— А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?! — бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от неожиданности.
Жеглов рассмеялся и сказал:
— Ох, Маня, Маня, ты мне так молодого человека совсем испортишь…
Он огляделся, нашёл взглядом швейцара, тулившегося в тени около раздевалки, кивнул ему:
— Я о тебе, старик, чуть не позабыл в суматохе. — Подошёл к его тумбочке, бесцеремонно открыл шкафчик и стал выгребать оттуда обеими руками пачки американских сигарет «Кэмел», запечатанные маленькие бутылочки одеколона, заграничные презервативы, похабные открыточки. — Да-а, у тебя тут целый склад. Магазин для кобелирующих личностей. Всё, собирайся, старик, поедешь с нами…
Около нашего «фердинанда» Манька Облигация поскользнулась, я подхватил её под руку и, подсаживая в машину, наткнулся рукой на браслет, плотно охватывавший запястье. В тусклом свете внутри машины было его не разглядеть как следует, но мне показалось, что браслет по форме сделан в виде змеи.
Жеглов встал на подножку, огляделся, махнул рукой:
— Трогай, Копырин. Наш паровоз, вперёд лети…
Задержанные возбуждённо переговаривались. Манька глянула на них с полным пренебрежением:
— Эй вы, фраера битые, чего трясётесь? — Захохотала и запела непристойную песню.
Копырин прислушался к словам, оторопело покачал головой и задумчиво сказал:
— Странный народ эти шлюхи — ни дома им не надо, ни семьи, ни покоя, ни достатка, а надобен им один срам!
Я пересел к Жеглову на переднее сиденье и негромко сказал:
— Мне кажется, что на руке у Маньки браслет в виде змеи.
— Да? — заинтересовался Жеглов и нагнулся к девице: — Маня, а не скажешь мне по старой дружбе, с кем это ты так красиво отдыхала?
— А тебе что? Неужто меня ревнуешь? Так ты только скажи, я тебе всё время буду верная. Ты парень хоть куда! Губы у тебя толстые, а зад поджарый, — значит, в любви ты горячий…
— Про нас с тобой мы ещё поговорим, а покамест ты мне про кавалера скажи. Может, я его знаю?
Манька засмеялась:
— Ты-то, может, и знаешь, а я вот имени-отчества его спросить не успела…
— А чего же ты побежала тогда?
— Так я только выходить из уборной стала, как и вы в дверь насунулись. Ну, думаю, пусть пройдут — мне с тобой лишний раз здоровкаться мало радости.
— А чего же ты со мной поздороваться не хотела? — И добро, почти ласково, взяв её за руку, погладил по рукаву Жеглов и, словно забыв, оставил её ладонь в своей руке, только чуток, совсем еле-еле, потянул на себя — и вылезло из рукава запястье.
Даже здесь, в полумраке, я отчётливо разглядел червлёную жёлтую ящерку с мерцающим зелёным глазком.
— Больно надо! Ты же обещал меня ещё в прошлый раз упечь? — удивилась Манька очевидной глупости жегловского вопроса.
Жеглов отпустил её руку и встал.
— Да, Маня, это ты, пожалуй, права. На сей раз я тебя точно упеку…
Толпой ввалились в дежурную часть, и Манька привычно направилась вслед за остальными задержанными к барьеру, но Жеглов остановил её:
— Маня, с тобой у нас разговор особый, идём пошепчемся. — А дежурному крикнул: — Соловьёв, проверишь этих пятерых, если в порядке — пусть гуляют. Швейцара не отпускай, мы с ним ещё потолкуем про разные всякости. Рапорт тебе мои ребята принесут…
Махнул рукой мне — давай, мол, за мной, — вместе с Манькой мы поднялись на притихший и опустевший второй этаж, пришли в кабинет, не спеша расселись, и Жеглов сказал невзначай, будто случайно на глаза попалось:
— Красивый, Маня, у тебя браслетик…
— Ещё бы! Вещь старинная, цены немалой!
— Сколько платила?
