если присмотреться внимательнее: нижняя челюсть мощнее, чем у остролицых эльфов, да и все лицо шире, брови значительно гуще. Эрагон был теперь красивее любого из людей, но по сравнению с эльфами казался все же куда более грубым и мощным.
Дрожащими пальцами Эрагон ощупал шею и спину вдоль позвоночника в поисках страшного шрама.
Но шрама не было!
Он сорвал с себя рубашку и попытался рассмотреть спину в зеркале. Но спина оказалась совершенно гладкой, как и до сражения в Фартхен Дуре. Слезы навернулись ему на глаза. Пальцы снова скользнули по тому месту, где Дурза оставил свой ужасный след, и Эрагон окончательно понял: этот след исчез и спина никогда больше не будет его беспокоить.
Исчезла и жуткая подавленность последних недель, и все полученные им шрамы и ссадины – кожа была чистой, как у новорожденного младенца. Эрагон попытался обнаружить хотя бы старый шрам на запястье – он еще в детстве порезался, когда точил для Гэрроу косу, – но не нашел и этого шрама. Уродливые шрамы на внутренней стороне бедер – свидетельство его первого полета верхом на Сапфире – тоже куда-то пропали. На секунду ему даже стало грустно: ведь все это были знаки, отмечавшие его жизненный путь, но сожаление быстро прошло, ведь теперь все его былые раны и увечья были полностью исцелены.
«Я стал таким, каким и должен был стать», – думал Эрагон, глубоко вдыхая пьянящий воздух.
Бросив зеркало на постель, он стал одеваться. Он надел свои лучшие одежды – алую рубаху, расшитую золотой нитью, пояс, отделанный белым жадом, теплые штаны из толстой шерстяной материи и легкие матерчатые сапоги, столь любимые эльфами. Не забыл он и кожаные наручи, подаренные ему гномами.
Спустившись с дерева, Эрагон побрел по Эллесмере, где еще вовсю царило веселье. Никто из эльфов не узнавал его, хотя все радостно с ним здоровались, принимая его за своего, и приглашали присоединиться к ним.
Эрагону казалось, что он не идет, а плывет по темному ночному лесу; все его чувства были предельно обострены и словно вибрировали от нахлынувших на него новых звуков, запахов, ощущений. Теперь он, например, отлично видел и в темноте. Или, едва коснувшись листка, мог сразу сказать, сколько на нем ворсинок. Он мог определить любой запах – как волк или дракон. Он мог слышать топоток мыши в траве и шелест сосновой чешуйки, падающей на землю. Стук собственного сердца казался ему грохотом огромного барабана.
Бесцельно скитаясь меж сосен, Эрагон забрел на поляну к дереву Меноа и остановился там на минутку, любуясь веселящейся вместе с эльфами Сапфирой, но никому не стал показываться, оставаясь в глубокой тени. Сапфира, однако, сразу его заметила и спросила:
«Куда идешь, малыш?»
Он не ответил, увидев, что Арья, сидевшая возле матери, вдруг поднялась на ноги, пробралась сквозь толпу эльфов и легкая, как лесной дух, исчезла под сенью деревьев.
«Я иду по границе света и мрака», – мысленно сказал Эрагон Сапфире и последовал за Арьей.
Он шел, ведомый тончайшим ароматом раздавленных ее ступнями сосновых иголок и едва слышным шелестом ее шагов. Наконец он увидел ее: она стояла совершенно одна на краю поляны, напряженная, как хищный зверь, выслеживающий добычу, и смотрела в ночное небо, следя за движением созвездий.
Когда Эрагон вышел на открытое место, Арья резко обернулась и так посмотрела на него, словно видела в первый раз. Глаза ее расширились, она прошептала:
– Это ты, Эрагон?!
– Я.
– Что они с тобой сделали?
– Не ведаю.
Он подошел к ней, и они вместе побрели сквозь густой лес, где разносилось звонкое эхо празднества. Несмотря на все произошедшие с ним перемены, Эрагон по-прежнему болезненно остро чувствовал ее присутствие – шорох одежд, нежные очертания шеи, колебания ресниц, блестящих, точно от пролитых слез, и изогнутых, как черные лепестки того дивного вьюнка.
Они остановились на берегу небольшого ручья с такой чистой и прозрачной водой, что ее почти невозможно было разглядеть в слабом свете звезд. Единственное, что ее выдавало, это чуть слышное журчание, когда она обегала камни. Густые сосны на берегу ручья создавали подобие шатра, укрыв Эрагона и Арью от остального мира и приглушая все звуки. Казалось, время в этом диком уголке застыло, остановилось, и здесь ничто не менялось на протяжении тысячелетий и никогда не изменится.
Эрагон внезапно почувствовал, что его чувство к Арье разгорается с новой силой. Он был настолько оглушен шумом крови, бурлившей в жилах, и неумолимой магией, наполнявшей лес в эту ночь, что, забыв об осторожности, внезапно воскликнул:
– Сколь темен лес, сколь высоки деревья, сколь ярки звезды в небесах! И сколь прекрасна ты, высокорожденная Арья!..
При обычных обстоятельствах и подобные напыщенные речи, и собственное поведение он бы, наверняка, счел признаком безумия, но в эту волшебную ночь все это казалось ему совершенно нормальным. И он не заметил, как сжалась и замерла Арья.
– Эрагон!..
Но он не обратил внимания на этот предупреждающий окрик.
