Лежать без движения на гладкой каменной плите в течение многих часов уже было мукой, но не иметь никаких контактов с живыми существами — даже с такими невыразительными, почти неживыми, как ее тюремщик, — было настоящей пыткой, которую вынести было куда труднее.
Когда человек в сером освобождал Насуаду от пут, она заметила, что рана у него на руке совершенно зажила; кожа на месте укуса была гладкой и розовой, точно у молочного поросенка.
На этот раз сражаться с ним она не стала, но по дороге в уборную сделала вид, что споткнулась и упала, надеясь, что окажется достаточно близко от подноса с едой и сумеет украсть с него небольшой столовый нож, которым ее тюремщик нарезал для нее пищу. Однако поднос оказался слишком далеко. А подтащить к нему человека в сером она не смогла — он был слишком тяжел, да и наверняка сразу догадался бы, что у нее на уме. После того как эта проделка не удалась, Насуада заставила себя спокойно подчиниться всем последующим указаниям тюремщика; ей нужно было убедить его, что теперь она совершенно покорна; пусть расслабится — может, тогда ей повезет больше.
Пока он кормил ее, она изучала его ногти. В первый раз она испытывала слишком много различных эмоций, чтобы обратить на это внимание, но теперь, когда она успокоилась, ее поразила необычайная ухоженность его ногтей. Сами по себе его ногти ничем особым не отличались — толстые, сильно выгнутые, глубоко посаженные в плоть пальца; широкие белые лунки отчетливо выделяются. В общем, ногти как ногти, такие же, как у большинства людей или гномов.
А с другой стороны, внимательно ли она рассматривала ногти гномов? Да и рассматривала ли их вообще когда-нибудь?
Ногти человека в сером привлекли ее внимание именно своей ухоженностью — слово «ухоженность» показалось ей наиболее подходящим, словно это были не ногти, а редкостные цветы, уходу за которыми садовник уделяет особенно много времени. Кутикулы были ровные, никаких следов заусениц; сами ногти аккуратно подстрижены по прямой — не слишком длинные и не слишком короткие; края их аккуратно подпилены, а поверхность отполирована до блеска. Кожа вокруг ногтей выглядела так, словно в нее регулярно втирают питательное масло.
Только у эльфов, пожалуй, Насуада видела столь же ухоженные ногти.
У эльфов? Злясь на себя, она выбросила из головы всякие мысли об этом. Не знает она никаких эльфов!
Да уж, эти ногти были загадкой; и ей очень хотелось эту загадку разгадать, хотя, возможно, даже пытаться было совершенно бесполезно.
Интересно, думала она, кому можно приписать столь идеальное состояние его ногтей? Неужели он сам за ними так ухаживает? Человек в сером казался ей не только холодным и равнодушным, но чрезмерно привередливым; даже представить себе было трудно, чтобы у такого человека была жена, или дочь, или служанка, или еще кто-то, достаточно близкий, чтобы возиться с его ногтями. Она, конечно, может и ошибаться. Сколько раз ее удивляли покрытые шрамами ветераны сражений, мрачные, неразговорчивые, любившие, казалось, только вино, женщин и войну, а при ближайшем знакомстве с ними выяснялось, что они обладают тонкой натурой, совершенно не соответствующей их внешнему облику: многие страстно увлекались художественной резьбой по дереву; другие любили читать наизусть длинные романтические поэмы; а некоторых отличала горячая страсть к гончим псам или же почти свирепая преданность семье, которую они тщательно скрывали от всего мира. Например, прошло много лет, прежде чем Насуада узнала, что Джор…
Она оборвала эту мысль: нет, ни о ком из них думать сейчас нельзя!
И все же в голове у нее продолжал крутиться простой вопрос: зачем ему такие ногти и почему он так за ними ухаживает? Должна же быть какая-то причина. Ведь даже столь мелкая деталь явно играет в его жизни какую-то роль.
Если это результат еще чьих-то усилий, то этот «кто-то» должен либо питать к человеку в сером огромную любовь, либо испытывать перед ним огромный страх. Впрочем, вряд ли дело именно в этом; что-то тут явно не сходилось.
Если же подобная ухоженность ногтей — дело рук самого человека в сером, то этому можно найти сколько угодно объяснений. Такие ногти могут быть неким способом выразить свое отношение к той жизни, которая ему навязана. Или, возможно, он воспринимает их как то единственное, что в нем, с его точки зрения, является привлекательным. А может, постоянная забота о ногтях — это просто проявление некоего нервного тика или привычка, не имеющая иной цели, кроме желания скоротать долгие пустые дни.
Но факт оставался фактом: эти ногти кто-то, безусловно, чистил, подстригал и умащивал маслом, и это было явно не просто привычкой, а проявлением особой заботы и внимания.
Насуада продолжала размышлять на эту тему, едва ощущая вкус пищи, которую человек в сером вкладывал ей в рот. Время от времени она всматривалась в его тяжелое лицо, пытаясь отыскать там хоть какой-нибудь ключ к разгадке, но безуспешно.
