«А гномы оказывались когда-либо под воздействием этого заклинания?» – спросил Эрагон.
«Нет, и именно поэтому никогда не существовало ни одного Всадника-гнома. Они недолюбливают драконов, как, впрочем, и мы их. К тому же идея объединения с нами им всегда казалась отталкивающей. Возможно, это и к счастью, что они не присоединились к нашему союзу, ибо их народ не пережил того упадка, какой выпал на долю людей и эльфов».
«Так уж и упадка, учитель?» – переспросила Сапфира, и в голосе ее Эрагону отчетливо послышалось поддразнивание.
«Да, именно упадка. Если страдает один из наших трех народов, страдают и все остальные. Убивая драконов, Гальбаторикс страшно навредил и своей собственной расе, а также эльфам. Вы не были этому свидетелями, вы вообще впервые в Эллесмере, но я должен сказать вам: эльфы переживают свой закат; их могуществу уже не сравниться с прежним. Да и люди утратили многое из своей великой былой культуры, их племя охвачено хаосом и разложением. Лишь благодаря восстановлению равновесия между нашими тремя народами порядок смог бы до некоторой степени вернуться в этот мир».
Старый дракон, разминая лапы, поскреб когтями камни на осыпи, превращая их в мелкий гравий, затем переместился на груду гравия, где лежать было, несомненно, удобнее, чем на острых камнях, и продолжил:
«Переслоенный чарами, о которых позаботилась сама королева Тармунора, магический механизм упомянутой мною связи позволяет даже не проклюнувшемуся зародышу дракона мгновенно опознать своего Всадника. Когда же взрослый дракон решает отдать свое яйцо Всадникам, он произносит над ним особые слова – я вас впоследствии научу произносить их, – и это заклинание не дает детенышу проклюнуться из яйца до тех пор, пока он не установит мысленную связь с тем, ради кого решил появиться на свет. Затем их судьбы будут неразрывно связаны. Поскольку драконы могут оставаться в яйце неопределенно долго, время в данном случае значения не имеет, и детеныш остается там безо всякого для себя ущерба. Да и ты, Сапфира, сама тому пример.
Связь, которая формируется между Всадником и драконом, – это лишь усиленный вариант той связи, что существует между нашими народами. Человек или эльф становится сильнее и прекраснее, тогда как некоторые из свирепых свойств дракона, напротив, как бы смягчаются, и дракон обретает более спокойное и рассудочное мировосприятие. Ну что, Эрагон? Я чувствую, у тебя просто язык чешется. Что ты хочешь спросить?»
«Да я просто… – Эрагон запнулся. – Знаешь, учитель, мне никак не удается представить себе, чтобы ты или Сапфира проявляли безудержную свирепость, ярость, неукротимость. Нет, – торопливо прибавил он, – я совсем не считаю эти качества такими уж плохими, а все же…»
Земля под ними затряслась так, словно начался обвал, – это смеялся Глаэдр, закатив свой огромный глаз под покрытое рогатыми выступами веко.
«Если бы тебе когда-нибудь довелось встретиться с диким драконом, ни с кем не связанным магическими узами, ты бы так не говорил! – пророкотал он. – Дикий дракон ни перед кем ни за что не отвечает; он всегда поступает так, как ему хочется, и не испытывает ни капли добрых чувств ни к кому, кроме своей ближайшей родни и кое-кого из соплеменников. Свирепыми и гордыми дикие драконы были всегда. И еще, пожалуй, безрассудно смелыми. А уж их самки… О, они столь великолепны, что драконы Всадников считали большой честью найти себе пару среди них.
Однако магическая связь Всадника и его дракона имела и определенные недостатки. Например, союз Гальбаторикса с драконом Шрюкном – его вторым драконом, как известно, – превратился в нечто совершенно извращенное. Ведь Шрюкн не выбирал себе Гальбаторикса, как это полагается, а был подвергнут воздействию черной магии и вынужден служить безумным целям Гальбаторикса. Его взаимоотношения с Гальбаториксом – лишь мерзкая имитация той связи, которая существует, например, между вами, Эрагон и Сапфира, и которая сама собой порвалась, когда первого дракона Гальбаторикса убили ургалы».
Глаэдр помолчал, глядя куда-то между ними. Единственное, что двигалось и жило в нем – это его огромный блестящий глаз.
«То, что соединяет вас, превосходит любую более простую связь двух душ. Ваши души или сами ваши личности – называйте, как хотите, – соединились еще, так сказать, у своих истоков. – Круглый драконий глаз уперся в Эрагона. – Вот ты веришь, что душа человека существует отдельно от его тела?»
«Не знаю. – Эрагон и впрямь этого не знал. – Сапфира как-то раз извлекла меня из моего тела и позволила посмотреть на окружающий мир ее глазами. И мне казалось тогда, что я более не имею никакой связи с собственным телом. Если духи мертвых, которых иногда способны призывать к себе колдуны, действительно существуют, тогда, наверное, наше сознание действительно не зависит от нашего тела».
Выпустив острый, как игла, кончик когтя, Глаэдр быстро сунул его под камень и извлек оттуда древесную крысу, прятавшуюся в норе. Он слизнул крысу длинным красным языком, и Эрагон поморщился, мысленно почувствовав ужас зверька, в одну секунду расставшегося с жизнью.
