С отчей любовию он паству лелеял свою.
43. ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИК ЭРАЗМА К СТУДЕНТАМ[202]
Всем, кто друг и благой, и чистой музы,
Он — услада; и нет совсем здесь скверны,
Иль того, что бы яд прикрыло медом:
Славит только Христа Вильяма лира.
44. НА ИСПРАВЛЕНИЯ ВИНЦЕНТИЯ ПРОТИВ ИСКАЖЕНИЙ ИСПРАВИТЕЛЯ МАЛЛЕОЛА[203]
Больше, чем я захотел позволить Варию с Туккой,[204]
Против музы моей темные толпы вершат.
Этот чернит и карнает, тот к пурпуру ладит лохмотья, —
Нет и страницы одной, чтоб без изъянов сочли.
Или недавно какой потрясен был я пакостью гнусной, —
Грязный Маллеол меня бедного жал и теснил.
Этот бездельник пока вытряс грязь на меня и умножил,
И пока тряс он старье, грязи подбавил еще.
Блеск им украденный тут возвращает Винцентий отделкой
10 И украшает его, индексы книге придав.
Жажду, пусть здравствует мой отомститель Винцентий вовеки,
В скверном да сгибнет огне[205] этот Маллеол — чума.
45. ВЕЛИКАЯ БРИТАНИЯ, КОТОРАЯ НЕКОГДА БЫЛА НАЗВАНА АЛЬБИОНОМ, А НЫНЕ ЗОВЕТСЯ АНГЛИЕЙ, РАДУЮЩАЯСЯ ДОБЛЕСТИ НЕПОБЕДИМЕЙШЕГО КОРОЛЯ ГЕНРИХА И ВЫДАЮЩЕМУСЯ ТАЛАНТУКОРОЛЕВСКОГО ОТПРЫСКА[206]
Если великих богов позволено милости славить
И радость находить в дарах достойнейших,
То почему не могу я назвать свою землю счастливой?
Достоин бед, кто благ своих не ведает.
Индии гордость далекой — ее руноносные рощи,
Араб привык гордиться благовоньями,
Ладаноносным пескам богатая рада Панхея,[207]
Златой рекой земля иберов[208] славится.
Нил семиустьем своим процветание дарит Египту
10 И вина прославляют Рейна жителей.
Африки гордость обильной — ее плодоносные недра,
Кто гаванями славен, кто — товарами.
Нет у меня ни в ключах, ни в реках больших недостатка,
Ни в тучных пашнях, ни в лугах смеющихся.
Я плодовита людьми, изобильна металлами, зверем;
Не хвастаюсь, что всюду огибающий
Щедро богатства дает Океан мне и дружество — небо,
Что воздух так нигде не веет сладостно.
Феб не спешит у меня погрузиться в закатные воды,
20 С его сестрою[209] входят ночи светлые.
Разве могу пренебречь я шерстью хваленного Бета,[210]
Где руно мягче белых агнцев жертвенных?
Да и твои, о Мемфис, презирать чудеса я не мог бы,
Но больше слава та и справедливее,
Что прославлена я, Британия, Грецией, Римом,
Что древностью вторым я миром названа.
Но я не хвастаю этим: то было давно, а сегодня
Султан на шлеме я взношу торжественно,[211]
Ведь у меня есть король — честь славнейшая славного царства,
30 Король — одно лишь чудо века этого.
Он одинаково сведущ в искусстве Паллады и Марса,
Он битв знаток, но мир ему возлюбленней.
Прочим прощая, себе ничего не прощает, — правленье
Для всех — вольнее, для себя — суровее.
Он полагает, что так будет лучше всего для отчизны,
Он к добрым кроток, страшен лишь преступникам.
Дециям не был свой Рим, своя Аттика Кодру дороже,[212] —
Отчизна, что из бедствий рока вырвана.
У божества и у неба такое величье, какого
40 Не знали ни Метелл, ни муж Эгерии.[213]
Не было меда в речах у властителя Пилоса[214] слаще,
Не больше ум, не выше был у Цезаря.
Не было у Мецената десницы столь щедрой в дареньях,
Иль воздержанья от кровопролития.
Произошел, как считают, Эней от лона Венеры,
А Сципион родился от Юпитера;
Что, если б эти века моего короля увидали,
С лицом прекрасным, с сердцем превосходнейшим?
Не заключили б, что сам помогает людям Юпитер,
50 Здесь, в нашем скрывшись теле человеческом?
Будет всегда для меня он подобен великому богу, —
Отец златого века, Аполлон он мой.
