— По пиву? — предложил Костя, когда они проходили мимо шумного кафе.
— Не возражаю, — ответил дядя Юра.
Они купили по пластиковому стакану светлого «Тульского» и той же неторопливой походкой пошли дальше в сторону дома.
— Ты коренной москвич? — вдруг спросил Костя.
— Нет. Мать с отцом приехали на стройку. Там и познакомились. У меня вообще занятная родословная.
— Ты сын турецко-подданного? — улыбнулся Костя.
Дядя Юра сделал большой и вкусный глоток янтарного напитка, облизал губы и глубоко вздохнул.
— Начнем с отца. Его отец, то есть мой дед, познакомился с моей бабкой в Первую мировую войну. Дед у меня был донским казаком. Как-то они ворвались на плечах противника в его лагерь, и тут-то он увидел молодую докторшу. Не знаю, что он ей там рассказал, и главное, как она его поняла, но с войны дед привез жену-немку. Вот отсюда, наверное, все и пошло. Представляешь, какая смесь…
— Что русскому хорошо, то немцу смерть, — согласился Зубков и запил эту мысль пивом.
— Матушка у меня тоже была дай Бог каждому. Ее отец, мой дед, был грузином. Потомственный князь. Женился на хохлушке. В общем, коктейль Молотова. Детство мое прошло в коммуналке. Так что вспомнить есть что.
На перекрестке человек сорок весело отплясывали под местный духовой оркестр. Милицейские патрули миролюбиво прогуливались по городу, не мешая народу веселиться. Городские власти принимали в веселье самое непосредственное участие. До поздней ночи по городу ездили передвижные магазинчики и продавали напитки и легкую закуску.
Оказавшись дома, Костя позвонил Наташе и спросил, как у нее дела. Наташа сказала, что все в порядке. День прошел спокойно. Сейчас они с девчонками сидят и пьют чай в столовой. Ночевать она останется в больнице. Домой придет не раньше чем завтра вечером.
Положив трубку, Костя развалился в кресле и включил телевизор. Делать было вроде как нечего, а спать ему пока не хотелось. Экран еще не загорелся, но Зубков уже услышал неспешную, отрывистую речь Компотова. Костя взглянул на часы. Компотов не изменил своему стилю. Он, как и всегда, говорил, делая секундную паузу почти после каждого слова.
«…Как бы там ни было на самом деле, — говорил Компотов, — народ, общество приняло так называемую поющую революцию достаточно спокойно. Весь день на улицах города продолжались праздничные гулянья, к вечеру перешедшие в карнавал. Люди собираются большими группами, танцуют вальсы, поют песни. Мэрия позаботилась о том, чтобы праздник был полноценным. По городу курсирует несколько сотен автолавок, прямо с колес снабжая людей напитками, закусками и мороженым. Спонтанный праздник был обеспечен всем необходимым. Милиция не вмешивается и спокойно наблюдает за происходящим, пресекая редкие случаи нарушения общественного порядка.
Праздник продолжается. Новая власть обещает настоящую демократию, свободу слова, свободу мысли. Ну что же, посмотрим. Еще ни одна власть не объявляла, что с первых же дней ее правления начнется террор. В конце концов, история знает сотни примеров…»
Зубков не дослушал, какие же примеры знает история, и выключил телевизор.
Глава 7Постоянное среди переменного
Адъютант Печоры вошел в кабинет своего начальника — министра Службы государственной безопасности через полчаса после отречения президента от власти и долго топтался возле большого кожаного дивана, на котором, укрывшись пледом, спал Печора. По уставу ему отводилась одна минута на то, чтобы сообщить о государственном перевороте, но… адъютант не мог в это поверить. В конце концов, справедливо решив, что даже если это идиотский розыгрыш или учение, то он действует строго по уставу и в любом случае получит благодарность за службу, протянул руку к пледу. Растолкав министра, адъютант на одном дыхании выдал полстраницы машинописного текста. Печора решил, что спросонок не понял, что ему сказали, протер глаза и попросил повторить. Адъютант испугался пуще прежнего и повторил текст слегка дрожащим голосом. Печора сильно удивился, услышав фамилии руководителей переворота. Во-первых, крикуны в принципе на подобное не способны. Во-вторых, они ручные и делают то, что он, Печора, им приказывает. В-третьих… то, с какой легкостью президент низложил с себя полномочия и перед кем, перед крикунами… Но все это было мелочью по сравнению с тем, что у него под носом был заговор, а он даже и не подозревал об этом. В произошедшее невозможно было поверить. Только через двадцать минут Печора узнал о настоящих обстоятельствах отречения президента. Это его несколько реабилитировало в своих глазах.
На восемь часов было назначено экстренное совещание начальников отделов и командиров подразделений. Генералы и полковники быстренько сообразили, что в создавшемся бардаке им лучше держаться друг друга, и поэтому подтвердили свое полное и безоговорочное подчинение министру. Еще через полчаса все объекты Службы государственной безопасности были взяты под усиленную охрану. Печора ждал погромов и волны самосуда, а получил всеобщую пьянку. К одиннадцати часам приехал Штырев и очень долго объяснял ему, что смена власти никоим образом не скажется на сотрудниках Службы государственной безопасности. Напротив, Комитет национального спасения просит помощи у Службы государственной безопасности в поддержании порядка. Расстались они мирно. Штырев был уверен, что выиграл время и позже обязательно свернет шею СГБ, а Печора был уверен, что крикуны долго не продержатся.