«Когда разрушена плоть, разрушена и душа», – удовлетворенно сказал Глаэдр.
«Но ведь животное – это не личность», – запротестовал Эрагон.
«Неужели после стольких уроков медитации ты все еще веришь, что кто-то из нас, так называемых мыслящих существ, так уж сильно отличается от древесной крысы? Что мы одарены неким чудесным свойством, которого лишены прочие существа? Что мы способны продолжать жить и после смерти?»
«Нет», – пробормотал Эрагон.
«Я тоже так думаю. А потому, когда дракон или Всадник опасно ранены, они обязаны, укрепив сердце, во что бы то ни стало разорвать существующую между ними тесную связь, дабы тот, кто остался цел, был защищен от ненужных страданий или даже безумия. И в такой момент – поскольку душу нельзя отделить от тела – очень важно воспротивиться искушению взять душу своего партнера в свое тело и укрыть ее там, поскольку это однозначно закончится гибелью обоих. Даже если бы это и было возможно, все равно недопустимо, чтобы в одном теле существовало одновременно несколько душ или несколько сознаний».
«Как это ужасно, – воскликнул Эрагон, – умирать в одиночку, вдали даже от того, кто тебе ближе всех на свете!»
«Каждый умирает в одиночку, Эрагон. Будь ты королем на поле брани или жалким крестьянином, лежащим на смертном ложе в кругу своей семьи, никто не последует за тобой в вечную пустоту. А теперь я хотел бы, чтобы вы поупражнялись в разделении своих сознаний. Начнем с того…»
Эрагон уставился на поднос с заботливо приготовленным ужином: хлеб с ореховым маслом, ягоды, бобы, миска с зеленым салатом, два яйца вкрутую – эльфы уверяли его, что употребляют в пишу только те яйца, которые не были оплодотворены, – и кувшин свежей родниковой воды. Он знал, что все это очень вкусно, что эльфы стараются проявить все свое кулинарное искусство, готовя ему еду, что даже королеве Имиладрис вряд ли подают лучшие кушанья, чем ему.
Но он даже смотреть на поднос не мог.
«Я мяса хочу! – мысленно простонал он и вернулся в спальню. Сапфира удивленно посмотрела на него со своего возвышения. – Я бы согласился даже на птицу или рыбу – да на что угодно, кроме этих осточертевших мне овощей! Я ими не наедаюсь. Я ведь не жвачное животное, чтобы меня кормили одной травой и корнеплодами!»
Сапфира расправила лапы, подошла к люку, заглянула туда и сказала:
«Я тоже давно уже собираюсь слетать на охоту и как следует закусить. Хочешь ко мне присоединиться? Ты сможешь приготовить себе сколько угодно мяса, а эльфы никогда об этом даже не узнают».
«С удовольствием! – встрепенулся Эрагон. – Нам понадобится седло?»
«Нет, лететь тут недалеко».
Эрагон достал соль, душистые травы и прочие специи, осторожно, стараясь лишний раз не тревожить спину, сел верхом на Сапфиру, и она сразу набрала высоту, позволив восходящему воздушному потоку нести ее над городом, а потом скользнула в сторону и полетела вдоль заросшего густой зеленью ручья, протекавшего по лесу и в нескольких милях от Эллесмеры впадавшего в озеро. Там она приземлилась, прижимаясь как можно ближе к земле, чтобы Эрагону было легче спускаться.
«У воды в траве полно кроликов, – сказала она ему. – Посмотри, сможешь ли ты поймать их. А я между тем поохочусь на оленя».
«Как? Неужели ты не захочешь поделиться со мной своей добычей?»
«Нет, не захочу, – ворчливо ответила она. – Но поделюсь, если эти мыши-переростки сумеют от тебя удрать».
Эрагон улыбнулся, глядя ей вслед, и повернулся к густым зарослям осоки и пастернака, в изобилии росшего возле озера; он был твердо намерен раздобыть себе на обед жаркое.
Не прошло и минуты, как Эрагон достал прямо из норы парочку мертвых кроликов. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы мысленно выследить зверьков и убить их одним из смертоносных магических заклятий. К сожалению, то, чему он научился у Брома и Оромиса, лишало процесс охоты всякого азарта, и Эрагон даже с некоторой грустью вспоминал то время, когда ему приходилось старательно развивать свою способность разбирать следы. Он даже поморщился. Такой способ охоты лишал это занятие всякого смысла, ведь за пять минут можно было запросто наполнить дичью целый мешок. «Даже когда Бром заставлял меня охотится с помощью камешка, это все-таки требовало каких-то усилий и ловкости, а теперь… это просто убийство».
И тут он вдруг вспомнил предупреждение оружейницы Рюнён: «Если можно получить все, произнеся лишь несколько слов, любая цель теряет свой смысл. Ведь интересен лишь путь к цели, а не она сама».
«Надо было обратить на эту старуху больше внимания», – с сожалением подумал Эрагон.
Уверенным движением он выхватил свой старый охотничий нож, освежевал и выпотрошил тушки, затем, отложив в сторону сердце, легкие, почки и печень, закопал все отбросы, чтобы их запах