Не сломила ярость и злую волю
40 Пагубу сеять!
Нас, рожденных всех, оборона ваша
Приютит, пока свет не воссияет.
Веруя в нее, ни во что не ставим
Ярость врага мы.
Невредимы, с ней мы плывем по морю,
Безопасны, Альп переходим кручи,
С нею мы живем, умираем с нею,
Страха не зная.
Даже крепким вы придаете силу,
50 Знаете, как стон облегчить тревожный,
Как прийти затем, возвещая счастье
Чистым душою.
Граждане небес, не за то ль, изгои,
Чувствуем мы все попеченье ваше,
Чтобы, внемля вам, не корить вовеки
Жребий суровый?
Часто, весть неся, вы летите всюду, —
Высотой небес и землею низкой;
От нее мольбы вы несете жалоб,
60 Милости — с неба.
За величье всех этих благ мы можем
Вам одним воздать — благодарной музой,
Песенным за то мы отплатим даром
В храмах священных.
Во святые дни наступления года
Окружает дым здесь святые лики,
Здесь и хор поет, воздевая длани
В жарких моленьях.
Пусть всегда они до отца доходят
Вышнего, и пусть через вас, — мы молим, —
Сбудутся они, о покров и помощь
Христорожденных.
38. К ГАГУИНУ. ЕЩЕ НЕ УВИДЕННОМУ[177]
Что же шлют вас теперь пред лик достойный
Гагуина, Камен плохих и слабых?
Вы дрожащими, бледными предстали,
Словно Парменион Теренцианский,[178]
Связей ищете все: Кто? Что? Куда же?
Вас одних избегает Гагуина
Слава, чьи величайшие творенья
Мир огромный познал, дивясь, их ценит?
10 Значит мы, неотесаны и грубы,
Мы в такие вторгаемся чертоги,
В дом отца, что учен, высок и мощен.
Неотесан, в ком нет стыда ни капли,
Неотесанней — кто стыдлив не в меру!
Кем, скажите, считаете Роберта?[179]
Не трагической маской? Бойтесь душу
Утонченную знаньем столь нечастым
Вы по меркам обычным черни мерить.
Связь бесспорная есть у граций вольных
20 С Аонийских сестер прелестным хором.
Страх напрасный в душе своей уймите
И к поэту ученому приблизьтесь,
Вас, пусть вы неотесаны и грубы,
Примет ласково он и благосклонно,
И с лицом и приветливым, и ясным.
Коль, приветом взаимно обменявшись,
Станет спрашивать он: «Откуда? Чьи вы?» —
Да не будет вам стыдно край назвать свой
Грубый или наставника — невежду.
30 Если спросит, зачем пришли: с моленьем,
Чтоб создателя песни сей представить
И чтоб песню он принял и ответил.
39. СТИХОТВОРЕНИЕ НА «АННАЛЫ» ГАГУИНА И «ЭКЛОГИ» ФАУСТО, НАПИСАННОЕ ОСЕНЬЮ В ДЕРЕВНЕ[180]
Только недавно, когда по лесистого берега краю
Я проходил орошенной травою,
Через приятное шел молчаливого леса безмолвье,
Сладостным тронутый в сердце восторгом,
Рощи, ключи, жизнь в деревне по сердцу презревшему были
Дымные кровли с толпой ненавистной;
Вместе с Мароном моим[181] я в долинах Гема прохладных,
Вставши, молился и трижды и больше;
Вдруг, излучая сиянье, с Венерой прекрасною схожа,
10 Талия, Фаусто, твоя предо мною.
Узнана тотчас глазами моими, ко мне, улыбаясь
Нежно, свой ласковый лик обратила.
Остановилась лишь только: «Чем занят мой Фаусто, — спросил я, —
Иль Гагуин мой, прославленный всюду?»
«Здравствуют оба и каждый Эразму предан всецело,
То же иль лучшее молят Эразму».
«Рад я. Скажи-ка, что оба они замышляют, что школа
Франков пропеть иль прочесть бы сумела?
То, полагаю, что каждый с полей плодоносных и щедрых
20 Снять уповает как дар ежегодный
И урожай свой». «Во-первых, Роберт твой известный равняет
В речи свободной колена и славу
Франков, а равно и их королей жесточайшие битвы.
Нет уж того, в чем бы Галлия ныне
Стала завидовать Лацию даже, когда у самой есть
Ливий — в одном, во втором же — Саллюстий».[182]
«Что тот поэт твой готовит еще? За какое творенье
К Фаусто питает он черную зависть?
Или молчит он, стремясь возродить взаимным покоем
30 Нивы, что в долгих трудах истощились?»
