о, и на недоуменный вопрос своего ученика ответил:
– Тебе нужно очистить свою душу и разум от воздействия магии. – И Оромис велел ему сесть на ствол упавшего дерева. – Посиди здесь несколько минут, и сразу почувствуешь себя лучше.
– Да я и так прекрасно себя чувствую! И отдых мне вовсе не требуется! – запротестовал Эрагон.
– Сейчас ты не в состоянии судить об этом. Побудь здесь немного и постарайся вспомнить в уме все магические заклинания, связанные с переменой сущности предмета – как основные, так и второстепенные. А потом можешь снова присоединиться к нам. Обещай, что сделаешь так, как я сказал…
Еще Эрагон помнил, как из леса время от времени появлялись некие создания, странные, темные, по большей части похожие на различных животных, но с измененным магией обликом. Празднество влекло их, как голодного – пища. Они, казалось, впитывали в себя эльфийскую магию, хотя многие решались проявить себя лишь парой горящих глаз где-то на границе света и мрака. Один из зверей, осмелившихся показать себя целиком, оказался волчицей в обличье женщины, одетой в белое бальное платье. Впрочем, такое Эрагон видывал и раньше. Волчица опасливо держалась подальше от шумной толпы, за зарослями кизила, и с довольной улыбкой, обнажавшей острые, похожие на кинжалы клыки, посматривала своими желтыми глазами на эльфов.
Но отнюдь не все из этих созданий были животными. Некоторые эльфы специально изменяли свой облик, становясь похожими на зверя или птицу либо с определенной и вполне функциональной целью, либо в стремлении достичь иного идеала красоты. Например, один из таких эльфов, весь поросший пятнистым пушистым мехом, высоко подпрыгнул, пролетел у Эрагона над головой и стал носиться вокруг него на четвереньках, лишь временами поднимаясь на ноги. У него была узкая, вытянутая голова, уши торчком, как у кошки, руки до колен, неестественно длинные пальцы и ладони, покрытые загрубевшей, как корка, кожей.
Чуть позже к Сапфире с удивительной грацией приблизились две эльфийки и прижали ладони к губам в традиционном приветствии, Эрагон заметил, что между пальцами у них нечто вроде светящихся перепонок. «Мы пришли сюда издалека», – прошептали они, и при этом на шее у каждой стали видны три ряда жабр; когда жабры раскрывались, внутри просвечивала розовым нежная плоть. Кожа этих загадочных существ блестела, словно намазанная маслом, на спину ниспадали пряди длинных кудрявых волос.
Потом Эрагон видел эльфа, покрытого крупной твердой чешуей, как у дракона, и с костяным гребнем на голове. Вдоль хребта у этого человека-ящера тянулся ряд острых зубьев, он раздувал ноздри, и в них трепетали бледные язычки пламени.
А некоторых он и вовсе не сумел распознать; у одних силуэт постоянно дрожал и менялся, словно видимый сквозь слой воды; других невозможно было отличить от деревьев, особенно когда они стояли неподвижно. Встречались ему и высокие эльфы с совершенно черными глазами – черными были у них даже белки! – и обладавшие такой поразительной, ужасающей красотой, что Эрагону стало не по себе. Когда эти эльфы случайно сталкивались с каким-либо предметом, то проходили сквозь него, как тени.
Но самым исключительным примером всего этого феноменального представления было само дерево Меноа, некогда бывшее эльфийкой по имени Линнёя. Дерево это, казалось, постепенно оживало по мере продолжения праздника, ветви его качались сами собой в такт музыке, хотя ветра не было никакого, поскрипывал ствол, и от всего дерева исходило некое благословенное тепло, обволакивавшее всех, кто оказывался поблизости…
И еще Эрагону запомнились две попытки напасть на него из темноты, сопровождаемые криками и жутковатыми стонами, и то, что в эти моменты одна лишь Сапфира по-прежнему оставалась на страже, а все остальные эльфы, обезумевшие от магии, продолжали веселье, совершенно позабыв о юном Всаднике.
На третий день праздника, как впоследствии узнал Эрагон, он все же решился прочесть эльфам свою поэму. Резко вскочив, он заявил:
– Я не кузнец, не владею искусством резьбы, не умею ни вязать, ни лепить из глины, ни рисовать. У меня вообще нет способностей к изобразительным искусствам. Да и в магических искусствах мне до вас далеко, и вряд ли я когда-нибудь сумею с вами сравниться. У меня есть только мой собственный, хотя и небольшой пока, жизненный опыт, и то, что мне довелось пережить, я попытался переложить на язык поэзии, хоть и понимаю, что до настоящих бардов мне тоже далеко.
Затем, старательно подражая манере Брома, которого он много раз слышал в Карвахолле, Эрагон начал:
В том королевстве, что лежит у моря,
Средь гор, что вечно тонут в синеве,
В последний день жестокой зимней стужи
Рожден был тот, кому судьба велела
Сразить врага, который звался Дурза,
В Стране Теней, в Стране Теней.
