Таня, оглядывая кубрик, восторгалась:
— Вот видите, как хорошо стало у вас!
Матросы оправдывались:
— У нас, товарищ Таня, сроду так было. Это давеча маленькая оплошность вышла: понадеялись друг на друга.
Одна треть экипажа управляла кораблем. А те, что были свободны, почти все собрались в кубрике. Сюда пришли кочегары, машинисты, даже плотник и боцман. Вокруг маленькой женщины вскипало веселье. Голоса людей стали напряженнее. Часто говор людей заглушался прорвавшимся смехом. Соперничая между собою, каждому хотелось чем-нибудь блеснуть перед буфетчицей и в то же время осадить другого.
Пожилой плотник, Артамон Хилков, раньше всегда был молчалив, а теперь говорил больше всех. Он рассказывал смешные анекдоты, выдавая их за факты. Скуластое лицо его морщилось хитроватыми ужимками, локти оттопыривались, как крылья птицы, собравшейся вспорхнуть.
— А то вот еще случай. Это произошло, когда я еще в военном флоте служил. После обеда, как полагается, кок вымыл свои котлы и вылил ополоски в ведро. Выходит он с ведром на двор. Глядь — в ворота экипажа сам адмирал вкатывает на лихаче. «Стой! — кричит ему адмирал. — Что это, — спрашивает, — ты несешь?» Кок оробел, мотнул башкой, вытряхнул слова: «Так что от обеда осталось, ваше превосходительство». «А ну, — говорит адмирал, — дай ложку, попробую, чем кормят команду». Подал кок ложку. Адмирал хлебнул раз — поморщился, второй раз хлебнул — еще больше поморщился. «Черт знает, — говорит, — какая гадость! Совершенно несоленая, это не суп, а помои какие-то, отвратительные помои!» Кок возьми и бухни: «Так точно, ваше превосходительство, форменные помои. Я их и несу в помойную яму». Адмирал как зарычит, как задергается весь. Посинел, точно спелый баклажан. И сразу — бац на землю! Сказывали после — сердце, словно от динамита, вдребезги разорвалось…
Таня смеялась больше всех. На ее щеках, как ясное утро, играла молодость, опьяняя мужчин. Матросы жадно льнули к буфетчице взглядами. В каждом будто увеличилось количество крови, гудели мускулы…
Машинист, чтобы понизить успех плотника, заметил:
— Если бы не одна причина, в Хилкова могли бы женщины влюбляться.
— То есть что же это за причина? — спросил плотник.
— Постарел. Представляешь собою отработанный пар.
Плотник огрызнулся:
— Вот и видать, что язык у тебя наперед ума рыщет. Не понимает человек одного: старое вино крепче бывает.
На пороге появился кочегар Перекатов с двухрядной гармошкой. В норвежском темно-синем свитере, в шотландской кепке, он был похож на иностранного моряка. На красивом овальном лице с маленькими усиками светилась торжествующая усмешка.
Все повернулись к нему.
— А ну, Боря, дерни того-этого, чтобы на дне морском вся живая тварь зашевелилась.
Кочегар, усаживаясь на скамью, глубже надвинул на глаза кепку. Задористо бросил взгляд на Таню. Растянулись узорчатые мехи, забегали пальцы, перебирая лады. Брызнули и закружились веселые звуки. Один матрос, хлопнув в ладоши, крикнул:
— Выходи кто на пару!
Подбоченившись, он засеменил ногами по раздвинутому кругу. Навстречу ему выплыл другой, шаркая подошвами в такт ладов. Плясали до изнеможения, лица стали красные, как морковь.
Когда кончилась пляска, кочегар запел:
Ах, глазки мои,
Что мне делать с вами?
Увидали милую —
Заморгали сами…
Задушевный тенор, перевитый звуками гармошки, захватил Таню, наполнил сердце покоряющим призывом. Она теперь смотрела только на Перекатова. Загадочная полуулыбка застыла на ее лице. Забылась, унеслась в грезах с этим порывистым парнем к солнечному блеску.
За ней наблюдал Бородкин. Уплывало от него счастье, закатывалось, как луна за тучу. На сердце навалилась тоска, густела в жилах кровь. Песня оборвалась. Он с нетерпением ждал этого момента и, стараясь быть спокойным, бросил Перекатову:
— Молодец, черноспинник! Только зря кепку на глаза надвигаешь. — И сдернул кепку на затылок.
У кочегара на лбу, над левой бровью, была шишка, красная, лоснящаяся, величиною с грецкий орех. Он тщательно скрывал ее от Тани, а теперь она увидела этот противный жировик.
Перекатов вскочил, как безумный.
— Ты что, рыжий идол? Я для тебя игрушка, что ли? — И почти отшвырнул гармошку на стол.
У Бородкина тоже зашевелились усы.
— Что ты больно взъерепенился? Пошутить с тобой нельзя?
— Я тебе за такие шутки только два зуба оставлю, чтобы сахар грызть!
— Тише на повороте! А то я из тебя грязь сделаю, чтобы ходить мягче было!
Оба стояли в боевой позе, меряя глазами друг друга.
Другие подзадоривали их.
Между соперниками стала Таня.
— Садитесь! Ну! Я вам говорю — садитесь! А то я больше никогда не приду к вам!
Кочегар больше не мог играть: он ушел в свою половину кубрика.
Таня стала прощаться.