«Тот же, счастливец, проводит досуги, которым когда-то
Сам Сципиад[183] предавался обычно,
Город оставив, один, — не один средь полей молчаливых,
В славном труде он проводит досуги.
Да, он один средь холмов и среди виноградников галльских
Бродит, скиталец, в полях Паризийских.
Спутники кроткие с ним, что в деревне так рады Камене;
Там, до конца Аполлоном плененный,
Новую песню свою, что достойна и муз, и поэта,
40 Он напевает на сельской свирели,
Песню, какую с собой, не страдая, сравнил бы сам Титир,
Кто под раскидистой буковой сенью
Музу лесную тревожил, играя на тонкой свирели;
Песнь, что стада полонила и пашни,
Песнь, что в горах прямоствольный склонила бы ясень, сумела б
Скалы смягчить и поток обездвижить;
Кроткими сделать она и волков бы сумела, и тигров,
Даже смягчила б подземное царство.
И наконец, — что так мило тебе, — чиста эта песня:
50 Ливии нет в ней[184] и нет в ней Колумбы,
Здесь к Алексису — красавцу нигде Коридон не пылает,[185]
Нет и Филлиды[186] в творении целом.
Все это только одобрит суровой Сорбонны цензура
— Много у ней всевозможных Катонов![187] —
Все это детям учитель не стал бы стыдиться поведать
В розгообильном своем помещенье.
И Ипполит прочитал бы[188] родителю с сердцем суровым!
Трижды счастливым сочтется и больше,
Всякий тот Галл, всякий Вар, Поллион поистине всякий,[189]
60 Если свирелью воспел его Фаусто.
Здравствует пусть и, навеки известен, со славною песней
В четырехстранном он славится мире!»
40. РОБЕРТУ ГАГУИНУ ПЕСНЬ О СВОЕЙ УЧАСТИ[190]
Дивлюсь, какие звезды мне
При рожденье моем мрачный струили свет,
Моя отрада, Гагуин.
Ведь по праву же всем, что совершаю я,
Созвездья правят вышние;
В первый раз на меня, лишь я увидел свет,
Средь жалоб писка детского
Красноватой звездой грозный Юпитер сам
Взглянул и, неприязненна,
Смех Венера — звезда блеском излила мне.
Меркурий лишь стремительный,
Издалека сверкнув среди блестящих звезд,
Благой, дары навеял мне;
Но завидуя мне, старец с косой,[191] и тот,
Вулкану кто соперник был,[192]
Их лишили меня — хладный и пламенный.[193]
Иль земнородных жребием
Три богини[194] тройной волей командуют?
Досталась мне тягчайшая
20 Жизни нить. Из богинь, верим, крылатая[195]
Всем на земле ворочает.
На погибель свою, бедный, конечно, я
Поклялся сокрушить ее,
Поликрата[196] себе долю счастливого
И Суллы,[197] дерзкий, не молю.
Сам Арпинский не раз, и незаслуженно,
Судьбу свою клял консул тот,[198]
Ту, что столько удач, столько приятного
Злом мелочным испортила.
30 Тот же — сущий мужлан, дела не знающий,
Борьбы с превратной жизнию,
На непрочность даров сетует кто судьбы.
Того счастливым я зову,
Кто умеет смягчить бед настоящих зло
И помнит благо прошлое,
Верит кто, что придет снова, что минуло.
Меня ж от груди матери
Рока тяжкого ход и беспощадного,
Не преставая, мучает.
40 Я бы счел — на меня ларчик обрушился[199]
Весь Прометея дерзкого
И все мрачное то, тяжкое все, что есть
В жилище черном Тартара.
Что, увы мне, за бог малым завидуя
Певцам, какой-то гений злой,
Иль Юнона, ко всем музам враждебная,
Все бьет по голове моей?
О, рожден для судьбы более радостной
Гагуин, ты мне дважды честь,
50 Коль не презришь теперь скромного друга ты,
Не весь несчастным буду я
И не сдастся душа тягостным бедствиям.
41. УТРЕХТСКОМУ ЕПИСКОПУ ДАВИДУ, ПОБОЧНОМУ СЫНУ ГЕРЦОГА БУРГУНДСКОГО[200]
Пастырь здесь погребен, и Давид он не именем только, —
Сын твой, великий Филипп, стоит отца своего.
Он свою паству лелеял не меньше, чем с благостью отчей,
Мир возлюбя, он добру благоволил и уму.
42. ЕМУ ЖЕ[201]
Здесь тот Давид, что Филиппу был герцогу сыном похвальным,