Эрагон чувствовал, что Сапфира прямо-таки сгорает от любопытства.
«А это когда-нибудь случалось? — спросила она. — Когда-нибудь случалось так, чтобы связь дракона и его Элдунари оказалась столь серьезным образом нарушена, когда его тело еще продолжало жить?»
«Случалось, но эту историю я расскажу в другой раз».
Сапфира покорилась, но Эрагон не сомневался: она непременно при первой же возможности снова спросит Глаэдра об этом.
«Но заклятия Киаланди не помешали Оромису воспользоваться магией?»
«Не помешали, хотя и могли помешать. Дело в том, что Киаланди произнес свое заклинание как раз в тот момент, когда Оромису уже удалось переместить нас в пространстве, так что воздействие новых чар оказалось существенно ослабленным. Но оно все же сказалось, и мы не смогли полностью от него защититься. Как вам известно, последствия этого Оромис ощущал всю оставшуюся жизнь, несмотря на усилия самых мудрых целителей».
«Почему же магические стражи не защитили его?» — спросил Эрагон.
Глаэдр вздохнул:
«Это осталось тайной. Никогда прежде ничего подобного не случалось. Из тех Всадников, что еще живы, только Гальбаторикс теперь владеет тайной этих чар. Они, по-моему, воздействовали непосредственно на разум Оромиса, а возможно — на окружавшее его энергетическое поле или же на его связь с другими энергетическими полями. Эльфы с незапамятных времен изучают магию, однако даже они пока что не способны толком понять, как взаимодействуют материальный и нематериальный миры. И в ближайшее время эта загадка, скорее всего, так и не будет разгадана. Однако же разумно было бы предположить, что духи знают о материальном и нематериальном гораздо больше, чем мы, учитывая то, что сами они как раз и являются воплощением нематериального, но порой занимают положение материальных существ, пребывая, например, в обличье шейдов.
Но в чем бы ни заключалась возможная истина, итог был таков: Оромис произнес свое заклинание и освободил нас, но это усилие оказалось для него чрезмерным; именно тогда у него и случился первый припадок, которых потом было множество. И с тех пор он никогда уже больше не мог создавать столь могущественные заклятия и каждый раз, применяя магию, испытывал сильнейшую слабость, которая могла бы убить его, если бы он не столь хорошо владел этим искусством. Впрочем, отчасти та физическая слабость уже отчасти владела им, когда Киаланди и Формора поймали нас в эту ловушку; но, переместив нас и перестроив структуру наших тел, он окончательно подорвал свои силы. Иначе болезнь еще долгие годы могла бы дремать в его теле.
А тогда Оромис упал на землю, точно беспомощный новорожденный птенец, и Формора со своим драконом, безобразным коричневым ящером, бросились на него. Я, разумеется, тут же заслонил тело Оромиса и нанес им ответный удар. Если бы они тогда догадались, что он болен и совершенно лишен сил, они могли бы воспользоваться этим состоянием и проникнуть в его сознание, подчинить себе его мысли, и я просто обязан был отвлечь их, пока Оромис не придет в себя…
Никогда не доводилось мне биться столь яростно, как в тот день. Их было четверо против меня, даже, можно сказать, пятеро, если считать Элдунари драконихи Агаравели. Оба дракона — коричневый дракон Форморы и пурпурный дракон Киаланди — были меньше меня, но клыки у них были острые, а мощные когтистые лапы наносили мне удар за ударом. И все же гнев придал мне сил, и я сумел нанести обоим страшные раны. Киаланди проявил большую глупость — он слишком близко подошел ко мне, и я, стиснув его когтями, швырнул в морду его же собственному дракону. — Глаэдр удовлетворенно хмыкнул. — И никакая магия не смогла защитить его от моего броска! Один из шипов на спине дракона проткнул его насквозь. Я мог бы tvt же его и прикончить, но второй, коричневый, дракон заставил меня отступить.
Мы сражались уже добрых пять минут, когда я услышал, как Оромис кричит мне, что надо немедленно улетать. Я, ловко орудуя задними лапами, забросал землей физиономии своих врагов, подхватил Оромиса правой передней лапой и взлетел с Эдур Нароч. Киаланди и его дракон последовать за мной не могли, а вот Формора на своем коричневом драконе погнались за нами и настигли нас примерно в миле от сторожевой башни. Мы несколько раз сходились, а потом коричневый поднырнул под меня, и я понял, что сейчас Формора ударит меня мечом по правой лапе. Она, видимо, хотела заставить меня бросить Оромиса, а может, просто хотела его убить. Но я извернулся, и ее меч ударил меня не по правой, а по левой лапе и отсек ее».
Воспоминания об этом, промелькнувшие в памяти Глаэдра, вызвали у Эрагона ощущение чего-то твердого, холодного и одновременно обжигающего, словно клинок Форморы был сделан изо льда, не из стали. Ощущение меча, входящего в плоть Глаэдра, вызвало у Эрагона легкую тошноту, и он, судорожно сглотнув, покрепче ухватился за луку седла, благодарный судьбе за то, что Сапфира в безопасности.
