Оромис тяжело вздохнул, помолчал и медленно промолвил:
— Мы верим, что мир развивается в соответствии с неизменными законами, и в то, что длительные и постоянные усилия могут помочь нам эти законы открыть и использовать для предвидения тех событий, которые возникают при сходных обстоятельствах.
Эрагон с недоумением уставился на эльфа: эти мудрёные слова ничего не говорили о том, что он хотел узнать.
— Но кому вы поклоняетесь? Или чему?
— Никому и ничему.
— Вы поклоняетесь некоему понятию пустоты?
— Нет, Эрагон. Мы никому не поклоняемся и ничего не обожествляем.
Подобная мысль оказалась для Эрагона настолько непривычной, что он далеко не сразу понял её смысл. У жителей Карвахолла, правда, тоже не было единой религии, но у них имелся обширный набор всевозможных суеверий и ритуалов, общих для всех и по большей части направленных на предотвращение всяческих бед и несчастий. Во время занятий с Оромисом Эрагон начал постепенно понимать, что многое из того, что его односельчане приписывали сверхъестественным силам — это, по сути дела, просто проявления сил природы. Например, во время медитаций он узнал, что сороки вылупляются из обычных яиц, а вовсе не выпрыгивают из земли, как черти, хотя раньше он считал именно так. А также он выяснил, что не нужно приносить жертву духам, чтобы те не сквашивали молоко, потому что молоко скисает всего-навсего от попадания в него мельчайших организмов. И все же он по-прежнему был уверен, что потусторонние силы каким-то неведомым образом воздействуют на реальный мир; и эту его веру подкрепляло знакомство с религией гномов.
— В таком случае, — продолжал он расспрашивать Оромиса, — откуда же взялся наш мир? Кто, как не боги, создал его?
— Какие боги, Эрагон?
— Ну, ваши боги, боги гномов, боги людей… Кто-то же его создал!
Оромис поднял бровь:
— Я не могу с тобой согласиться, но не могу и доказать, что богов не существует. Как нет у меня и подтверждений тому, что мир и все, что в нем есть, было создано в далёком прошлом неким существом или существами. Но одно я могу сказать определённо: за те тысячелетия, что мы, эльфы, изучаем природу, мы ни разу не встречались с тем, чтобы нарушались основные законы, правящие этим миром. Иными словами, никаких чудес мы не видели ни разу. Правда, многие события не поддавались нашему объяснению, но мы уверены, что не сумели понять суть этих явлений лишь по причине собственной невежественности — ведь даже мы, эльфы, знаем о вселенной пока ещё очень мало, — а вовсе не потому, что некое божество назло нам изменило законы природы.
— А божествам и не требуется менять законы природы, чтобы осуществить свою волю, — возразил Эрагон. — Бог может совершать угодные ему поступки и внутри уже существующих её законов, а на отдельные события просто… воздействовать с помощью магии!
— Вот это уж точно! — усмехнулся Оромис. — Но задай себе такой вопрос, Эрагон: если боги и впрямь существуют, то насколько добрыми хранителями Алагейзии они до сих пор являлись? По нашей земле разгуливает смерть, нас косят болезни, кругом столько бедности и нищеты, нами правят тираны, на нас обрушиваются бесчисленные беды. Если все это допустили боги, то против них давно пора восстать; их надо свергнуть, а вовсе не поклоняться им и возносить им молитвы.
— Но гномы же верят…
— Вот именно! Гномы верят! В наиболее сложных ситуациях они полагаются на веру, а не на разум. Не раз они полностью игнорировали неоспоримые факты, если те противоречили их вере.
— Например?
— Например, их жрецы демонстрируют всем кораллы как доказательство того, что камень живёт и растёт, подтверждая этим божественную идею происхождения гномов из гранита — их якобы создал из этого камня бог Хельцвог. Но нам, эльфам, известно, что коралл — это на самом деле внешний скелет мельчайших животных, живущих внутри него. Любой маг способен почувствовать этих животных, ему стоит лишь открыть свою душу. Мы объясняли это гномам, но они не желают слушать и заявляют, что жизнь, которую мы ощущаем, существует и в любом камне, хотя, похоже, только их жрецы способны выявить жизнь в обычных камнях.
Эрагон долго смотрел в окно, обдумывая слова старого эльфа.
— Стало быть, вы не верите и в жизнь после смерти? — наконец спросил он.
— Ты ведь уже понял это по рассказам Глаэдра, верно?
— И в богов вы тоже не верите?
— Мы можем поверить лишь в того, чьё существование можно доказать. А поскольку мы пока не в состоянии найти доказательства реального существования богов, то и не беспокоимся на сей счёт, хотя и допускаем возможность полного пересмотра собственных взглядов, если, например, нам явится сам Хельцвог.
— Но мир кажется таким холодным без… присутствия в нем…
— Наоборот! Такой мир гораздо лучше! В таком мире мы сами несём ответственность за свои действия; здесь мы можем быть добры друг к другу просто потому, что хотим этого, просто потому, что это самое правильное, а вовсе не потому, что иначе нам грозит божественное возмездие. Я не могу приказать тебе, Эрагон, верить или не верить во что-то. Гораздо лучше самому научиться мыслить критически, самому принять определённое решение, нежели подчиняться навязанным тебе общепринятым воззрениям. Ты спросил о нашей религии, и я ответил тебе правдиво. Воспринимай мой ответ, как хочешь.
