— Алё, это ты меня спрашивал?
29
Театру им. Моссовета требуются:
— шофёр на новую автомашину ЗИС-5,
— артисты-мужчины,
— певцы: басы и тенора для работы в вокальном ансамбле театра.
— Алё, это ты меня спрашивал?
Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку — лет двадцати двух, лицо удлинённое, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздёрнутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заострённый, уши немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно — и, прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке её не было. Наверняка не было.
— Не знаю, может быть, и тебя, если ты Аня…
— Я-то Аня, а ты что за хрен с горы?
Глазки у неё были коричнево-жёлтые, весёлые, нахальные и глупые. Я повернулся, отошёл к скамейке, уселся, положил ногу за ногу, закурил свой «Норд», так что и ей пришлось, хочешь не хочешь, садиться на мокрую холодную лавку.
— Тебе бабка Задохина передала, зачем я звонил?
— Ну, допустим, передала. И что из этого?
Я старался в лицо ей не смотреть, чтобы совсем успокоиться и найти свою игру. И кроме того, что-то в её поведении меня отпугивало — она ведь не артистка, ей никогда в жизни так не наиграть весёлого равнодушия. А это рвало мой план. Допустим, я ошибся в своих расчётах и Аня не так уж сильно волнуется за своего распрекрасного Фокса. Но тогда бы она ни за какие коврижки не вышла на встречу со мной…
— Значит, штука такая — Фокса твоего прищучили всерьёз…
— А тебя мусорá попросили передать мне об этом? — спросила она и улыбнулась, и во рту у неё тускло блеснули две стальные «фиксы». И сизый их блеск меня тоже насторожил.
— Мне с прибором положить на то, что ты там бормочешь или думаешь. Но мы с Фоксом три дня на одних нарах валялись, и он меня попросил помочь. Вот я и мокну здесь с тобой, дурой, мать твою…
— Ты не собачься, а дело говори, если звал. Мне тоже нет интереса здесь сыреть с тобой, — сказала она, зябко передёрнув плечами; от сырости и холода она постукивала ногами в резиновых ботиках-полумерках — старые эти ботики на знаменитой подруге Фокса мне и вовсе не понравились.
— Записку он передал со мной. — Я протянул ей скатанную в толщину спички бумажку и носовой платок Фокса. Она жадно схватила записку и тут же стала разворачивать, а носовой платок механически вернула мне. Она не знала этого яркого шёлкового платка с вензельками по углам.
Про себя я тихонечко засмеялся, хотя и сам не знал, радоваться или огорчаться своей первой удаче. Я их расколол. Я не случайно не признавал в этой красульке ни одной из тех Ань, которых я целый день запоминал по фотографиям. Со мной рядом сидела на мокрой бульварной скамейке не Аня. То есть, может, и Аня, да не та. Конечно, нет — это подсадная. Это какая-то воровская подружка, которая про них толком знать ничего не знает и которую запустили ко мне для проверки. И сейчас мне в спину наверняка смотрит не одна пара глаз, ждут с нетерпением, не буду ли я хватать и волочь в острог эту козу, уверенный, что мне удалось зацепить настоящую Аню.
Ну что же, это уже хорошо.
— Тут написано, что шлёт он живой привет — на словах, значит, скажешь? — спросила недоверчиво Аня.
— Скажу, — кивнул я.
— Так говори, не телись…
— Ты, никак, грамотная? Ты там всё прочитала?
— Всё!
— Не видать, чтобы ты всё прочитала. Там написано — обуй, одень, накорми и будь с ним ласкова! Понимаешь, ласкова!
— Не время сейчас тут ласкаться. Потом, вечерком, я тебя приласкаю…
Я посмотрел на неё с усмешкой, цыкнул слюной метра на два сквозь зубы, засмеялся:
— Видал я твои ласки в гробу. Мне Фокс сказал, что коли доставлю тебе записку, а главное, объясню на словах, что и как у него с мусорáми на киче происходит, то получу за это пять тысяч. Вот мне какая ласка нужна! С пятью кусками меня и так кто хошь приласкает…
Глазки у неё от этого стали ещё хитрее и глупее:
— Пожалуйста, получишь ты свои пять кусков. Рассказывай, что там и как, а вечером получишь…
— Ишь какая ты ушлая! Может, ты мне их через бабкин телефон переведёшь? Паскудный вы народ, бабы! Суки! Там твой мужик парится, а ты несчастные пять кусков жмёшь, жизнь его под корень сводишь…
— Да иди ты!.. Тоже мне поп нашёлся — стыдить меня! Нет у меня с собой денег! Домой съезжу и привезу тебе, ужрись!..
— Во-во! Поезжай домой, возьми деньги и приезжай снова. И запомни, Фокс мне сказал, что шансов у него дня на два, на три осталось, потом переведут его в Матросскую Тишину, и тогда хана! А сейчас ещё остаётся шанец выскочить. На тебе его платок, он мне зачем-то велел отдать обязательно! И вали за деньгами, я сюда через два часа снова подгребу!..
На её маленьком лобике чётко обозначилась сиротливая морщинка — она думала, ей надо было принять решение, или, может быть, вспоминала она запасной вариант, которым бандиты должны были обязательно её снабдить.
— Мне далеко надо ехать, — сказала она наконец. — Давай так договоримся: встретимся с тобой на Первой Мещанской, угол Банковского. Там ещё булочная есть. Вот около этой булочной в полвосьмого. Сделано?