Взращенный в мудрости и доброте,
В тени дубов, чей век – тысячелетья,
Стрелял оленей он, выслеживал медведей
И у старейшин племени учился, чтобы
Сразить врага, который звался Дурза,
В Стране Теней, в Стране Теней.
Лазутчиков выслеживал он ловко,
И, в темноте парируя их подлые удары,
Он бил в ответ – железом или камнем, стремясь
Сразить врага, который звался Дурза,
В Стране Теней, в Стране Теней.
Летели годы, он мужал и креп,
Он закалился и душой и телом,
Но нетерпенье юности бурлило
В его крови и сердце жгло огнем.
И вот однажды повстречал он деву
Прелестней утренней зари, мудрее,
Чем сонмы мудрецов. Во лбу ее сиял
Свет Гёда неземной и освещал ей путь.
Глаза ж ее синели цветом ночи,
И в тех таинственных глубинах он увидел:
Их светлый общий путь ведет туда,
Где никогда уже не будет страха
Пред ворогом, который звался Дурза,
В Стране Теней, в Стране Теней.
Далее в сочиненной Эрагоном лэ повествовалось о том, как его герой добрался до страны этого Дурзы, встретил его и сразился с ним, «хоть сердце было хладным ужасом объято». Ему удалось одержать победу, но последнего, смертельного удара своему противнику он так и не нанес – он чувствовал, что уже возвысился над ним, а судьбы простых смертных он не боялся. И ему не нужно было убивать «врага, который звался Дурза». И он вложил свой меч в ножны, возвратился домой и в канун летнего солнцестояния женился на своей возлюбленной. С нею он прожил много лет в мире и согласии, и вот уже борода его побелела, но тут случилось нечто непредвиденное:
Но раз во тьме, пред утренней зарею
Тайком враг в комнату его прокрался,
Где спал он, престарелый, крепким сном,
Не ожидая ни малейшего подвоха.
Воспрянув ото сна, глаза он вскинул
И взглянул в лицо извечного врага,
В пустой, холодный лик угрюмой Смерти,
Царицы вечной, беспросветной ночи.
И вдруг покой нежданный снизошел
На сердце воина, видавшего немало,
Давно уж переставшего страшиться
Объятий Смерти, что конец даруют.
И враг легко, как ветерок весенний,
К нему склонился и, согнувшись вдвое,
Вдохнул тот светлый дух, что им обоим
С тех пор служил звездою путеводной.
И вместе с ним они ушли навеки
В Страну Теней, в Страну Теней.
Эрагон умолк, ощущая на себе взгляды слушателей, и, не поднимая головы, быстро вернулся на свое место. Ему было не по себе: слишком много сокровенного обнажил он сейчас перед эльфами.
И тогда встал старейший эльф Эллесмеры, седовласый Даатхедр, и громко сказал:
– По-моему, ты недооцениваешь себя, Губитель Шейдов. Мне кажется, мы сейчас присутствуем при рождении еще одного таланта!
А Имиладрис, подняв свою белую руку, прибавила:
– Твое произведение, Эрагон-финиарель, займет достойное место в библиотеке Дома Тиалдари, чтобы все желающие могли с ним ознакомиться. Я не сомневаюсь: твои стихи помогли многим из нас лучше представить себе те трудности, с которыми тебе пришлось столкнуться с тех пор, как к тебе попало яйцо Сапфиры, за которое мы в немалой мере несем ответственность. Ты должен еще раз прочитать нам свою поэму, а мы все как следует над ней поразмыслим.
Польщенный, Эрагон склонил голову и повиновался. Когда он умолк, настало время и Сапфире представить эльфам свою работу. Дракониха взлетела, мгновенно исчезнув в ночном небе, и вскоре вернулась, неся зажатый в когтях огромный черный камень, величиной с трех взрослых мужчин. Приземлившись, Сапфира установила камень вертикально посреди зеленой лужайки, чтобы он всем был хорошо виден. Поверхность камня странно блестела – видимо, она была оплавлена, а затем Сапфира каким-то образом придала ей удивительную форму: бесчисленные замысловатые извивы, переплетающиеся между собой и похожие на внезапно замерзшие волны. Бороздчатые языки то сливались, то расходились такими крутыми спиралями, что глаз не в состоянии был до конца отследить ни одно из направлений.
Поскольку Эрагон тоже видел эту скульптуру впервые, он глядел на нее с не меньшим интересом, чем эльфы.
«Как ты это сделала?» – мысленно спросил он Сапфиру.
Она даже зажмурилась от удовольствия:
«Просто лизала расплавленный камень».
Она вдруг низко наклонилась и выдохнула мощный язык пламени прямо на камень, окутав его золотистым ореолом. Лучи этого света протянулись, казалось, прямо к звездам, цепляясь за них своими тонкими сияющими пальцами. Наконец Сапфира сомкнула челюсти, и тонкие неровные края этой необычной скульптуры зарделись вишнево-красным, а в углублениях и впадинах заплясали маленькие огоньки. Казалось, извивы волн на поверхности камня ожили, зашевелились… Это было так красиво и необычно, что эльфы завопили от восторга, хлопая в ладоши и танцуя вокруг камня. Кто-то воскликнул: