последствия своего выбора.
— Я согласен с Алексеичем, — сказал Мухин. — Ведь никто толком так и не сформулировал определение демократии.
— Демократия — это форма общественного строя, в котором свобода одного человека ограничивается свободой другого, — сказал Лукошкин.
— Да, — согласился Мухин. — Но это определение больше претендует на лозунг.
— Почему?
— Оно неточно, даже аморфно. Это то же самое, что и заявление: все металлы электропроводны. С этим никто не спорит, но вода тоже электропроводна. Однако от этого она не стала металлом.
— Не все то золото, что с воза упало, — сказал Чуев.
— Вот! Это очень точно. Именно об этом я и говорю. Конечно, замечательно, когда человек свободен в поступках ровно настолько, чтобы не мешать другому, но как определить эту грань?
— По-моему, ты заблудился в своих мыслях, — сказал Чуев, доставая из бумажного пакета пирожное.
— Ничего подобного, — возразил Мухин. — Представим свободу человека в виде окружности. Берем циркуль и чертим две наползающие друг на друга окружности. Налицо конфликт свобод граждан. Теперь попробуем определить, где ограничивается свобода каждого. У нас три варианта. Первое: через точки пересечения окружностей проводим прямую. Тем самым мы ограничиваем свободу каждого. Второе: мы определяем зону интересов в момент их столкновения. То есть кто первый, тот и прав. Тем самым одна окружность занимает часть другой. И третье: ограничиваем свободу каждого началом интересов контрагента, создавая тем самым некоторую зону отчуждения.
— Конечно же, первое, — сказал Лукошкин. — Правило «кто первый встал, того и тапки» здесь не сработает.
— Но окружности бывают разных размеров, — заметил Мухин.
— Если я тоньше, мне что, меньше есть надо? — спросил Лукошкин. — Нет. Так дело не пойдет. Каждому предоставляются равные права и свободы. Поэтому разграничение определяется правилом.
— Значит, нам нужен свод правил, — сказал Мухин. — А свод правил — это уже не та демократия. Свобода каждого ограничивается не свободой другого, а определением, то есть законом. Закон принимают представители, а не каждый гражданин в отдельности. То есть вероятность того, что закон не соответствует волеизъявлению народа, а всего лишь желание избранных, которые руководствуются своими интересами, достаточно велика.
— Константин, какое твое мнение? — спросил Лобачевский.
— Утопия. Лобачевский немного улыбнулся и чуть развел руки в стороны.
— И он прав.
— С другой стороны, я согласен с Черчиллем, — сказал Мухин. — Кажется, это он сказал: «Демократия — это дрянная система, но ничего лучшего люди еще не придумали».
— С этим сложно спорить, — согласился Чуев, — да и не хочется. Но если я правильно тебя понял, ты просто предлагаешь называть вещи своими именами, а не прятаться за красивые фразы, смысл которых не соответствует действительности. В этом я тебя поддерживаю.
— Костя, мы здесь давно сидим, что там, на улице? — вдруг спросил Лукошкин.
— Весь город упивается в полном смысле слова «пить». Как будто бы винные склады открыли и бочки выкатили на улицу.
— Классическая схема, — сказал Лобачевский. — От того, как предсказуемо развивается ситуация, даже страшно становится.
— Как работа начинается с перекура, — заметил пьяный Богатырев, — так и новая власть начинается с банкета.
— Начнется все с поисков виноватого, — сказал Лобачевский. — Как всегда это будут евреи. Моисей, ты готов?
— Я не еврей, — ответил Чуев и откусил пирожное.
— Как это? — удивился Лобачевский. — Ты же Моисей. И не докажешь ты ничего. Не успеешь. Так что, батенька, ты еврей. Смирись с этим.
— Мукин и Штырев, конечно же, болтуны, — сказал Лукошкин, — но… они же цивилизованные люди. Образованные и воспитанные.
— Моисей, давай взорвем че-нить на хрен, — сказал пьяный Богатырев.
— Подожди, — ответил Чуев, как бы остановив Богатырева ладонью левой руки.
— Да их никто и не спросит, — улыбнулся Лобачевский. — Их поставят перед фактом, что охлос требует жертву. Если никто не виноват, никого не накажут, значит, все останется, как и прежде. Ничего не изменится. Тогда зачем было все это затевать? Так что им просто придется кого-нибудь убить.
— Но ведь крикуны не единственная партия в стране, — заметил Лукошкин. — Теперь, когда нет тотального контроля, партий станет еще больше. В конце концов найдутся люди, которые покажут, насколько абсурдны идеи крикунов.
— Именно потому, что однажды вдруг все стало можно, и начнется настоящая грызня, которая непременно перерастет в бойню.
— Господа. Вы слишком сильно сгущаете краски, — сказал Лукошкин. — Всегда найдутся умные люди, которые понимают, что разрешение споров, пусть политических, с помощью кровопролития недопустимо.
— Всегда найдутся недовольные, — уточнил Чуев. — Точно так же, как найдутся и те, кто будет подначивать их, не забывая при этом делать ставки.
— А остальным в это время будет на все плевать, — добавил Мухин.
— Кстати, о многопартийности, — сказал Чуев. — Действительно, партии теперь будут плодиться как кролики. Вопрос, сколько из них готовы строить государство, а не играть в политику.
