— Отбой! — скомандовал нам Жеглов, а Мамыкин со своей делянки кричал, что копать надо до темноты: они всё-таки на несколько мешков отстали.
— Хоть до утра! — предложил Жеглов. — Правда, нам уже копать нечего — разве что вам подсобить!
И тут я впервые за весь день почувствовал, что притомился немного — с отвычки ломило спину и горели ладони.
Считали мешки. Мамыкин с Жегловым препирались: Мамыкин говорил, что у нас они меньше, чем у них, Жеглов предлагал рассыпать мешок и пересчитать картофелины. Потом быстро и весело загрузили мешки в машины, собрали свои вещички, а Копырин всё ещё недовольно ходил вокруг автобуса, пинал ногами колёса и бубнил, что так никаких амортизаторов не напасёшься. Потом машины заурчали и поползли к дороге, а мы всей толпой отправились на станцию.
Поезд был переполнен, и Варю со всех сторон прижимали ко мне, и никогда ещё толчея вагона не была мне так сладостна, потому что не видно было моих нелепых валенок, а только Варины глаза, зелёный и серый, светили прямо перед моим лицом, и что-то говорила она мне, а я ничего не понимал и отвечал невпопад, потому что этот старый, набитый людьми, завывающий вагон бросил мне её в объятия бездумно и щедро, как только может это сделать судьба, и, оглохнув от счастья, я прижимал её к себе, и каждой своей мышцей, каждым кусочком кожи я чувствовал её тёплое и упругое тело, и бешено кружилась голова от близости её полных мягких губ и влажно мерцающих крупных зубов…
На Ярославском вокзале кипящая толпа вышвырнула нас из вагона, и я крикнул жегловской голове, крутящейся неподалёку в водовороте:
— Держи, Глеб! — И кинул ему ключ от квартиры.
— А ты? — Голова Глеба вынырнула на аршин из половодья баулов, корзин, лопат, мотыг и даже одной сетки с живым петухом.
— Я позже буду…
На Комсомольской площади мы сели с Варей в трамвай «Б», и она показала мне в окно:
— Смотри, Володя, впервые после войны…
Над крышей вспыхнула и неровным голубым светом забилась неоновая огромная надпись: «Ленинградский вокзал», и мне почему-то показалось это добрым знаком.
Кружил нас по всему городу трамвай, громыхая по железным вензелям рельсов, и, когда мы сошли на Палихе, последняя тёплая осенняя ночь уже наступила, и мне не хотелось думать ни о каких делах, и никакие страсти больше меня не терзали, но одна мыслишка всё время не давала покоя, и я спросил Варю хитро:
— Правда, Жеглов удивительный мужик?
Ничего она не ответила и, только когда вошли в её парадное, сказала, будто всё это время раздумывала над моим вопросом:
— Умный парень. Молодец… — Интонация странная у неё была, но не успел я опомниться, как она открыла дверь: — Запомни мой телефон… Будет время — позвони…
В небе носились ошалевшие звёзды, крупные и холодные, как неупавший град. Ветер поднимал с тротуаров обрывки газет и палые листья, и я гонялся с ними наперегонки, пел и разговаривал сам с собой и до самого дома шёл пешком, забыв, что ещё ходят трамваи. И всё ещё прикидывал и раздумывал, нравится ей Жеглов или нет, а когда вошёл в комнату, он спал, накрывшись одеялом с головой и забыв погасить свет…
Сторожа убили в подсобке. Система охраны большого магазина была такова, что сторожа оставляли на ночь в помещении и он находился там до утра, когда магазин открывался. «Магазин длинный, его пока снаружи обойдёшь, в десяти местах могут влезть, со двора в первую очередь», — объяснила заведующая, невысокая щуплая женщина в синем драповом пальто с чёрно-бурой лисой-воротником. Жила она по соседству и прибежала на шум, поднятый бригадиром сторожевой охраны, который как раз проверял объекты на Трифоновской и заподозрил неладное, когда сторож на неоднократные звонки в дверь не отозвался. А сейчас её била крупная дрожь и она старательно отворачивала взгляд от щуплого тела сторожа, лежавшего на полу, около ряда молочных бидонов, и всё старалась объяснить, почему сторож находился внутри магазина, как будто в том, что его убили именно внутри магазина, а не на улице, была её вина. Пока судмедэксперт, следователь и криминалист колдовали около тела, Жеглов, я и заведующая поднялись в торговый зал. Прилавки, полки за ними, проходы были завалены товарами, денежный ящик в кассе взломан, а на белёной стене обувного отдела толстым чёрным карандашом, а может быть, и углём была нарисована чёрная кошка. Очень симпатичную кошку нарисовали бандюги — уши торчком, глаза зажмурены, и она облизывалась узким длинным языком. А на шее у неё, как на картинках в детских книжках, был пышный бант. Жеглов покачал головой, поцокал языком, и было непонятно, чем он больше недоволен — разбоем или этим наглым рисунком, которым бандиты будто хотели показать милиции, что нисколечко они нас не боятся, плевать на нас хотели и гордятся своей работой.
— Слушай, Глеб, а для чего же всё-таки они это делают? — Я показал на рисунок. — Я так соображаю, что их найти по этой кошке полегче будет, они ведь от остальных грабителей отличаются?
— Оно вроде и так, — пожал плечами Жеглов. — Но здесь можно по-разному прикидывать. Может, они выпендриваются от глупой дерзости своей, не учены ещё в МУРе и думают, что сроду их не словят. Может, и другое, похуже: всё соображают, но идут на риск, чтобы на людей ужас навести, понимаешь, силы к сопротивлению их лишить — раз, мол, «Чёрная кошка», значит, руки вверх и не чирикай!..