Скормив Насуаде последний кусочек хлеба с сыром, человек в сером сразу же отошел от ее ложа, взял поднос и повернулся к ней спиной, собираясь уходить.
Она прожевала и проглотила еду как можно скорее, стараясь все же не задохнуться, а потом сказала хриплым от долгого молчания голосом:
— У тебя очень красивые ногти. Такие… блестящие!
Человек в сером вздрогнул и запнулся на полушаге; его большая тыквообразная голова повернулась к ней. И Насуаде на мгновение показалось, что сейчас он ее ударит, однако серые губы тюремщика медленно раздвинулись, и он улыбнулся, показывая все свои странные зубы-защелки.
Насуада с трудом подавила дрожь: он выглядел так, словно собирался откусить голову курице.
По-прежнему улыбаясь своей жутковатой улыбкой, человек в сером исчез из поля ее зрения, и через несколько секунд она услышала, как открылась и снова закрылась дверь ее темницы.
Теперь уже у нее самой на губах заиграла слабая улыбка. Гордость и тщеславие — вот чем она сможет в данном случае воспользоваться! Она знала, что обладает определенным умением, точнее, способностью подчинять других своей воле. Стоило человеку показать ей хотя бы самую малую лазейку в свою душу — не больше дырочки, в которую можно было бы просунуть ноготь мизинца! — и этого ей было вполне достаточно; она уже могла начинать действовать.
43. Зал ясновидящей
Когда человек в сером пришел в третий раз, Насуада спала. Ее разбудил громкий стук двери; она вздрогнула и проснулась с бешено бьющимся сердцем.
И не сразу поняла, где находится. Но, вспомнив, нахмурилась и заморгала глазами, поскольку протереть их не могла.
Еще сильней она нахмурилась, заметив, что на ее белой рубашке осталось небольшое пятно, где она нечаянно пролила немного воды с вином.
«Почему он вернулся так скоро?»
Сердце у нее упало, когда человек в сером прошел мимо нее, неся большую бронзовую жаровню, полную углей. Жаровню он поставил в нескольких шагах от ее каменного ложа. На раскаленных углях лежали три длинных железных прута.
Значит, тот момент, которого она так страшилась, настал.
Насуада попыталась перехватить взгляд человека в сером, но он всячески избегал смотреть на нее. Достав из кармана кремень и кресало, он поджег растопку, сложенную в центре жаровни. Искры разбежались во все стороны, а сама растопка вспыхнула и стала похожа на шар, скрученный из докрасна раскаленной проволоки. Человек в сером наклонился, облизнул губы, вытянул их дудкой и подул на неуверенное пламя нежно, как мать дует в лоб своему ребенку, отгоняя дурные сны. Искры вспыхнули с новой силой, превращаясь в языки пламени.
Несколько минут тюремщик возился с углями, сгребая их в кучку; дым от жаровни поднимался к куполообразному потолку, в котором, по всей видимости, имелось некое отверстие. Насуада следила за его действиями с каким-то мертвящим восторгом; понимая, что ее ждет, она все же не в силах была оторвать взгляд от жаровни. Ни он, ни она не произнесли ни слова; такое ощущение, будто оба стыдились того, что должно было произойти здесь, и не желали признавать, что стыдятся этого.
Человек в сером снова раздул угли, потом повернулся, словно намереваясь подойти к ней.
«Не сдавайся», — сказала она себе и вся напряглась.
Сжав кулаки, она затаила дыхание, а он подходил к ней все ближе… ближе…
Легкий, как перышко, ветерок коснулся ее лица, когда он быстро прошел мимо нее, и она услышала, как шаги его затихают вдали, как он поднимается по лесенке, запирает дверь и уходит.
Только после его ухода Насуада смогла немного расслабиться и выдохнуть. Угли в жаровне сверкали, как россыпь драгоценных камней, невольно приковывая к себе ее внимание. И от железных прутьев, торчавших из жаровни, тоже стало исходить неяркое ржаво-красное свечение.
Насуада облизнула пересохшие губы и подумала: хорошо бы сейчас выпить глоток воды.
Один уголек вдруг подпрыгнул и с треском разлетелся в воздухе, но в комнате по-прежнему царила тишина.
И Насуада, лежа на своей плите, изо всех сил старалась не думать. Она не имела возможности ни сражаться, ни спасаться бегством, а если она будет думать, это лишь ослабило бы ее решимость. Что бы ни случилось с нею, это все равно теперь случится, и никакой страх, никакое беспокойство ничего не изменят.
За спиной у нее послышались еще чьи-то шаги: на этот раз сразу нескольких людей, причем некоторые явно шли не в ногу. Их шаги по каменному полу отдавались многократным эхом, и Насуада никак не могла понять, сколько же человек направляются к ней. Они остановились у дверей; она слышала их негромкие голоса; затем двое с каким-то клацаньем — она явственно слышала, что но полу ступают две пары сапог с прочной кожаной подметкой и шпорами, — проследовали в комнату, и за ними с негромким глухим стуком закрылась дверь.
Затем на лесенке прозвучали еще шаги, размеренные и решительные, и Насуада увидела, как кто-то ставит резное деревянное кресло почти в пределах ее поля зрения.