На полуюте, прежде чем спуститься к себе в каюту, она задержалась. Ночь мерцала переливами звезд. Море притихло и, казалось, слушало безмолвную песню неба. Только «Октябрь» тревожил тишину, вспахивая темную поверхность. И странно было сознавать, что там, за этим небосклоном, скоро откроется новая страна, невиданная до сих пор. На правом крыле мостика прохаживались два человека. Это были вахтенные. Они направляли бинокли в одну сторону. Скоро и Таня заметила, что навстречу плыли две звезды: повыше — белая, пониже — зеленая. Спустя некоторое время услышала голос второго штурмана:
— Немецкий грузовик за хлебом лупит. Без России им не обойтись.
После обеда третий штурман лег в своей небольшой каюте отдохнуть. Как и все моряки, он быстро начал засыпать, но в это время раздался осторожный стук в двери. Он недовольно крикнул:
— Да, да!
Дверь открылась, и через порог перешагнул кочегар Перекатов. Он был настолько взволнован, точно на судне случилось страшное бедствие.
— Як вам с просьбой, товарищ штурман!
— С какой?
Кочегар сорвал с головы кепку и, показывая пальцем на свою шишку, спросил:
— Видите эту мерзость?
Штурман поднялся с койки.
— Вижу. А еще что?
— Вырежьте ее к черту! Не могу больше с такой шишкой ходить!
— Почему?
Кочегар не сразу нашелся, что ответить.
— Мешает она мне работать.
— Как мешает?
— Ну, так и мешает.
Штурман Глазунов шире открыл глаза.
— Что-то у вас, товарищ Перекатов, неладно в голове. Сегодня случайно вас никто не огрел по затылку?
Кочегар взмолился:
— Будет вам шутить, Иннокентий Григорьевич! Я серьезно прошу: уважьте мою просьбу.
— К доктору обратитесь, когда приедем в порт. А я не хирург.
— Да я прошу вас не в печенках операцию сделать, а всего только шишку отрезать. Тут ведь и без хирурга можно обойтись.
Штурман был неумолим.
Кочегар, уходя, хлопнул дверью.
Разыскал плотника Артамона Хилкова, пошел с ним в каюту.
— Хочешь получить бутылку коньяку? Или еще что на твой выбор?
Плотник недоверчиво спросил:
— Это за что же такая милость?
— Мало одной — две поставлю, в первом же порту поставлю.
— Да за что?
— За пять минут работы.
— Говори.
Кочегар, указывая рукой на лоб, взволнованно сказал:
— Будь, Артамоша, другом: вырежь мне этот проклятый нарост.
Плотник покачал головой:
— Дело тут серьезное. Без привычки, пожалуй, не справиться мне.
— Чепуха! Ты мастер! Рука у тебя верная. Шкафы можешь делать. А с шишкой справиться — это все равно, что сучок с доски стругнуть.
Хилков ухмыльнулся от похвалы.
— А в случае чего в ответе не буду?
— Да я скорее сдохну, чем подвести кого.
— Говоришь, две бутылки можешь поставить?
— Факт. Мое слово крепче олова: то гнется, а мое слово никогда. Это тебе известно.
— Ладно.
Принесли кипятку, положили в него только что наточенную бритву. Приготовили чистых тряпок. Плотник, готовясь к операции, засучил рукава, вымыл руки. Кочегар, ложась на койку, попросил:
— Как будешь резать, ты кожу немного засвежуй. А то нельзя будет рану зашить.
— Не беспокойся, дружок. Разделаю тебя за милую душу. Любой профессор позавидует.
Когда острие бритвы коснулось живого мяса, Перекатов оскалил крепко стиснутые зубы. Тело его покрылось холодной испариной, а по бледному лицу заструились тонкие ручейки крови, попадая и в глазные впадины. Он зажмурился. Операция длилась долго. Казалось, холодное лезвие стали разрушило лобную кость, добралось до мозга. Нестерпимая боль простреливала нервы, сознание мутилось. Ощущалась тошнота до судороги в желудке, точно он наглотался отравы. Кочегар крепился и лежал, не двигаясь, безмолвный, как дерево. Подбадривал себя мыслью: теперь никто не посмеет над ним смеяться и при встрече с женщинами ему уже не будет надобности надвигать на глаза кепку, чтобы скрыть противный нарост.
Плотник, заканчивая операцию, ухватился за подрезанную вокруг шишку и дернул ее с такой силой, что голова кочегара взметнулась вверх.
Перекатов вскочил и закачался, как пьяный.
— Готово, дружок! — сказал плотник. — Главное я сделал. А заштопать рану — это и штурманишка может.
На следующий день «Октябрь» бросил якорь в немецком порту. По заявлению старшего механика нужно было кое-что купить для машинного отделения. Пришлось задержаться на сутки.
Часть экипажа была отпущена на берег.
Капитан Абрикосов, встретив в кают-компании Таню, спросил:
— А вы почему не погуляете?
— Спасибо, капитан. Если можно, я с удовольствием посмотрю, как немцы живут.
— А деньги у вас есть?
— Не успела еще заработать.
— Ну, это дело поправимо.
Капитан обратился к первому помощнику, заведовавшему кассой и судовой отчетностью:
— Анатолий Гаврилович, выдайте Тане авансом месячное жалованье.
Буфетчицу сопровождали двое: Гинс и Бородкин. Прежде всего поразило ее огромнейшее количество кораблей, находившихся в гавани. Тут были суда со всех частей света. Одни из них набивали свои объемистые трюмы немецким товаром, другие разгружались. Голоса разноплеменных людей тонули в лязге железа, в грохоте подкатывающихся поездов и ломовых подвод, в завываниях сирен и гудков. Не было отбоя от нищих. Эта изголодавшаяся голытьба, состоявшая из мужчин и женщин, пожилых и подростков, назойливо лезла на каждый корабль, приставала к матросам, выпрашивая хлеба или денег. Гинс пояснил Тане: