, – сказала Женевьева, следуя ногтем по отметине от сабли под ребрами.
– Служба королеве.
На правом плече она нашла два отверстия от пуль, входное и выходное, проведя языком по давно зажившей оспине, видной под ключицей.
– А что конкретно ты делаешь для Ее Величества?
– Где-то между дипломатией и войной существует клуб «Диоген».
Он поцеловал ее грудь, нежно проводя зубами по коже.
– У тебя совсем нет шрамов. Даже родимых пятен.
– У меня снаружи все заживает.
Ее кожа была бледной и чистой, но не совсем безволосой. Она сменила позицию, чтобы ему стало легче. Женевьева закусила полную нижнюю губу, когда он нежно переместил свой вес на нее.
– Вот, теперь, – сказала она. – Наконец.
Чарльз медленно вздохнул, когда они заскользили вместе. Она крепко держала его ногами и руками, а потом потянулась, присосавшись ртом к шее.
Ледяные иглы поразили его, и на мгновение он оказался в ее теле, в ее разуме. Изумляло, насколько много знала Дьёдонне. Память Женевьевы уходила в смутно различимое пространство, словно след от звезды в далекой галактике. Он чувствовал, как двигается внутри нее, чувствовал собственную кровь на ее языке. А потом Чарльз снова стал собой, содрогаясь.
– Останови меня, Чарльз, – сказала она, красные капли сверкали у нее на зубах. – Останови меня, если тебе больно.
Он покачал головой.
Глава 48. Лондонский Тауэр
Письмо с печатью лорда Ратвена было пропуском, достаточным для получения аудиенции. «Новорожденный» йомен-надзиратель, казалось, с трудом тащился вниз по каменному лестничному колодцу, пока Годалминг следовал за ним, смиряя стремительную легкость шага. Он с трудом сдерживал свою энергию. Артур был возбужден, его чуть ли не разрывало. Стражник казался настолько медленнее его – и в мыслях, и в движениях! Холмвуд лишь постепенно осознавал широту своих новых возможностей и пока еще не обнаружил их пределов.
Буквально после наступления ночи Годалминг встретил, прогуливаясь в Гайд-парке, молодую девушку, знакомую ему. Ее звали Хелена Как-то-там, она иногда приходила на ночники Флоренс, обычно с одной из тупоголовых старух из околотеатральной среды, знакомых миссис Стокер. Он обаял, очаровал ее своим взглядом. Зайдя в подходящий бельведер, Артур заставил девушку раздеться. Потом открыл ее шею и высосал жертву чуть ли не досуха. Когда Годалминг ушел, она была едва жива.
Сейчас его переполнял вкус Хелены. Иногда в черепе раздавались крохотные взрывы, и Холмвуд все больше узнавал о «теплой» женщине. С каждым кормлением он становился сильнее.
Наверху громоздилась Белая башня – самая старая часть крепости. Рядом находилась Камера малой свободы – комната площадью четыре фута, построенная так, чтобы заключенный не мог даже лечь. Там содержали таких врагов короны, как Гай Фокс. Даже не столь ужасающие помещения были всего лишь каменными мешками, не дающими никакой возможности сбежать. В каждую мощную деревянную дверь была вделана маленькая решетка. Из некоторых камер доносились стоны осужденных. Заключенные содержались на грани смерти от голода. Многие прокусывали собственные вены, нанося себе серьезные увечья. Граф Орлок отличался суровым отношением к своим сородичам, наказывая их за измену тюремным заключением, больше похожим на медленную смерть.
Костаки содержали в одной из этих камер. Годалминг навел справки о гвардейце. Старейшина, он был с принцем-консортом с тех времен, когда сам Дракула еще вел жизнь «теплого». После ареста он, похоже, не произнес ни единого слова.
– Сюда, сэр.
Стражник-йомен, выглядевший немного глуповато в своем комическом оперном костюме, вытащил кольцо с ключами и открыл три замка. Он поставил фонарь, сражаясь с запорами, и огромная тень затанцевала на стене позади него.
– Больше ничего не нужно, – сказал Годалминг охраннику, когда тот ступил в камеру. – Я закончу и позову вас.
Во мраке Артур увидел горящие красные глаза. Ни заключенный, ни он в свете не нуждались.
Костаки взглянул на посетителя. Было совершенно невозможно заметить хоть какое-то выражение на этом потрепанном лице. Оно не гнило, но кожа на черепе висела, как старая наволочка, жесткая и затхлая. Только в глазах виднелась жизнь. Карпатец лежал на койке с набитым соломой тюфяком и был прикован к стене цепями. Серебряная полоса, скрытая кожей, кольцом опоясывала сохранившуюся в целости лодыжку, а прочные серебряно-стальные звенья приковывали его к кольцу, вделанному в камень. Одна из ног старейшины лежала, обернутая бесполезной подушкой из грязных бинтов над раздробленным коленом. Смрад гниющего мяса заполнял камеру. Костаки подстрелили серебряной пулей. Старейшина закашлялся. Яд распространялся по его венам. Вампиру оставалось недолго.
– Я там был, – объявил Годалминг. – Я видел, как поддельный полицейский убил инспектора Маккензи.
Красные глаза Костаки не пошевелились.