Эльва, которая все это время сидела скорчившись и опустив свой остренький подбородок на стиснутые кулачки, вскинула голову и обронила коротко:
– Нет.
И никто из присутствующих не нашелся что ей возразить. Все молчали, глубоко потрясенные этим ответом.
А Эльва сперва долго смотрела на каждого по очереди своими немигающими глазищами, а затем пояснила:
– Эрагон и Анжела, вы оба знаете, что это такое – разделить мысли и чувства с умирающим человеком. Вы знаете, как это ужасно, как изматывает, как ты словно тоже умираешь, исчезаешь навсегда. Но это – когда умирает всего один человек. И, самое главное, ни один из вас не обязан испытывать подобные душевные страдания, если он сам этого не хочет, тогда как я… я выбора не имею: я обязана разделить эту муку с каждым умирающим. Я чувствую каждую смерть рядом с собой. Вот и сейчас, например, я ощущаю, как жизнь вытекает из тела Сефтона, одного из твоих лучших фехтовальщиков, Насуада, который был ранен на Пылающих Равнинах, и я знаю, какие слова я могла бы сказать ему, дабы они могли уменьшить его ужас перед неизбежной кончиной. Его страх столь велик, что он и меня заставляет дрожать! – И она с невнятным криком выбросила перед собой руки, словно пытаясь защититься от удара. Затем, помолчав, продолжила: – Ах, вот он и умер… Но есть и другие. Другие есть всегда. Вереница смертей никогда не кончается. – В голосе ее еще сильней послышалась горькая усмешка, столь странная для такой малышки. – Ты действительно понимаешь это, Насуада, госпожа Ночная Охотница? Ведь ты – Та, Что Станет Править Миром. Но действительно ли ты понимаешь это? Я невольно участвую во всех смертях, происходящих вокруг меня, во всех страданиях, как физических, так и душевных. Я ощущаю их с той же силой, как если бы страдала сама, и чары Эрагона заставляют меня облегчать страдания других независимо от того, какую цену мне приходится за это платить. А если я сопротивляюсь этому позыву, как делаю это в данный конкретный момент, мое собственное тело восстает против меня: в животе у меня точно бурлит кислота, голова раскалывается от боли, как если бы какой-то гном колотил по ней своим молотом, и мне трудно даже пошевелиться, а думать еще труднее. Так этого ты хочешь для меня, Насуада?
Денно и нощно я не имею избавления от боли всего мира. С тех пор как Эрагон «благословил» меня, я не знаю ничего, кроме боли и страха, я никогда не знала ни счастья, ни радости. Светлая сторона жизни, те вещи, которые делают подобное существование переносимым, мне недоступны. Я их никогда не вижу. Я вижу одну лишь тьму. Я вижу только объединенные страдания и несчастья всех людей, мужчин, женщин, детей, на милю вокруг, и эти страдания налетают на меня, точно полночная буря. Это «благословение» лишило меня возможности быть такой, как все дети. Оно заставило мое тело созревать быстрее обычного, а мой разум созрел куда быстрее моего тела. Эрагон, может, и сумел бы избавить меня от этой ужасной способности, той необходимости чувствовать чужую боль, которая с этой способностью связана, но он не может вернуть меня к тому, чем я была, или к тому, чем мне следовало бы быть, не может – не разрушив того, чем я стала. Я – урод. Не ребенок и не взрослый человек. Я – существо, обреченное вечно быть изгоем. Я не слепа, как ты знаешь. Я вижу, как ты, Насуада, невольно ежишься, стоит мне открыть рот. – Эльва покачала головой. – Нет, ты просишь от меня слишком многого. Я ни за что не останусь такой ни ради тебя, Насуада, ни ради варденов, ни ради всей Алагейзии. И даже ради моей дорогой матери, если бы она была жива, я бы такой не осталась. Это не стоит таких мучений. Нет, ни за что на свете! Я могла бы уйти и жить одна, чтобы быть свободной от воздействия на меня других людей, но я не хочу жить так. Нет, единственное решение – это дать Эрагону возможность попытаться исправить совершенную им ошибку. – Губы Эльвы искривились в коварной и совсем недетской усмешке. – А если вы не согласны со мной, если вы думаете, что я просто глупа и эгоистична, ну что ж, тогда вам лучше помнить, что я, в общем, всего лишь младенец, которому и двух лет еще не исполнилось. Лишь глупцы могут ожидать от малолетнего дитяти, чтобы оно с готовностью принесло себя в жертву во имя высшего добра. Но, младенец я или нет, я уже приняла решение, и ничто из того, что вы можете мне сказать, меня не переубедит. Тут я крепка как сталь.
Насуада попыталась еще вразумить ее, но, как и обещала Эльва, это ни к чему не привело. В конце концов Насуада попросила Анжелу и Эрагона вмешаться. Анжела отказалась под тем предлогом, что она уже ничего не сможет добавить к словам Насуады, но ей кажется, что Эльва уже сделала свой выбор, а потому следует дать ей возможность поступить так, как она того хочет сама, а не преследовать ее с шумными криками, как преследует коршуна стая соек. Эрагон придерживался примерно того же мнения, но все же сказал девочке:
– Эльва, я не могу советовать тебе, что ты должна или не должна делать, – это можешь определить только ты сама, – но все же не отвергай сразу просьбу Насуады. Она пытается всех нас спасти, и в борьбе с Гальбаториксом ей, безусловно, нужна наша поддержка, если мы вообще хотим обрести хоть какой-то шанс на победу. Будущее скрыто от меня, но я верю, что твоя способность могла бы стать идеальным оружием против Гальбаторикса. Ты могла бы предсказать, например, любую его атаку на нас. Ты могла бы в точности рассказать нам, как нам бороться с его чарами. И, самое главное, ты могла бы почувствовать, в чем именно уязвимость Гальбаторикса, в чем его наибольшая слабость и что мы могли бы сделать, дабы нанести ему ущерб.
– Тебе надо было бы действовать более умело, Всадник, если ты хочешь, чтобы я передумала!
– Но я вовсе не хочу, чтобы ты передумала, – сказал Эрагон. – Я хочу лишь убедиться, что ты хорошо обдумала принятое тобой решение и не высказала его чересчур поспешно.
Девочка шевельнулась, но не сказала ни слова.
И тут вмешалась Сапфира, спросив мысленно:
«Что у тебя на сердце, о Сияющее Чело?»
И Эльва ответила мягко и на этот раз без малейшего злорадства:
– Я уже высказала все, что у меня на сердце, Сапфира. И все прочие слова будут излишни.
Если Насуаду и привело в отчаяние упрямство Эльвы, она не позволила себе показать это, хотя лицо ее явно посуровело; впрочем, и разговор оказался весьма нелегким.
– Я никак не согласна с твоим выбором, Эльва, – сказала она, – но нам придется с ним смириться, ибо мы, очевидно, не в силах тебя поколебать. Полагаю, что не могу винить тебя, поскольку сама никогда не испытывала тех страданий, которые ты испытываешь ежедневно, и если бы я оказалась в твоем положении, то, возможно, и сама поступила бы точно так же. А теперь, Эрагон, приступай, прошу тебя…
Повинуясь ей, Эрагон опустился перед Эльвой на колени. Сверкающие фиолетовые глаза юной ведьмы так и впились в него, когда он положил ее крошечные ручонки себе на ладони. Прикосновение ее обжигало – казалось, у девочки сильный жар.
– Ей ведь не будет больно, Губитель Шейдов? – спросила старая Грета дрожащим голосом.
– Не должно. Но наверняка я сказать не могу. Удаление чар куда более непредсказуемо, чем их наложение. Маги очень редко, почти никогда не пытаются сделать это – и прежде всего из-за возможных последствий.
Морщинистое лицо Греты исказилось от тревоги, и она ласково погладила девочку по голове, приговаривая:
– Ах, моя храбрая девочка! Ягодка моя! Ничего, смелее! – Она, похоже, не заметила, с каким раздражением глянула на нее Эльва.
Эрагон постарался не обращать внимания на старуху и сказал:
– Послушай меня, Эльва. Существует два различных способа нарушить наложенное заклятье. Один состоит в том, что маг, наложивший чары, открывает свою душу и его душевные силы как бы служат топливом для…
– Вот с этим у меня всегда возникали трудности, – встряла Анжела. – Я потому больше и полагаюсь на зелья и травы, чем на всякие заклинания.
– Если ты не возражаешь… – сердито прервал ее Эрагон.
Лицо Анжелы покрылось пятнами от смущения, и она сказала:
– Ох, извини! Продолжай, пожалуйста.
– Спасибо, – прорычал Эрагон. – Итак, один путь – это открыть свою душу. Этот способ предназначен для того мага…
– Или колдуньи, – вставила Анжела.
– Может быть, ты будешь так любезна, что дашь мне закончить?
– Извини.
Эрагон заметил, что Насуада с трудом подавила улыбку.
– В этом случае маг открывает себя для потока энергии, идущего из его души, и на древнем языке отрекается не только от слов своего предыдущего заклятья, но и от того намерения, которое за этим заклятьем стояло. Что, как можно себе представить, довольно трудно и не всегда выполнимо. И если у этого мага намерения снова окажутся неправильными, все может закончиться тем, что он лишь изменит первоначальное заклятье вместо того, чтобы его полностью отменить. И тогда ему придется отменять уже два переплетенных друг с другом заклятья, а не одно.
А второй способ заключается в том, чтобы произнести заклинание, напрямую воздействующее на первоначально наложенные чары. Оно не уничтожает первоначальное заклятье, а как бы его обезвреживает. Но только в том случае, если все сделано правильно. И я с твоего разрешения хотел бы воспользоваться именно этим способом.
– Весьма элегантным, надо сказать, – не удержалась от замечания Анжела. – Но объясни мне ради всего на свете, кто или что сможет обеспечить тот непрерывный поток энергии, который необходим при использовании подобного заклятья-противоядия? И наверняка ведь не только мне интересно было бы узнать, каковы будут последствия, если что-то при использовании этого способа пойдет не так?
Эрагон по-прежнему не сводил глаз с Эльвы.
– В данном случае необходимая магическая энергия должна исходить от тебя, – сказал он ей, по-прежнему сжимая ее руки. – Ее потребуется не так уж много, но все же ее расход несколько уменьшит запас твоих жизненных сил. После этого, например, ты никогда не