У нас Петрович, из четвертого подъезда, между прочим, тоже большая партийная величина дворового масштаба. Во времена его героической зрелости он был секретарем первичной организации на заводе «Красный трансформатор». После прихода Лебедева к власти актуальность компартии упала. На продвижение по службе членство в ней больше не влияло. За нелояльность к стенке не ставили. Вот и разбежались кто куда. Эти дворовые деятели через пять лет собрались и постановили восстановить первичную организацию. Сурин — секретарь партячейки, Иванов — заместитель секретаря, Сидоров — культмассовый сектор, а перечница Коллонтай — сектор пропаганды и наглядной агитации. Печать у Петровича еще заводская осталась. Заплатили взносы за пять лет. С тех пор раз в месяц собираются, платят взносы, Петрович в партийные билеты печать ставит, Сидоров, как культмассовый сектор, организует закусон, а Коллонтай бежит в магазин за красненьким. Вот это наглядная агитация. Вот это я понимаю. Между прочим, за пятнадцать лет в их ячейку вступили еще трое. Так что это у них теперь что-то вроде закрытого клуба. И кого попало они не принимают. Кандидатский срок как минимум полгода.
Так вот. Пока все это организуется стараниями Коллонтай и Сидорова, Иванов составляет протокол заседания. С постановлениями, на что тратятся партийные деньги. Тратятся они, естественно, на агитацию, канцтовары, поход в Музей Ленина. Даже билеты где-то нарыл и приколол к протоколу.
— Какие билеты? — спросил Костя.
— Железнодорожные. Что они в Шушенское ездили. А ты говоришь: митинг, флаги… их бронепоезд на запасном пути. Можешь не сомневаться. А случись так, что с каждого спросится: «Товарищ, а где ты был в трудный для родины час?» — у них готово дело. Быстренько представят отчет о проделанной подпольной работе. С подписями и штемпелями. А теперь скажи мне: что они смогут противопоставить желающему в диктаторы? Ничего. По привычке соберутся на пару митингов и по той же самой привычке уйдут в тихое подполье. Взносы пропивать.
— Ну так че, взорвем или нет? — повысил голос Богатырев. Все посмотрели на него.
— Чем?! — не выдержал Чуев.
— Спокойно, — сказал Иван Данилович. Язык его перестал заплетаться, слова стали внятными и весомыми.
Опираясь двумя руками о стол, он поднялся со стула и медленно подошел к серванту, стоящему посреди двух платяных шкафов. Все присутствующие наблюдали за ним с интересом. Богатырев вдруг замер, как будто никак не мог что-то вспомнить. Через несколько секунд, очевидно, что-то прояснилось в его сознании, он подошел к правому шкафу и раскрыл дверцы. Мухин выронил чайную ложечку, и в возникшей тишине она смачно звякнула по блюдцу. Богатырев расплылся в улыбке и довольно икнул.
— Пжалста, — сказал он, показывая на пластид, который занимал все пространство шкафа без остатка.
Все молчали. Было слышно, как над пирожными жужжит неизвестно как попавшая в комнату пчела.
— Ты откуда это взял? — через минуту спросил Мухин.
Задать этот вопрос хотели все, но выговорить смог только он. Очевидно, сказались годы службы.
— А… твои корочки больш не дес-ствительны, — улыбнулся Богатырев. — Так что з-запросто могу не отвечать.
Больше никто не проронил ни слова. Иван Данилович понял, что его фокус должного эффекта не произвел, вздохнул разочарованно, закрыл шкаф, обошел стол и занял за ним свое место.
— Ты стал много пить, Данилыч, — мрачно констатировал Чуев.
— Я знаю, — ответил Богатырев. — Только, наверное, не много, а часто. Скучно как-то стало последнее время.
— А ты женись, — предложил Мухин. — Не соскучишься. Богатырев ответил не сразу.
— Нет, ребята. Мы с Моисеем как доказательство от обратного.
— В каком смысле? — не понял Лобачевский.
— Должен же быть у вас перед глазами пример неженатого мужика. Должны же вы с чем-то сравнивать свое счастье. — И добавил с усмешкой: — Или несчастье.
На улице что-то бабахнуло, и гулкое эхо отозвалось многократным повтором. Все повернулись в сторону балкона и медленно начали вставать с мест. На балконе у Богатырева было тесновато, но поместились все. Через несколько секунд томительного ожидания небо с треском разорвалось тысячей огней праздничного фейерверка. На улице послышались крики. После каждого нового букета огненных цветов народ с самозабвением кричал «Ура!». На Костю накатило воспоминание, как в детстве на Седьмое ноября или Девятое мая вечером с родителями и знакомыми они ходили на пустырь смотреть салют. В те дни тоже все были искренне счастливы. И если не все, то многие.
Так же по одному все вернулись в комнату. Между тем небо снова и снова освещалось яркими разноцветными вспышками. Так продолжалось около часа.
После фейерверка гости помогли хозяину квартиры убрать со стола, вымыть посуду и разошлись по домам. Народ продолжал гулянье, начатое утром. Кругом слышались песни и смех. Проехав две остановки на метро, Костя и дядя Юра неторопливо шли от станции до дома.