– Арья! Я все сделаю, чтобы завоевать тебя! Хочешь, я пойду за тобой на край света, голыми руками возведу для тебя дворцы? Я для тебя готов…
– Тогда сделай одолжение – перестань, наконец, меня преследовать! Можешь ты мне это пообещать?
Он молчал, и Арья, подойдя к нему чуть ближе, сказала тихо и почти нежно:
– Эрагон, между нами никогда ничего не будет. Ты слишком юн, а я уже так давно живу на свете… И этого уже не изменить.
– Неужели ты не испытываешь ко мне никаких чувств?
– Испытываю, но исключительно дружеские. Я очень благодарна тебе за то, что ты спас меня из темницы в Гиллиде, мне приятно твое общество, но это все. Так что оставь свои притязания, это не приведет ни к чему, кроме сердечной боли. Постарайся найти себе подругу, более подходящую по возрасту, чтоб вместе с нею прожить долгие годы.
У Эрагона на глаза навернулись слезы:
– Как ты можешь быть такой жестокой!
– Это вовсе не жестокость, скорее доброта. Мы с тобой не созданы друг для друга.
В отчаянии он предложил:
– Но ты ведь можешь передать мне все свои воспоминания, опыт и знания, и тогда я стану таким же, как ты!..
– Нет, – прервала его Арья. – Это было бы неправильно, неестественно. – Лицо ее было мрачным, но странно торжественным; в глазах серебром сияли отражения звезд. В голосе вдруг зазвучала сталь: – Слушай хорошенько, Эрагон. Повторяю: между нами ничего и никогда быть не может! И пока ты не научишься владеть собой, никакой дружбы между нами тоже не будет, ибо твои… чувства только все разрушают и к тому же отвлекают нас от выполнения долга. – Арья поклонилась ему. – Прощай, Эрагон, прощай, Губитель Шейдов! – И с этими словами она исчезла в чаще.
А Эрагон дал волю слезам – они ручьем текли по щекам и падали в мох, оставаясь лежать на нем, словно жемчуг на роскошном бархатном одеяле изумрудного цвета. Онемев от горя, Эрагон уселся на гнилой ствол, уронил лицо в ладони, оплакивая свою безответную любовь и скорбя о том, что своим признанием вынудил Арью еще более отдалиться от него.
Там его и нашла Сапфира.
«Ох, малыш! – Она ткнула его носом. – И зачем тебе понадобилось доводить себя до такого состояния? Ты же прекрасно знал, что будет, если ты снова начнешь докучать Арье своей любовью!»
«Я просто не сумел вовремя остановиться».
Обхватив себя руками, Эрагон в безутешном горе раскачивался взад и вперед, сидя на упавшем дереве, а Сапфира, обняв его теплым крылом, привлекла его к себе, точно соколиха своего птенца, и он благодарно прижался к ее колючему боку. Так они и дождались рассвета и окончания великого праздника Агэти Блёдрен.
Высадка на берег
Роран стоял на корме «Рыжей кабанихи», скрестив руки на груди и широко расставив ноги, чтобы противостоять качке. Соленый ветер трепал его волосы, путал отросшую густую бороду и заставлял обнаженные по локоть руки покрываться гусиной кожей.
Кловис, опытный мореход, стоял с ним рядом и крепко держал румпель. Указывая на видневшийся впереди монолитный утес, нависавший над пологой отмелью, уходящий далеко в море, шкипер сказал Рорану:
– Тирм как раз за этим утесом, только отмель обогнуть осталось!
Роран прищурился – лучи яркого послеполуденного солнца, отражаясь от поверхности воды, слепили глаза.
– Тогда пристанем пока что здесь.
– Ты не хочешь заходить в город? – спросил Кловис.
– Всем сразу там появляться нельзя. Дай сигнал Торсону и Флинту, пусть ведут барки к берегу. Здесь, кажется, вполне подходящее место для лагеря.
Кловис тяжко вздохнул:
– А я-то рассчитывал нынче вечером наконец поесть горяченького!
Роран кивнул: запасы провизии, взятые в Нарде, подходили к концу; у них не осталась ничего, кроме солонины, соленой сельди, квашеной капусты да сухарей, которые предусмотрительно напекли женщины еще на прошлой стоянке. Иногда, очень редко, они забивали одну из немногочисленных оставшихся у них овец. Еще реже удавалось удачно поохотиться, пристав к берегу.
Мощный голос Кловиса разнесся над волнами – он отдавал команды капитанам двух других барок. Когда подошли ближе к берегу, он приказал вытащить барки на песок – к большому неудовольствию Торсона, Флинта и остальных моряков: они все тоже рассчитывали добраться нынче до Тирма и хорошенько поразвлечься, спуская заработанные денежки.
Когда барки вытащили на берег, Роран обошел беглецов, помогая устанавливать палатки, вытаскивать вещи, таскать воду из ручья и тому подобное. Он остановился на минутку возле Морна и Тары, желая их ободрить – они выглядели особенно обескураженными и расстроенными, но на вопросы его отвечали весьма сдержанно и держались отчужденно. Правда, так было с самого начала, стоило им покинуть долину Паланкар. Но в целом беглецы чувствовали себя значительно лучше, чем когда прибыли в Нарду после перехода через горы. На барках они успели немного отдохнуть, но постоянная тревога и бесконечные грозы не давали им расслабиться, и многим так и не удалось восстановить растраченные в походе силы.