«Больно было гораздо меньше, чем ты можешь себе вообразить, — сказал Глаэдр, догадываясь о его переживаниях, — но я сразу понял, что вряд ли теперь смогу продолжать сражаться. Я быстро развернулся и полетел в сторону Илирии так быстро, как только могли нести меня мои крылья. На самом деле до некоторой степени победа, одержанная Форморой, обернулась против нее же: не имея лишнего груза в виде собственной лапы, я смог развить большую скорость и быстро оторвался от своих преследователей, это нас с Оромисом и спасло.
Оромис сумел все же остановить у меня кровотечение, но на большее у него сил не хватило; он не смог даже мысленно связаться с Враилем или с другими старшими Всадниками и предупредить их о намерениях Гальбаторикса. Мы с Оромисом понимали: как только Киаланди и Формора явятся к Гальбаториксу со своими донесениями, он сразу же нападет на Илирию. Ждать он вряд ли станет, ведь тогда мы можем успеть несколько укрепить свои позиции, так что при его тогдашней силе внезапность удара была для него главным козырем.
Когда мы прибыли в Илирию, то, к большому своему разочарованию, увидели, что там осталось лишь несколько Всадников; в наше отсутствие многие члены нашего ордена отправились на поиски Гальбаторикса или же на остров Врёнгард, чтобы лично посоветоваться с Враилем. Мы убедили тех, кто еще оставался в Илирии, что всем нам грозит страшная опасность, и потребовали немедленно предупредить об этом Враиля и других старейших. Однако они никак не хотели поверить в то, что у Гальбаторикса достаточно сил, чтобы штурмовать Илирию, и даже в то, что он вообще осмелится это сделать; но, в конце концов, мы сумели показать им страшную суть этого предательства. В результате и было решено перенести все Элдунари, имевшиеся в Алагейзии, на остров Врёнгард для пущей сохранности.
Это, похоже, была разумная мера, но все же нам бы следовало переправить Элдунари не на Врёнгард, а в Эллесмеру. И по крайней мере, те Элдунари, что уже находились в лесу Дю Вельденварден, надо было там и оставить, тогда хоть некоторые из них не попали бы в лапы к Гальбаториксу. Увы, никто из нас не подумал тогда, что среди эльфов Элдунари были бы в большей безопасности.
Враиль приказал всем Всадникам и драконам, находившимся на расстоянии нескольких дней пути от Илирии, поспешить на помощь нашей столице, но нам с Оромисом все же казалось, что они прибудут слишком поздно, а мы оба пребывали не в том состоянии, чтобы помочь защитникам Илирии. Так что мы решили, прихватив с собой кое-какие припасы, в ту же ночь покинуть столицу вместе с двумя нашими учениками — Бромом и твоей, Сапфира, тезкой Сапфирой. По-моему, вы видели тот фейртх, который создал Оромис на прощание».
Эрагон рассеянно кивнул, вспоминая изображение дивно прекрасного города, украшенного чудесными высокими башнями и словно прижавшегося к подножию мощной крепости, залитой светом встающей полной луны.
«Вот как получилось, что нас не было в Илирии, когда — уже через несколько часов после нашего отлета — ее атаковали Гальбаторикс и Проклятые. Именно поэтому нас не было и на острове Врёнгард, когда эти клятвопреступники, сумев нанести поражение нашему войску, разграбили славный город Дору Ариба. Дело в том, что из Илирии мы полетели прямиком в Дю Вельденварден, надеясь, что эльфийские целители сумеют излечить болезнь Оромиса и восстановят его способность пользоваться магическим искусством. А когда им это не удалось, мы решили там и остаться, потому что нам показалось бессмысленным лететь на далекий Врёнгард в таком ослабленном состоянии. Мы бы не только не смогли сражаться с врагом, но и осложнили бы жизнь остальным, ибо после всех нанесенных нам ран и повреждений ничего не стоило устроить засаду и прикончить нас обоих. Бром и Сапфира, правда, остаться с нами не пожелали. И, как мы их ни уговаривали, они все же полетели на помощь к нашим братьям, и в этом сражении твоя тезка, Сапфира, как раз и погибла… Вот и все. Теперь вам известно, как Проклятым удалось взять нас в плен и как мы сумели от них бежать».
Некоторое время все молчали. Потом Сапфира сказала:
«Спасибо тебе за эту историю, Эбритхиль».
«Пожалуйста, Бьяртскулар, но никогда больше не проси меня рассказывать об этом».
Когда луна уже почти достигла зенита, Эрагон увидел внизу в темноте некое созвездие неярких оранжевых огней и не сразу понял, что это факелы и фонари на улицах Тирма. А потом значительно выше всех этих огней в небе, точно огромный желтый глаз, вспыхнуло еще какое-то яркое световое пятно. Этот «глаз» гневно поглядел на них, потом исчез и появился снова, вспыхивая и исчезая согласно какому-то странному ритму; казалось, этот «глаз» моргает.
«Это же маяк Тирма!» — догадался Эрагон.
«Значит, идет буря!» — тут же откликнулся Глаэдр.
Сапфира перестала махать крыльями, и Эрагон почувствовал, что она начала медленно, по длинной дуге спускаться к земле.
Прошло, наверно, с полчаса, прежде чем она приземлилась. К этому времени Тирм был виден лишь как некое слабое свечение на юге, а лучи маяка стали светить не ярче обычной звездочки.