Она лежала на чем-то гладком, холодном и неприятно твердом – скорее всего, это был камень, которого она касалась голыми пятками и пальцами рук. Холод пробирал ее до костей, и она догадалась, что на ней ничего нет, кроме тонкой белой сорочки, в которой она спала.
«Где я?»
Воспоминания нахлынули все разом, лишенные какого бы то ни было смысла и порядка: и эта безумная кавалькада мыслей и образов вломилась в ее сознание с силой, ощутимой почти физически.
Насуада охнула и попыталась сесть. Надо немедленно вскочить и бежать отсюда, даже сражаться, если придется! Но обнаружила, что не может не только сесть, но сдвинуться хотя бы на пару сантиметров в сторону. Руки и ноги ее были перевиты мягкими, но прочными путами, а толстый ремень не давал ни приподнять голову, ни повернуть ее вбок, прижимая ее к каменной плите.
Она попробовала рвануться, но путы были слишком прочны – не вырваться.
Выдохнув, она бессильно обмякла и снова уставилась в потолок. Стук сердца барабанным боем отдавался в ушах. Жара душила ее, иссушала тело, щеки горели, руки и ноги были словно налиты расплавленным свечным салом.
«Значит, вот как я умру?»
На мгновение отчаяние и жалость к себе чуть не свели ее с ума. Она ведь только начала жить, и все же ее жизнь вот-вот кончится, причем таким жалким образом! Она не успела сделать ничего из того, на что так надеялась. Ей не удалось ни завершить эту войну, ни полюбить кого-то, ни родить ребенка, ни просто пожить. Ее единственными «детьми» были сражения, трупы, дребезжащие хозяйственные обозы, бесконечные военные планы, клятвы верности, которые теперь ничего не стоят, и хромающая, неустойчивая, то и дело распадающаяся на отдельные фракции армия, предводителем которой теперь, наверное, стал Всадник, еще более юный, чем она сама. А от нее останутся только воспоминания. Она была последней в своем роду. Когда она умрет, не останется никого, чтобы его продолжить.
Думать об этом было больно, и Насуада ругала себя за то, что не родила детей, когда это вполне можно было сделать.
– Прости меня, – прошептала она, видя перед собой лицо отца.
И все же она постаралась взять себя в руки и отбросить все эти отчаянные мысли. Единственное, что может помочь ей в сложившейся ситуации – это умение держать себя в руках, и она не намерена была терять контроль над собой во имя сомнительного удовольствия находить оправдание своим сомнениям, страхам и сожалениям. Пока она владеет собственными мыслями и чувствами, она не совсем беспомощна. Это самая маленькая из свобод – свобода ее собственной души, – но надо быть благодарной и за такую свободу, а понимание того, что даже это могут у нее в любую минуту отнять, еще более укрепляло ее решимость непременно этой свободой воспользоваться.
И потом, у нее остался последний долг, который она обязана исполнить: она должна изо всех сил сопротивляться тем, кто будет ее допрашивать. А для этого нужно полностью владеть собой. Иначе долго ей не выдержать.
Насуада замедлила дыхание и сосредоточилась на спокойных вдохах и выдохах, позволив ощущению наполняющихся и освобождающихся легких доминировать надо всеми остальными ее чувствами. Когда она достаточно успокоилась, то попыталась решить, о чем ей сейчас можно думать без опаски. Увы, слишком многие темы были опасны – для нее самой, для варденов, для их союзников, для Эрагона и Сапфиры… Она понимала, что существует слишком большое разнообразие вопросов, с помощью которых ее пленители могут извлечь из нее именно те сведения, за которыми и охотились, и решила держаться той крошечной горстки воспоминаний, которые казались ей наиболее добрыми и невинными, стараясь ни к чему иному мысленно не возвращаться.
Короче говоря, она попыталась как бы создать себе новое, упрощенное сознание, чтобы, когда ее начнут допрашивать, можно было бы с неподдельной честностью изобразить полное неведение. Это был довольно опасный путь, ведь для этого ей нужно было поверить в созданную ею самой ложь, и она понимала: если ей когда-нибудь удастся освободиться, у нее могут возникнуть определенные трудности, когда она захочет вернуться к своему истинному «я».
Но, с другой стороны, у нее не было ни малейшей надежды на побег или освобождение. Единственное, на что она осмеливалась надеяться – попытаться сбить своих изобретательных пленителей с толку.
«О, богиня Гокукара, дай мне сил вытерпеть те испытания, что ждут меня впереди! Следи за своим маленьким совенком, а если мне суждено умереть, унеси меня отсюда… унеси меня на поля моего отца!»
Взгляд Насуады блуждал по выложенным плиткой стенам и потолку комнаты; казалось, она старается не упустить ни одной детали. Она, разумеется, догадывалась, что находится в Урубаене. Куда же еще могли отнести ее Муртаг и Торн. Скорее всего, именно этим и объяснялось эльфийское убранство этого странного помещения; большую часть Урубаена ведь построили эльфы, и раньше этот город назывался Илирия; то ли еще до войны эльфов с драконами – случившейся давным-давно, – то ли уже после этого, Илирия стала столицей королевства Броддринг, и в ней официально обосновались Всадники.
