— Варя, да какая же ты положительная? — серьёзно спросил Жеглов. — Ты остро отрицательная — вон, взгляни, как смотрит на меня Шарапов! Зарэжет! И всё из-за тебя!
Я смутился от неожиданности, пробормотал что-то, и Жеглов уже изготовился разобраться со мной как следует, но Тараскин сказал:
— Станция Софрино. Следующая — Ащукинская, нам сходить…
До огородов было километра полтора, и шли мы всей гурьбой вдоль железнодорожной насыпи, через перелесок, по берегу уснувшей речки. В заводях пузырчато чешуилась зелёная ряска, а на протоке виднелось полосатое песчаное дно со спутанными космами водорослей. Неостановимо несло ветерком переливающуюся паутину, клейкие её ниточки садились еле ощутимо на лицо. Стояли уже прибитые первым заморозком травы. Багровел жёсткими листочками черничник, замер по сторонам бронзовый багульник, а в лесочке ещё видна была среди листвы и трав фиолетовая, словно заиндевевшая, голубика.
Варя шла впереди с Жегловым, а я нарочно отстал — я понимал, как нелепо выгляжу в своих валенках, каменно молчащий и неуклюжий, рядом с Жегловым. Настроение испортилось, не хотелось смотреть вперёд, туда, где рядом с Жегловым вышагивала по плотно убитой дороге своими длинными стройными ногами Варя, а Жеглов одновременно что-то рассказывал, махал руками, свистел, изображал в лицах — целый МХАТ в сияющих хромовых сапогах…
Пасюк похлопал меня по плечу, широко ухмыльнулся:
— Гей, хлопче, нэ журывсь!
— А мне-то что? — пожал я плечами. — Какое моё дело…
— Тож то я и бачу, шо тоби нема дила, як до цыганив, шо твого коня уводилы!
Не ответил я, только рукой махнул, а Пасюк заметил:
— Гарна дивчина. Надоест ей Жеглов, дуже он швыдкий. Ее на той фейерверк не пидманишь… — Посмотрел мне хитро в глаза: — Або и замазка оконная ей не подойдёт, ты свой характер покажи…
Пока я раздумывал, как это мне показать Варе свой характер, да так, чтобы он ей понравился больше жегловского, дошли мы до огородов. Стояла там на меже фанерная хибарка, где жил сторож дед Максим. Встретил старик нас радостно, поинтересовался, не привезли ли чего «старые кости согревающего», роздал нам лопаты, мотыги-тяпки, мешки, указал всем делянки, уселся на перевёрнутую корзину, задымил короткой толстенькой трубкой и скомандовал:
— Ну, молодёжь, нагулялись, надышались, «шу-шу-шу» — наговорились, а теперя зачинайте…
Варя подошла ко мне и, заглядывая в лицо, спросила:
— Володя, можно я с вами рядом буду копать?
— Пожалуйста! — обрадовался я. — Я думал, что вы с Жегловым…
Варя хитро улыбнулась, покачала головой:
— Нет. Я с вами хочу…
А Жеглов уже расставлял ребят из своей бригады в цепь поперёк картофельных гряд:
— Я первый, вторым Пасюк, третьим Тараскин, Гриша, ты следующий, замыкает Шарапов…
— За мной Варя, — твёрдо сказал я.
Жеглов покачал головой:
— Этак нас бригада Мамыкина обставит — вон они Рамзину взяли, а на ней брёвна можно возить…
— Меня это не касается, — сказал я, и Жеглов, мельком взглянув на меня, пожал плечами:
— Я ведь против Варвары и не возражаю. Я только хотел облегчить её участь…
Я с ним больше спорить не стал, сбросил гимнастёрку, поплевал на руки и ухватисто взялся за лопату.
— Начали? — спросил-скомандовал я, и все дружно воткнули блестящие лезвия лопат в податливую красноватую землю на полный штык.
Зашуршала, хрустнула, вязко огрузла на железе земля, лопнули с чмоком корешки, нажал я на пружинящий черенок лопаты, дожимая его к самой меже, а левой рукой перехватил поближе к штыку, и раздалась подсохшая корка землицы, выворотил я весь куст целиком, бросил сбоку, и отсыпавшийся грунт открыл большие жёлто-розовые клубни…
И сколько было нас в цепи — вынули первые картофелины и заорали дружно что-то восторженное и бессмысленное, как тысячи лет уже орут люди, вместе, сообща взявшие трудную добычу. Выворотил я второй куст, оглянулся на Варю, которая была рядом — только руку протянуть, — и оттого, что была она рядом, кричащая и смеющаяся вместе со мной, я почувствовал в себе такую силу, будто внутри меня заработал трактор, и в этот момент мог я вполне свободно и сам, один, перекопать всё поле.