— Мне туда тоже далеко… отсюда. Да чёрт с тобой! Только гляди без фокусов — я деньги вперёд пересчитаю, ты не думай, не лопух…
Она кивнула и ухмыльнулась, и мне показалось, что в сизой её стальной ухмылке было злорадство.
— До вечера, пока! — Махнула рукой и пошла в сторону Никитской. И ни одного из наших я поблизости не видел. Где-то здесь же были и Жеглов, и Пасюк, и Коля Тараскин, но я их никого не видел.
А я пошёл в Кинотеатр повторного фильма. В четыре тридцать там шла картина «Светлый путь», я взял билет и вошёл в вестибюль. И ещё в кассе заметил, что около меня вьётся парень в сапогах-гармошках, штанах с напуском и косой чёлочкой из-под модной малокопеечки — крохотной кепчонки с узеньким козырьком и пуговицей в середине.
Я добросовестно осмотрел фотографии всех киноартистов, которые были развешаны в вестибюле, и, переходя от стены к стене, углом глаза видел, как рядом мелькает малокопеечка. Потом спустился на первый этаж, и в уборной рядом со мной уже ныряла среди лиц и спин косая чёлка над юркими мышиными глазками. И недалеко от автомата в упор меня кольнул этот настороженный взгляд, он отирался об меня, щупал, держал, он сам боялся — потерять меня или обнаружить себя? Я бесцельно покрутился ещё несколько минут — мне надо было дать Жеглову доехать до места. И автомат был, как назло, не в будке, а просто висел телефонный аппарат на стене. Пошарил я в кармане, нашёл пятнадцатикопеечную монету, юркнула она беззвучно в щель, и, прикрывая на всякий случай диск ладонью, набрал я наш номер. А за спиной всё ошивался молодец в малокопеечке — я почти его дыхание слышал у себя за спиной. Один только гудок раздался в трубке, и жегловский быстрый баритончик плеснулся мне в ухо:
— Слушаю!..
— Маня? Это Маня? — неспешно начал я. — Маня, это я, Володя.
— Шарапов, слушаю тебя, говори…
— Да как же я теперь приеду, когда у меня права забрали?..
— Они что, рядом с тобой? Шарапов, ты знаешь, что за тобой «хвост»?
— Так я об этом и толкую! Никак мне теперь без прав. Но я думаю, числа, может быть, девятнадцатого или двадцатого выберусь я к вам…
— Володя, тебе назначили встречу между семью и восемью вечера? Я тебя правильно понял?
— Ну конечно, не от меня же это зависит. Я точно так и постараюсь. Где-нибудь посредине…
— В девятнадцать тридцать? Правильно, Володя? Я тебя понял?
— Ну конечно, ты ведь баба сознательная. За это и ценю тебя…
— Давай, давай, ты не резвись там! Сориентируй по месту.
— А чё там! От моего дома прямая дорога, чешу себе по солнцу — и привет!..
— На Сретенке? — быстро спросил Жеглов.
— Не-а… От колхоза нашего асфальт идёт…
— От Колхозной площади? На Мещанке?.. — Я чувствовал, что Жеглов просто дрожит на том конце провода.
Зазвонил первый звонок, открылись двери в зал, надо было кончать.
— Ага, конечно. Как на большак выедешь, там уже не собьёшься. Пятый поворот, коли память не сшибает…
— Угол с переулком?..
— Ага. Бог даст, и я к вам приеду. Маня…
— Переулок Астраханский? Капельский?..
— Нет, Маня, не смогу, попозже…
— Банковский?..
— Это точно! Там и для детишек с хлебушком будет посвободнее…
— Ты про булочную на углу говоришь? — надрывался, исходил у телефона Жеглов.
— Верно, Маня. А? Да я в кинишку намылился сходить, времени у меня теперь навалом. Ну, прощевайте там, деток своих целуй. А я постараюсь выбраться к вам…
И повесил трубку, обернулся — юркнула в толпу, затерялась коричневая кепчонка. Разговор он весь слышал.
В зале этот поганец тоже сидел всё время за моей спиной, ряда на два подальше, и его присутствие меня невольно нервировало. Почему-то всё время стоял у меня перед глазами прибитый ножом к лавке Вася Векшин. На экране пела, плясала, стреляла глазками Любовь Орлова, двигалась она своим замечательным путём от девки-замарашки до знатной стахановки, но, честно говоря, ничего я не запомнил из этого фильма, потому что не до него мне было. В зале было душно, плавал кислый запах мокрого сукна, пота и гуталина, люди вокруг меня хохотали и топали ногами, а я сидел и думал о том, что дело, похоже, не сорвалось, и сегодня уж конечно мы с Варей не увидимся, а с двенадцати ночи у неё дежурство — ей три смены осталось до демобилизации, — и если сегодня у меня всё пройдёт благополучно, то, может быть, на этой неделе вся история закончится и мы с Варей пойдём в ЗАГС, а потом устроим свадьбу, позовём Жеглова, всех наших ребят, Вариных подруг — это будет замечательный праздник. Только бы с этими проклятыми выползнями закончить!
К концу картины, когда все дела у Любови Орловой совершенно наладились и её любимый инженер тоже понял, какая она замечательная, мне уже стало совсем невмоготу — от напряжения, ожидания, неизвестности. Это как перед атакой: уж лучше бы команда — и через бруствер вперёд, чем это невыносимое тоскливое ожидание, когда знаешь, что ровно через час уже всё будет решено, но неизвестно только как. Ах, Вася, Вася, как ты томился этот час!