Примерно так рассказывал Насуаде отец. Сама же она ничего этого, конечно, помнить не могла.
Впрочем, Муртаг мог притащить и в совершенно иное место, например в один из частных дворцов Гальбаторикса. И возможно, эта комната на самом деле выглядит совершенно иначе, чем это кажется ей. Умелый маг, Гальбаторикс способен был манипулировать всем, что она видит, чувствует, слышит, обоняет; он мог полностью исказить ее представление об окружающем мире, и она сама никогда бы этого не заметила.
Но что бы с ней ни случилось – что бы с ней, кажется, ни случилось, – она не позволит себя обмануть. Даже если сейчас в эту дверь вломится Эрагон, разрежет ее путы, даст ей свободу, она, пожалуй, и это сочтет уловкой своих пленителей. Насуада не осмеливалась поверить даже в очевидность своих физических ощущений.
Когда Муртаг похитил ее из лагеря варденов, сам ее мир, похоже, в одно мгновение стал лживым, и теперь невозможно было сказать, где эта ложь кончается и есть ли у нее вообще какие-то пределы. Единственное, в чем Насуада могла быть уверена – что она еще существует. Все остальное, даже ее собственные мысли, вызывало у нее подозрения.
Когда несколько утихли первоначальное возбуждение и отчаяние, затянувшееся ожидание начало превращаться в истинное мучение. У нее не было иного способа определить, сколько уже прошло времени, кроме как по тому, хочется ли ей пить или есть, но ощущение голода или жажды возникало и пропадало как-то очень нерегулярно. Насуада пыталась отсчитывать время, про себя считая секунды, но это ей быстро надоело, и потом она все время забывала, на чем остановилась, когда счет дошел до десятка тысяч.
Несмотря на уверенность в том, что ее ожидает нечто ужасное, она все же очень хотела, чтобы ее пленители наконец объявились, показали себя. Она кричала и звала их – порой по несколько минут подряд, – но в ответ слышала лишь жалобное эхо.
Окружавший ее неяркий свет никогда не менялся – не меркнул и не становился слабее, – и Насуада догадывалась, что это беспламенный светильник вроде тех, какие делают эльфы и гномы. Это сияние не давало ей уснуть, но потом усталость все же взяла свое, и она слегка задремала.
Она боялась крепкого сна, ибо во сне казалась себе наиболее уязвимой и опасалась, что ее бессознательный разум может выдать любые сведения, которые она так старается сохранить в тайне. Однако тут у нее выбора не было. Раньше или позже она все равно уснет, а если заставлять себя и дальше бодрствовать, будет, пожалуй, только хуже, ибо сил на сопротивление у нее тогда совсем не останется.
В общем, Насуада немного поспала. Однако этот сон, прерывистый, неспокойный, удовлетворения не принес, и, проснувшись, она снова почувствовала себя усталой.
Раздался глухой удар, и Насуада вздрогнула от неожиданности. Где-то выше нее, позади, с грохотом и лязгом отодвигались засовы. Затем послышался скрип открываемой двери. Сердце у нее забилось. Значит, прошел, по крайней мере, один день с тех пор, как она очнулась. Ей мучительно хотелось пить, язык распух и едва ворочался во рту; все тело болело из-за того, что она так долго оставалась неподвижной, распростертой на холодной каменной плите.
Кто-то спускался по лестнице. Мягкие башмаки неслышно ступали по каменным ступеням. Потом шаги стихли. Звякнул металл. Ключи? Ножи? Или что-то похуже? Затем шаги возобновились. Теперь они приближались. Все ближе… ближе… В поле зрения Насуады возник осанистый человек в серой шерстяной коте; в руках у него был серебряный поднос с разнообразной едой – сыром, хлебом, мясом; там были также кувшины с вином и водой. Человек в сером наклонился, поставил поднос у стены и подошел к Насуаде. Она отметила про себя, какие у него быстрые и точные движения. Мало того, почти изящные.
Слегка присвистнув, человек в сером внимательно посмотрел на нее. Лысая голова его была похожа на тыкву-горлянку: на макушке и внизу расширялась, а посредине была значительно уже. Лицо чисто выбрито. Лысину на голове окаймлял аккуратный короткий ежик волос. Верхняя часть его лба и лысина так и сияли. На пухлых щеках играл румянец, но губы почему-то были такими же серыми, как и его одежда. Глаза же были и вовсе непримечательные: маленькие, карие, глубоко посаженные.
Человек в сером облизнул губы, и Насуада обратила внимание на то, что зубы у него смыкаются, точно створки дверной скобы, и сильно выступают вперед, придавая его лицу сходство с мордой животного.
Его теплое влажное дыхание пахло печенкой и луком. Несмотря на то что Насуада была страшно голодна, ей этот запах показался тошнотворным.
Она очень болезненно воспринимала то, что практически обнажена и взгляд этого мужчины блуждает по ее телу, и чувствовала себя под этим взглядом чрезвычайно уязвимой. Было оскорбительно лежать вот так, как кукла или беззащитный домашний зверек, которого распяли жестокие дети, желая повеселиться. И щеки Насуады вспыхнули от гнева и унижения.