Крутанул следующий куст, взглянул на Жеглова — он уже продвинулся на шаг вперёд, — и стало мне смешно: мог ли он в своих распрекрасных сапожках здесь со мной мериться силой? И вогнал я лопату в землю, перевернул, отвалил грунт и клубни, и снова вогнал, и снова, снова…
Ах с каким счастливым, радостным остервенением копал я влажную красноватую землю! Господи, кому же мог я тогда объяснить, какое это счастье, удовольствие, отдых — копать солнечным тихим утром картошку на станции Ащукинская, когда совсем рядом идёт, посмеиваясь и светя своими удивительными глазами, Варя? А не рыть, заливаясь горьким, едучим потом, в июльский полдень под Прохоровкой танколовушку, не останавливаясь ни на миг, не распрямляясь, умирая от жажды и зная, что прикрывает тебя только батарея сорокапятимиллиметровок и побитый взвод петеэров, в уверенности, что если мы не поспеем, то через час или через полчаса, а может, через минуту выползут из-за взлобка «тигры» и сомнут нас, размолотят батарею и гусеницами превратят нас в кровавое месиво… А над плечом моим тонко и просительно гудит пожилой капитан-артиллерист: «Три ловушечки, ребяточки, дорогие мои, поспейте, ради бога, только бы лощинку прикрыть, а здесь мы их не пропустим, только вы нам фланг прикройте, родимые…» А я хриплю ему обессилено: «Валежник, кусты тащите скорее…» И когда перед вечером «тигр», весь багрово-чёрный от косых лучей падающего солнца, в сизом мареве дизельного выхлопа, накатил на край громадной, нами откопанной ямы, прикрытой жердями и травой, закачался и с ужасным треском провалился, оставив снаружи только пятнистую бронированную задницу, мы вот так заорали все вместе — счастливо и бездумно; и тогда, а может, много спустя, уже в госпитале, но кажется, именно тогда я вспомнил рисунок из школьного учебника: охотники бьют свалившегося в огромную яму мамонта…
И я кидал картошку с удовольствием, весело, легко и быстро, только дойдя до края гряды, обернулся назад и закричал пыхтящему вдалеке Жеглову:
— Смотри, без огрехов копай! До последней картошечки!..
Жеглов выпрямился, помял поясницу и ответил:
— Ты к нам в ОББ по ошибке попал! Не ту работу себе выбрал… — И снова стал с остервенением швырять землю.
Вдруг кто-то положил мне на плечи легонько руки; я даже не подумал сразу, что это Варя, пока не услышал за спиной её тоненький девчачий голос:
— Володя, ты не рвись так — устанешь…
Обернулся я, взглянул на неё и только тут рассмотрел, что глаза у Вари разные — один ярко-серый, а другой зеленоватый, — и от этого лицо её было доверчивым и беззащитным, а на носу еле заметные веснушки; и смешливые припухлые губы, и бисеринки пота на переносице. И в этот момент, оттого что она мне сказала первый раз «ты», я неожиданно для самого себя решил жениться на ней. Я подумал, что на всей громадной земле не найти мне лучше Вари. Может быть, есть девушки и красивее, и умнее, но только навряд ли, да и не нужны они мне были, мне нужна была эта. И Жеглову уступать её я был не намерен.
А Варе, которая и думать-то не думала, что я уже выбрал её в жёны, и наверняка до упаду стала бы хохотать, скажи я ей об этом, — ей я ответил:
— Да я и не рвусь. Мне не трудно…
— А командовать другими не хочется? — улыбнулась она, и я снова подумал о том, как нравятся женщинам мужчины-командиры, начальники, говоруны и распоряжалы; и ещё я подумал о том, как трудно объяснять женщинам, что если ты в девятнадцать лет становишься командиром ста двадцати трёх человек, которые вместе называются ротой, и от твоей команды зависит, скольким из них вернуться из боя, то спустя некоторое время не больно охота чувствовать себя командиром и много приятнее отвечать только за себя. Из всех командиров, которых мне довелось увидеть на фронте, настоящими были только те, кто ощущал свою власть как бремя ответственности, а не как право распоряжаться…
— Не хочется! — сказал я совершенно честно. Ей-богу, совсем не хотел я тогда никем командовать.
— Забавный ты человечек, — сказала Варя.
Я пожал плечами:
— Вот окончите свой институт, пойдёте в школу — накомандуетесь.
— Я хочу в детский дом идти после института — там интересней. И школа, и семья сразу…
Жеглов крикнул нам:
— Разговорчики в строю! Команды «вольно» не было! Шашки к бою, лопаты в грунт!
— Ты лучше насчёт обеда иди узнай, — сказал я ему.
Перерыв на обед сделали около часу дня. Задымили костры. Располагались группами, доставали из сумок провизию и немудрящую посуду. Жеглов ходил считать мешки Мамыкина и вернулся довольный. В котелках булькала картошка, особенно красивые, ровные клубни засунули в жар. Разложили на газетах харчи. Жеглов достал бутылку водки, лихо — о каблук — вышиб пробку, сказал:
— Сейчас мы её отведаем, злодейку, которая и в тени сорок градусов…
Тогда Коля Тараскин вытащил откуда-то ещё одну бутылку с чуть желтоватой жидкостью, протянул Жеглову:
— Ну-ка, махнём и этого зелья — оно, как говорится, прошло огонь, воду и медные трубы!
Пасюк радостно потёр огромные свои ладони-лопаты:
— Ох, братцы, люблю я домашнюю горилку…
Жеглов протягивал Варе алюминиевую кружку, в которой плескалась горькая прозрачная жидкость, а она смешно качала головой и говорила:
— Не-а! Не-е…
— Ты немножко выпей — только на пользу. И монахи приемлют! — говорил Жеглов, а она смотрела на него прищурясь, улыбалась:
— Вы, товарищ капитан, сейчас похожи на настоящего пиратского капитана…
Жеглов вздёрнул бровь и подбоченился.
— …когда он угощает туземцев «огненной водой», — закончила Варя серьёзно, и мне показалось, что Жеглов рассердился, а Варя подошла ко мне, присела рядом, взяла из моих рук кружку и пригубила слегка:
— За твоё здоровье!..
К вечеру, когда солнце уже повисло на острых верхушках чёрно-зелёного ельника, показался на дороге «фердинанд», раскачивавшийся неуклюже на ухабах, словно Копырин заправлял его не бензином, а самогоном. За ним держались в кильватере два хозотдельских грузовика.