— Ну, что? — нетерпеливо спрашивала его Елизавета Николаевна, спасаясь от воды на кровати.
Он безнадежно отмахивался рукой.
— Ничего не видно.
Капитанша в отчаянии восклицала:
— Когда же конец будет этой проклятой буре!
— Да, осатанела совсем.
Шкипер, шлепая по воде, приближался к Елизавете Николаевне. Каждая минута грозила им катастрофой, и это толкало их в объятия друг друга. Опять начинались ненасытные поцелуи. Это все, что осталось для них в жизни, это все, чем могли заглушить предсмертную тоску. Загораясь близостью мужчины, она ласкалась и говорила:
— Только бы попасть на землю! Я не расстанусь с тобою.
Она возбуждала в нем необычайный интерес к себе не только своей свежей миловидностью, но еще и тем, что она была женой капитана и спустилась к нему, простому баржевому старшине, из другого мира, раньше недоступного. Прижимая ее к груди, он отвечал ей с некоторой театральностью:
— Никто, кроме смерти, не вырвет тебя из моих рук! Нас обвенчала буря, нас скрепила бездна!
При каждом крене баржи в каюте шумно переливалась вода. От нее нельзя было избавиться. Стоило только открыть дверь, новые волны захлестывали в помещение.
После обеда шкиперу доложили, что виден берег. Он поднялся на палубу и сквозь брызги долго всматривался в сторону, в чуть заметную полосу земли. Трудно было выяснить, острова это или материк. Баржа неслась вдоль берега. А дальше опять ничего не было видно, кроме взлохмаченного моря и падающих к горизонту скомканных туч. Шкипер распорядился отдать якорь, надеясь продержаться здесь, пока не затихнет буря, а потом как-нибудь добраться до суши. Пройдя на нос, он сам взялся за работу; ему помогали двое матросов. Море накрывало их волнами, угрожая смыть за борт. Людей спасало только то, что каждый из них был привязан концом веревки, закрепленной за кнехт. Возились много, прежде чем якорь бухнулся в воду. Канат вытравили весь.
Баржа, гремя железной цепью, поднималась на дыбы, дергалась и рвалась, как одичалая кобылица на аркане.
Так продолжалось до вечера. Наступила тягостная тьма, усиливая безнадежность в душе. Небо и море исчезли. Мир казался раздробленным в брызги. Канат наконец не выдержал — с треском оборвался у самого шпиля. Баржа снова ринулась в бесконечность, окутанная хохочущим мраком.
Еще день пришел на смену ночи. Погода не улучшалась. Над баржей по-прежнему вздымались мутно-зеленые стены, обрушиваясь на палубу пенно-белыми обвалами, разливаясь бурлящими потоками.
В матросском кубрике воды было выше колен.
С глухим рокотом она переливалась из стороны в сторону. Люди спасались от нее на нарах и на ступенях трапа. Все промокли до последней нитки, все дрожали от стужи. Никто уже больше не думал о пище. Ночь, проведенная без сна, в постоянном ожидании гибели, измочалила нервы, притупила чувства. Смотрели друг на друга, как паралитики после припадка, словно не понимая, где они и куда, к каким безумствам несет их буря в этой грязной посудине. Иногда, обессилев, кто-нибудь срывался со ступенек трапа и падал вниз, в мутную воду, как мешок, набитый хлебом. Его подхватывали другие, спасали. Это смерть играла с людьми, терзая их длительной пыткой, страшно мучительной, не оставляющей никакой надежды на спасение. Только Васька Бабай, примостившийся на нарах, не падал духом, Он верил в свой спасительный сон и пробовав даже шутить:
— Ну и рейс достался нам! Кажись, прямо в кругосветное, путешествие махнули!
Рядом с ним, прижавшись к стене, сидел капитан Огрызкин, представлявший теперь жалкое полуживое существо. Нижняя челюсть его отвисла, голова качалась, точно неживая, угрястое лицо осунулось, стало мертвенно-сизым.
Васька Бабай, обращаясь к нему, язвил:
— Вот что ты сделал с людьми, якорной лапой тебя в печень! Эх ты, убогий капитан! Не мать, видно, тебя родила, а какая-нибудь тетка!
Огрызкин молчал.
Васька Бабай дернул его за рукав.
— Счастье твое, что шкипер жену у тебя отбил. А то бы из тебя все внутренности выпотрошили и чучело набили.
Капитан поднял голову, уставился на старого матроса долгим непонимающим взглядом, точно соображая что-то. Потом, заколотившись, стуча себя в грудь кулаком, заорал неестественным визгливым голосом:
— Что вы издеваетесь надо мной! Режьте меня, душите! Вот я! Разорвите меня на части! Слышите? Выбросьте меня за борт! Слышите?..
— На черта ты нам сдался! Ты и без того сдохнешь.
Ночью буря стала ослабевать.
Шкипер и капитанша, разговаривая, сидели на кровати, когда в каюту вдруг ворвался шум моря и сразу же заглох. На момент замигала лампа. По трапу спускались чьи-то шаги. Шкипер соскочил с кровати.
У стола остановились два матроса из команды «Дельфина»: рулевой и кочегар, два ночных призрака. Первый был бледен, точно вымокший в морской соленой воде, второй посинел, как удавленник, бессмысленно выпучив глаза. Балансируя, молча посмотрели на шкипера, потом на капитаншу, укутанную в непромокаемый плащ.
— В чем дело? — настораживаясь, спросил шкипер.