Этот разговор — вкупе с прежними сомнениями и тревогами — привёл душу Эрагона в столь смятенное состояние, что он несколько дней лишь с трудом мог сосредоточиться на занятиях, даже когда Оромис начал его учить тому, как пением можно воздействовать на растения, чему Эрагон давно уже страстно мечтал научиться.
Собственный непростой опыт, можно сказать, уже подтолкнул его к тому, что рассуждения Оромиса показались ему по большей части справедливыми. Труднее всего было примириться с тем, что если эльфы действительно правы, то большая часть людей и почти все гномы попросту заблуждаются в своих воззрениях. Но ведь не могут же целых два народа, два великих народа ошибаться?
Когда Эрагон спросил об этом Сапфиру, она ответила:
«Для меня это не имеет особого значения. Драконы в богов никогда не верили. Да и зачем нам боги, если олени и прочая дичь считают богами нас? (Эрагон засмеялся.) Ты, главное, не забывай о реальной действительности, не позволяй мечтам о будущей лучшей жизни тебя убаюкать, ибо, если ты это допустишь, другим ничего не будет стоить обмануть тебя».
В ту ночь сомнения Эрагона привели к тому, что он без конца просыпался и видел очень странные сны; эти сны метались, как раненые звери, вызывая из памяти какие-то разрозненные видения и перемешивая их самым невероятным образом. То Эрагону казалось, что он снова оказался в гуще битвы при Фартхен Дуре; то он видел мёртвого Гэрроу в доме Хорста, то мёртвого Брома в уединённой пещере под хрустальным надгробием. Потом перед ним вдруг возникло лицо травницы Анжелы, которая шептала: «Берегись предательства, Аргетлам! Истоки его — в твоей собственной семье!»
Потом перед глазами его возникло кроваво-красное небо, которое словно раскололось, и перед Эрагоном предстали те же две армии, что являлись ему в вещем сне в Беорских горах. Отряды воинов сошлись в жестокой схватке на жёлто-оранжевом поле; хрипло кричали вороны, жаждущие крови; свистели чёрные стрелы; казалось, горела сама земля — зеленые языки пламени вырывались из её ран с обожжёнными краями; и пламя быстро пожирало изуродованные трупы, оставленные страшным сражением…. А вдали слышался рёв гигантского чудовища, которое, похоже, быстро приближалось…
Эрагон вскочил с постели, судорожно нащупывая амулет, подаренный Ганнелом, — серебряный молот горел огнём, обжигая кожу, и Эрагону пришлось обмотать руку рубашкой, чтобы снять амулет с шеи. Некоторое время он сидел неподвижно, уставившись в темноту и чувствуя, как тяжко, у самого горла, бьётся сердце, как стремительно убывают силы — их забирал амулет Ганнела, чтобы отогнать того, кто пытался прочесть мысли его и Сапфиры. «А что, если это сам Гальбаторикс? — вдруг подумал Эрагон. — Или кто-то из его ближайших подручных?»
Хмурясь, он выпустил из рук ожерелье — металл уже почти остыл. Нет, что-то тут было не так! Он давно уже это чувствовал, дай Сапфира тоже. Эрагон был слишком встревожен, чтобы снова попытаться заснуть; к тому же он опасался, что опять погрузится в это странное полуобморочное состояние, теперь заменявшее ему сон, и его окружат новые, не менее страшные видения. Он тихонько выбрался из спальни, стараясь не разбудить Сапфиру, и по винтовой лестнице поднялся в кабинет. Там он уселся за стол, зажёг лампу и, чтобы успокоиться, до самого рассвета читал одну из эпических поэм, созданных Анализией.
Когда Эрагон, наконец, отложил свиток, в открытое окно влетел, хлопая крыльями, белый королевский ворон Благден, уселся на край письменного стола и, уставившись бусинками глаз на Эрагона, крикнул пронзительно:
— Вирда!
Эрагон поклонился:
— Да хранят тебя звезды, мастер Благден.
Ворон, переваливаясь, придвинулся ближе, склонил голову набок, прокашлялся и хрипло прокаркал:
Мой клюв, и кости, И камень в горсти Зрят всех воров И всех плутов! Рекою кровь!
— И что это должно означать? — спросил Эрагон. Благден пожал плечами и повторил ещё раз. А когда
Эрагон снова попросил объяснить, ворон рассердился, взъерошил перья и прокаркал:
— И сын, и отец — оба, похоже, слепы, как нетопыри!
— Погоди! — воскликнул Эрагон, вскакивая. — Ты знаешь моего отца? Кто он?
Благден захлебнулся хриплым каркающим смехом:
Если двое вещи две берут И один из них наверняка не плут, Во втором ведь могут жить и двое. Говори-ка, что это такое?
— Имя, Благден! Назови его имя! — Но ворон не ответил, и Эрагон попытался проникнуть к нему в память и силой выяснить то, что ему нужно.
Однако и Благден оказался непрост: он мгновенно установил мысленный барьер и, торжествующе крикнув «Вирда!», сорвался с места, прихватив с собой яркую стеклянную крышку с чернильницы, и полетел прочь, крепко зажав свой трофей в клюве.