— Но это если бы они среди частных, так сказать, граждан шуровали, — возразил я. — А они всё больше по магазинам…
— Во-первых, не имеет значения, среди граждан или в магазине. Завтра пятьдесят продавцов да подсобных из этого магазина по всей Москве разнесут, что «Чёрная кошка» человека убила и на миллион ценностей здесь взяла. Реклама! А во-вторых, раньше «Чёрная кошка», до тебя ещё, как раз больше по квартирам шарила; это теперь они начинают чего-то по базам да магазинам распространяться. Вообще-то оно выгодней…
Я ещё раз посмотрел на нарисованную кошку, и мне вдруг показалось, что она ехидно подмигнула. Непонятно, по какой линии это навело меня на новую мысль, и я поспешил поделиться с Жегловым:
— Слушай, Глеб, а ведь может быть и ещё похуже — для нас, во всяком случае…
— Да?
— Если среди блатных найдутся не такие дерзкие и нахальные, как эти, а, наоборот, похитрее, они ведь под бирку «Кошки» могут начать работать. Мы, как помнишь, с Векшиным-то, кое на какие следишки начинали выходить, а хитрые — в другой стороне. И концы в воду!
— Не боись! — Жеглов потрепал меня по плечу. — От нас всё равно никуда не денутся. С такими-то орлами, как ты! Что ты! Конечно, если мы будем работать, а не теории здесь разводить…
Подсобка была непростая, целый, как выразился Жеглов, Шанхай: в ней требовалось разместить товары большого смешторга — сиречь магазина, торгующего товарами смешанного, промышленного и продуктового, ассортимента. Чего только не было навалено в нескольких больших цементированных боксах с гладкими оштукатуренными стенами! Масло, мука, сахар и другие не пахнущие вещи были строго отделены от предметов пахучих — колбас, специй, рыбы, бочек с селёдкой. Отдельно размещались промтовары — рулоны мануфактуры, большущий стеллаж с обувью, стопы готовой одежды. И всё это сейчас являло картину хаоса и разорения — преступники искали самое ценное и в спешке вовсе не церемонились с остальным. Главным помещением и местом происшествия была приёмка — продолговатая комната, соединённая с двором пологим дощатым тоннельчиком, по которому на подшипниковых тележках свозили в подвал товар. Тоннельчик выходил в приёмку двойными широченными дверями, почти воротами, которые запирали изнутри накидным кованым крюком. Наверху, во дворе, тоннельчик заканчивался такими же воротами, а снаружи был здоровенный амбарный замок, навешенный на толстую железную полосу. Воры легко выворотили замок из подгнившего дерева вместе с петлями. А ворота в приёмку взломали: рядом с ними валялся заточенный с одного конца карась — массивный полуметровый воровской ломик, — которым поддели одну доску двери, расщепили её, а потом просто скинули крюк. Сейчас трудно было сказать, как попал в приёмку сторож — проходил ли её очередным дозором или, привлечённый каким-то шумом, явился посмотреть, в чём дело, — но только встретили его здесь в полутьме — сейчас для осмотра и фотографирования вместо тусклой складской лампешки Гриша специально ввернул сильную, стосвечовую. Сторожа ударили сзади топором по голове и, видно, сразу же убили: по брызгам крови на стене, по расположению тела эксперт уверенно определил, что беднягу как свалили с ног, так больше с места и не трогали. Можно было даже представить себе, с какого места это сделали: в боковой стене приёмки был этакий аппендикс — закуток вроде кладовки, метра полтора на полтора, с толстой, обитой жестью дверью, открывавшейся наружу; из этой кладовки, скорей всего, и нанесли удар. Я ещё заметил, что на клине и обухе топора есть следы побелки, и внимательно осмотрел стены и потолок кладовки. На потолке я нашёл свежую, довольно глубокую борозду, — видно, убийца чиркнул топором по потолку, доставая жертву.
В приёмку ворвался Абрек, за ним следом — его проводник Алимов. Наверное, они заканчивали круговой осмотр магазина. Абрек обежал комнату, наткнулся на какую-то тряпицу, взвыл и дёрнул Алимова на выход, в тоннельчик, дёрнул с такой силой, что проводник еле удержался на ногах.
— Свежий след взял! — крикнул он Жеглову. — Давай кого-нибудь со мной!..
Мне ещё не приходилось видеть, как собака работает по следу, и я, глянув на Жеглова, ткнул себя пальцем в грудь. Глеб кивнул, и я помчался следом за проводником, выскочил на улицу и увидел, что тот уже пересёк пустырь, пробежал мимо детской песочницы и устремляется к дровяным сараям в конце двора. Сделал я гвардейский рывок, как учил когда-то старшина Форманюк, и догнал Алимова у крайних сараев. Между ними был широкий проход в следующий двор, расположенный чуть ли не на два метра ниже первого, поэтому мы выскочили на крышу нового сарайчика с убогой голубятней на краю, и Абрек, бежавший на всю пятиметровую длину «вожжи», сделал гигантский прыжок, распластавшись в воздухе, как на картине. Алимов и я сиганули за ним, причём я чуть не свалился, зацепившись ногой за проволочную сетку голубятни. Так же резво пробежав двор, Абрек выскочил в тихий переулок, покрытый неровным булыжником, с земляными обочинами, заросшими грязной пожухлой травой. Оглядевшись, я