Всходит — и век из пределов моих исчезает железный,
Вернувшись, зло Астрея все рассеяла.[215]
Именно так на всем небе созвездия меркнут, бледнея,
Титан лишь заблистает ликом огненным.
Януса можно уже запереть,[216] жить долго в покое
При столь могучем мира защитителе.
Бедная я! Что ж, Юпитер, не дал ты ему бесконечных
Годов, все давший прочее?
Наши боги хотят превзойти земные уделы.
И коль молитвам внемлют небожители,
Поздно поистине пусть возвратится он в звездные выси,
Пусть поздно Парка нить обрежет смертную.
Кончил со смертью Алкид труды свои, полные славы,
Но небо добрым королям назначено.
Боги тогда пусть его обретут, когда Нестора годы,
Когда он старость превзойдет Титонову.[217]
Но для меня пусть живет он, пока августейший потомок
70 Не даст нам имя, лик и ум родителя.
Пятое в царских чертогах уже подрастает потомство:
Три — королей отцы, две ж будут матери.[218]
Так же, как в Пестума кущах,[219] весной обновленного снова,
Взрастают розы от росы живительной.
Самый приятный цветок[220] для прекрасной Венеры, другой ведь
Не дышит и не блещет привлекательней.
Нет у других обаянья венков, сплетенных из розы,
Обвить власы достойной королевские.
Здесь, где веселое рвенье взрастившего их садовода
80 Сливает розы алые и белые,[221]
Среди обилья шипов и алеет одна и белеет,
Как если б слить багрянку с костью белою.
Тот же у всех аромат и роса всех та же выводит,
И тот же куст, и прелесть та ж и молодость.
Та же и почва питает их влагою той же, лелеют
Их ветерки и звезды те же самые.
Родственных два есть побега, которые дивным оттенком
Разнообразят цвет и юность нежную.
Эта, едва рождена, вся под кожицей скрыта зеленой,
90 И легкий пурпур светится сквозь трещинку.
Та белоснежного лика едва выпускает вершину
И, раскрываясь, рвет одежды тесные.
Эта, покров разорвав, острый кончик весь свой выдвигает,
Грозя раскрыть все лепестки стесненные.
Та, не прорвавши еще белоснежных своих оболочек,
Лишь ветеркам вверяет силы слабые.
Белые тут лепестки заливаются пурпуром нежным,
Иль цветом брата,[222] иль звезды окрашенным.
Дважды шести лепесткам она, величайшая, рада,
100 Являя кудри в Тирском блеске пурпура.
Так не алеет и шерсть, что багрянкой окрашена дважды,
И Феб, всходящий над волной рассветною.
Роза не только улыбку прекрасную дарит прохожим,
Но обещает семена златистые.
Это — Арктур мой,[223] кто горд своего названья значеньем,
Кого являет словом он и доблестью.
Видишь, какой в нем пример благородного облика виден,
Как блеск ума в глазах живого светится.
Ранняя мудрость не ждет медлительной зрелости — пылко
110 Природой годы обгоняет данные.
Был вот таким Иессид[224] и во всем с ним сын его схожий,
Когда рубил он, мальчик, чудищ яростных.
И когда спор на суде сумел его сын уничтожить
И злую ложь искусной ложью выявить.
Ближняя следует нимфа, которой даровано имя
Жемчужины,[225] в Персидском море выросшей.
Знаменьем я восхищен и манящим сиянием камня
И млечным целомудрием жемчужины.
Камешек кругл и изыскан своей безупречною гладью,
120 В его природе — ничего нечистого.
Родственность новая есть у жемчужины с небом пресветлым:
Сверкает — ясным, светит солнцем облачным.
Но моя дева благим предана божествам беспредельно —
Стремится к небу, а не к морю зыбкому.
Если бы кто увидал, как резвится с нимфами дева,
И брата, кто стрелу пускает легкую:
Он — это Феб золотой, а она — серебристая Феба,
Клянется пусть благими Феба светами.
Вот уж и Генрих, дитя,[226] родителя именем гордый,
130 При Скелтоне,[227] святых начал наставнике,
С самого нежного детства вникает в искусства Паллады.
В его лице отец так явно видится!
Это ж отца отраженье блистало в Аскании древле,[228]
Так схож Ахилл был с дивною Фетидою.
Некую славу сулит Мария названием самым
Светила, никогда не заходящего.
Но какой песней, Эдмонд, колыбель твою воспою я?
Сюда, о сестры со златыми плектрами,
Струнами тихие сны вы навейте своими ребенку