Манька подумала немного, глянула Жеглову в лицо своими кукольными нежными глазками:
— Не покупная вещь-то. Наследство это моё. Память мамочкина…
— Ну-у? — удивился Жеглов. — Маня, ты же в прошлый раз говорила, что матери своей и не помнишь?
Манька сморгнула начернёнными длинными ресницами, а глаза остались неподвижными, пустыми, без выражения:
— И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал, погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: «Береги, доченька, единственная память по маме нашей дорогой». И сам тоже погиб, и осталась я сироткой — одна-единственная, как перст, на всём белом свете. И ни от кого нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольнее обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную…
Жеглов поморщился:
— Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу — не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шниффер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота.
— Выдумываете вы на нашу семью, — сказала горько Маня. — Грех это, дуролом ты хлебаный… — И снова круто заматерилась.
— Ну ладно, — сказал Жеглов. — Надоело мне с тобой препираться.
Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахару и очень ловко бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щёку и так, похожая на резинового хомячка в витрине «Детского мира» на Кировской, сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них прозрачными глазами. Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с двумя влюблёнными и надписью: «Люблю свою любку, как голубь голубку». И совсем нежно, как настоящий влюблённый, Жеглов сказал Мане:
— Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась…
И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала:
— Это почему ещё? — И бросила в рот новый кусок сахару и при этом отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому.
— Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную… третьего дня с убитой женщины сняли.
Жеглов встал со стула, прошёл к себе за стол и стал с отсутствующим видом разбирать на нём бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил Маньке, что сейчас дождик на дворе — штука пустяковая и всем известная, — и никакого ответа от неё он не ждёт, да и не интересуют его ни в малой мере её слова.
А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать бечёвкой отрывающуюся подмётку, но и с бечёвкой она не держалась; я показал Жеглову ботинок и сказал:
— Наверное, выкинуть придётся. Сапоги возьму на каждый день…
— А ты съезди на склад — тебе по арматурному списку полагается две пары кожаных подмёток в год.
— Где склад-то находится?
— На Шелепихе, — сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться. — Заодно получишь зимнее обмундирование.
Мы поговорили ещё о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и сказал Маньке:
— Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру…
— Это зачем ещё? — спросила она, перестав на мгновение сосать сахар.
— Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела — об убийствах — расследует прокуратура.
— По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью? — сообразила Маня.
— А что же тебе за него — талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьёз за это придётся.
— Не бери на понт, мусор, — неуверенно сказала Маня, и я понял, что Жеглов уже сломал её.
— Маня, что за ужасные у тебя выражения? — пожал плечами Жеглов. — Я ведь тебе сказал, что это вообще нас не касается. Ты всё это в прокуратуре говори, нам — до фонаря…
— Как до фонаря?! — возмутилась Маня. — Ты меня что, первый день знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела…
— Знаю, — кивнул Жеглов. — Было. Но время идёт — всё меняется. А кроме того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на самом деле убила ты женщину, а браслетик её — на руку. Как говорят среди вашего брата, я за тебя мазу держать не стану.
— Да это мне Валька Копчёный вчера подарил! — закричала Манька. — Что мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где он браслет взял?..
— Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя заступиться. И что я скажу? Маньке Облигации, по её словам, уголовник Валька Копчёный подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай, пустая болтовня…
— А что же мне делать? — спросила Манька, тараща круглые бестолковые глаза.
— Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не чёрт знает что, и сесть вот за этот стол и внятно написать, как, когда, при каких обстоятельствах вор-рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет…
— Да-а, написать… — протянула она. — Он меня потом за это письмо будет бить до потери пульса!
— Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно.
— Ему-то затруднительно, а дружки его? Они как узнают, что я его завалила, так сразу меня на ножи поставят…
— Поставят на ножи — это как пить дать, — согласился Жеглов. — Правда, они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том случае, если ты по прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо — смотреть на тебя срамотно: молодая здоровая девка ведёт себя чёрт те как! Паскудство сплошное…
— Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего понимаю…
— Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь писать заявление, как я тебе сказал?
Манька подумала и твёрдо кивнула:
— Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвёл, а я тут за него пыхти!..
Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно ловила кусок сахару, который должен был прыгнуть со строки.