Около двенадцати ночи Яншин сидел в кабинете Шваркина и обсуждал с ним возможное развитие ситуации. Шваркин немного нервничал. Все-таки он был кадровым офицером СГБ. Яншину было проще. Ему присвоили звание, так как он был психиатром.
Жалюзи на окнах были опущены. Свет настольной лампы освещал стол Шваркина, на котором стояла початая бутылка коньяку, две рюмки и блюдце с лимоном, нарезанным колечками.
— Да успокойся ты наконец, — сказал Яншин. — Чего дергаешься? Он положил в рот колечко лимона и, чуть морщась, начал жевать его.
— С чего ты взял, что я дергаюсь? — удивился Шваркин. — Я совершенно спокоен. Печора прав. Наша работа нужна при любой власти.
— Умгу, — сказал Яншин и мотнул головой. — Только новая власть имеет обыкновение отстреливать руководство прежней Службы государственной безопасности. Так, на всякий случай. Шваркин улыбнулся, взял бутылку и разлил коньяк по рюмкам.
— А ты, Павел Егорович, смотрю, совсем не беспокоишься о будущем, — сказал он. — Ты часом не договорился уже с ними?
— Все может быть, Владимир Ильич. Все может быть, — улыбнулся в ответ Яншин. Они подняли рюмки и выпили коньяк.
— Я, Владимир Ильич, врач. Психиатр. И, смею заявить, психиатр хороший. Я людям помогаю. Не будет меня, таких, как я, психи по городу разбегутся.
— То-то и оно, Павел Егорович, что психиатр. Чем психиатры занимались, вся страна знает.
— Вся страна знает, что стучала друг на друга, причем стучала не всегда добросовестно. Государство знало, что народ врет, и ничего не делало. Народ знал, что государство знает и ничего не делает, и продолжал врать. Так что психиатры делали то же самое, что и народ.
— Ты так говоришь… как будто знаешь, что у них в голове.
— Работа у меня такая, — улыбнулся Яншин, — знать, что у пациентов в голове. Ты окошко открой и послушай. Страна гуляет. Плевать она хотела на тебя, когда есть повод для праздника. Самое главное в этой ситуации — не делать резких движений и необ-думанных поступков.
— Как твои испытания по новым технологиям обработки сознания? — вдруг переменил тему Шваркин.
— Испытания? — удивился Яншин. — Испытания в стадии испытания. Вот, кстати, тебе еще один аргумент в нашу пользу. Сколько лет мы эту тему разрабатываем? И что теперь… нас к стенке, а тему в другие руки?
— Они могут просто закрыть ее и все.
— Кто, Штырев?
Яншин так сильно удивился, что брови его поднялись, глаза округлились, а лоб наморщился.
— Господь с тобой, Владимир Ильич.
— Ну что же… Возможно, ты и прав.
Шваркин снова взял бутылку и разлил коньяк по рюмкам. Яншин взял в одну руку рюмку, в другую колечко лимона.
— Давай, Павел Егорович, выпьем. За нас.
— Давай.
— Все-таки… какие бы трения у нас ни случались по работе, в трудную минуту мы не станем стрелять в спину друг другу. Правители приходят и уходят, а СГБ вечно.
Глава 8В большой семье клювом не щелкают
В булочной никого не было. Зубков купил две булочки с маком, батон белого и полкаравая черного. Выйдя из магазина, он прошелся до перекрестка, купил литр деревенского молока и пошел домой. Ровно в девять Зубков вышел из подъезда, чтобы ехать на работу. За доминошным столиком, под деревьями напротив подъезда, опохмелялись три мужика, со второго, шестого и девятого этажей. Дрожащими руками Коля со второго этажа наливал из бутылки в граненый стакан лекарство. Юра с девятого вцепился в этот стакан глазами, словно бультерьер зубами.
Дорога к метро проходила мимо хозяйственного магазина. Из его дверей вышла кривоногая старушенция и поволокла за собой две сумки-тележки, забитые чем-то под самый не балуй. Следом за бабушкой вышел ее дедушка. За плечами у него был рюкзак, который в народе с любовью называют «мечта оккупанта». Чтобы не упасть под тяжестью своей ноши, дед наклонился вперед на тридцать градусов и чесал за бабкой с крейсерской скоростью. В качестве правого и левого противовеса выступали все те же сумки-тележки. Зубков замедлил шаг, наблюдая за семейной парой. В этот момент из дверей хозяйственного магазина выбежала еще одна бабка и рванула в противоположную сторону. Сумки оттягивали ее руки и почти доставали асфальта. Зубков остановился. В какой-то момент бабка оступилась, чиркнула сумкой по асфальту, и из нее что-то вывалилось. Не сбавляя скорости, бабка бросила взгляд на свою потерю и продолжила путь.
Зубков не вытерпел и из любопытства — что же такое все тащат? — перешел дорогу. Пока он приближался к непонятной коробочке розового цвета, к ступеням магазина подбежали две женщины и мужчина и скрылись за стеклянными дверьми. Улица вдруг начала оживляться. Стараясь не привлекать к себе внимания, народ потянулся к магазинам, очень быстро переходя с быстрого шага на рысцу.