Матросы загадочно переглянулись между собою.
Шкипер повысил голос, точно перед ним стояли глухие:
— Я спрашиваю вас: в чем дело?
Капитанша почувствовала, что затевается что-то недоброе.
Рулевой первый заговорил прыгающими губами:
— Да мы так… У вас тут просторно. А в кубрике тесно. Да, вот оно как. А в общем, нам надоело ждать смерти.
Кочегар, набравшись храбрости, заговорил смелее:
— Теперь, товарищ шкипер, все люди равные. Это не то, что раньше было: один человек завладеет всем — и шабаш. Не подходи к нему…
— Дальше! — сурово глядя на пришедших, подстегивал их шкипер.
Матросы, наглея, продолжали наперебой:
— Если по совести рассудить, вам бы следовало в кубрик пойти.
— Верно. А мы на часок-другой здесь останемся. Потом обратно вернетесь. Мы — чтобы без обиды…
У капитанши кожа на затылке стянулась, причиняя боль в корнях волос.
Шкипер неестественно усмехнулся и заговорил, как бы шутя:
— А-а! Вот в чем дело! Теперь я понимаю. Вам хочется остаться с моей женой?
Матросы опять переглянулись, хмыкнули, дернув плечами:
— С женой! Это можно назвать всякую…
Шкипер, подняв предупреждающе руку, рявкнул:
— Подождите!
Он подошел ближе к ним и заговорил редко, с расстановкой, точно диктовал телеграмму:
— Если кто из вас посмеет сказать в присутствии этой женщины хоть одно похабное слово, тому человеку я вырву язык и пришью к пятке. А теперь продолжайте.
Широко расставив ноги и пошатываясь в такт крена, шкипер стоял с сжатыми кулаками, готовый каждое мгновение вступить в бой. Стиснулись тяжелые челюсти, словно что-то хотели раздавить на зубах, а широкие ноздри вздрагивали. Матросы, почуяв несокрушимую силу противника, его решимость, застыли на месте. Капитанша испуганно втянула в плечи голову, пронизанную страшной мыслью о крови и насилии. У всех заострились зрачки, а на лицах было такое выражение, какое бывает у людей в ожидании выстрела из самой большой пушки. Положение создалось невыносимо тягостное: кто-то должен начать, и тогда в этом качающемся над бездной помещении, под грохот бури произойдет что-то нелепое и отвратительное. Только рыжий кот был спокоен. Вонзив для крепости когти в постель, он равнодушно переводил взгляд с одного человека на другого и, может быть, мысленно посмеивался над их глупостью.
Кочегар, теряя равновесие на уходящей из-под ног палубе, вдруг рванулся вперед и налетел на шкипера. В ту же секунду ударом кулака в грудь, пущенным только вполсилы, без размаха, он был отброшен к стенке и шлепнулся в воду. Едва поднялся и, согнувшись, как тяжко больной, направился к трапу.
— Ну, а вам что угодно? — обратился шкипер к рулевому.
Тот, оглядываясь, попятился назад, залепетал:
— Мы ничего… Мы… Я… Это все Яшка подбивал. В кубрике, говорит, тесно. Остальное меня не касается…
А когда поднялся по трапу, сверху уже крикнул:
— Мы придем к вам, товарищ шкипер, всей артелью!
— Милости просим! Я вас всех заставлю рылом воду бороздить!
Громко захлопнулась дверь.
— Что ж теперь будет? — с болью спросила капитанша.
— Ничего не будет.
Он подошел к кровати.
Женщина схватила его за руку и, словно ища в ней защиту, прижала к груди.
— Мне страшно, Федор Павлович! Я не могу понять — неужели это все действительность, а не бред? Ведь я отправилась на пароходе только прогуляться, подышать морским воздухом. А попала в какую-то нелепую карусель. Одна неожиданность ужаснее другой. Мне кажется, матросы опять придут, все придут. Разве ты не видел, что они уже близки к помешательству?..
Шкипер был спокоен, как вол после тяжелой работы.
— Не волнуйся. Никто не посмеет явиться сюда. И не все матросы такие.
Он погладил ее по лицу шершавой ладонью.
— Я когда-то охотился в Сибири, — заговорил он задушевным голосом, искренне, однако и на этот раз не мог обойтись без некоторой рисовки, ибо перед ним была красивая женщина. — Там водятся белые куропатки, любимая дичь для господского стола. Весною эти птицы постепенно меняют свой наряд в серый цвет. Только у самки это происходит быстрее, чем у самца. На серой земле она сидит на яйцах, незаметная для других. А он в это время все еще продолжает оставаться в зимнем оперении. Поодаль сторожит свою подругу, белый, точно ком снега, и отвлекает от нее всех врагов. Таким образом, все удары судьбы принимает только на свою голову. Вот у кого нам, мужчинам, надо поучиться.
— Это удивительно красиво! — с восторгом отозвалась капитанша, глядя на шкипера. — Неужели это верно?
Шкипер ничего не ответил. Он молча пошарил под кроватью, в плескавшейся воде, достал большой колун и положил его под матрац.
У капитанши в жутком изумлении поднялись черные брови. В это время она не знала, что страшнее — бездна моря или бездна человеческой души?
В лохматой и ревущей тьме, в черных потоках воды и воздуха, продолжая содрогаться, мчалась баржа. Куда? Быть может, к медленному провалу, а может быть, к катастрофе, чтобы свой треск смешать с последним криком этих людей.