Волновались лошади на привязи.
В следующую ночь потеряли коней. Трёх сразу. Стремительная утробно рычащая тень внезапно вынырнула из ночи, перемахнула через пригасшие сторожевые костры…
Свистнули в воздухе стрелы дозорных, мелькнули брошенные сулицы с вкованными в наконечники серебряными нитями. Но ни стрелы, ни дротики не поспели за невиданным зверем.
Зверь был огромен, свиреп и ужасен. Кудлатой тёмно-серой шерстью и хищной вытянутой собачьей мордой походил на волка. Или на пса. Только вот по размеру… Ну, не бывает волков и собак величиной с крупного телка. Собственно, окрас и размер — вот и всё, что успели в тот раз разглядеть дозорные дружинники. И ещё клыки с нож-засапожник. И такие же когти. И пену из разверстой красной пасти.
Сначала ночная тварь бросилась на людей. Разметала трёх выскочивших навстречу воинов. Быстро — никто и мечом махнуть не успел. Однако и сама зверюга дико взвыла — видимо, ожгла лапы о посеребрённые брони — и, резко прянув в сторону, очутилась среди перепуганных коней. Лошадей на ночь вязали крепко, потому и не посрывались все. Только бились отчаянно на ремнях. И гибли.
Всё свершилось в считанные мгновения. Прежде чем подоспели люди, пали две вьючные лошади. Одна — с перекушенным хребтом. У другой вмиг были вырваны потроха и горло.
Сильный молодой жеребец десятника Ильи всё же оборвал путы, метнулся прочь с привязи-бойни. Обезумев, рванул через тюки, людей, костры. Унёсся в степь, в ночь, во тьму. Волкодлак — следом.
Ускакал конь недалеко. Истошно-жалобное ржание, больше похожее на предсмертный крик человека, возвестило о печальной участи жеребца.
Бежать за конём Всеволод запретил. Илью удержал силком. Опрокинул, влепив рукоятью меча по затылку. Придавил к земле.
— Сам погибнуть хочешь?! За лагерные огни — ни ногой! Никому — ни ногой!
Наутро нашли останки славного боевого коня. В луже крови — клочья шкуры, подкованные копыта, кости… Кости — перемолоты в труху. «Такими зубами камни, наверное, грызть можно», — подумалось ещё Всеволоду.
После того случая на ночёвку стали располагаться раньше. И топливо для костров в скудной на дрова степи предусмотрительно собирали заранее — по пути, да с запасом. Ломкий колючий сухостой, порой в руку толщиной, рубленный кустарник, редкие деревца — всё годилось… Огни разводили сильнее. Чтоб пламя — повыше, поярче. Коней до утра держали под попонами, расшитыми серебром. И сами смотрели в оба. Спали вполглаза. При полном доспехе, и с обнажённым оружием под рукой.
Ещё день спустя удалось даже подстрелить волкодлака, пытавшегося проскользнуть меж двух сторожевых огней. С диким воем и серебрённой стрелой в лопатке оборотень сгинул в ночи. Тоже, видно, отбежала недалеко: вой стих где-то неподалёку от лагеря. Тратить время на поиски издохшей твари, однако, не стали.
На следующий день пути, в самый полудень, увидели шатёр. Юрту кочевого народа. Одиноко стоявшую на горбатом кургане среди необъятной ковыльной степи.
— Неужто, татары? — щурясь от солнца, Всеволод долго вглядывался вдаль.
— Нет, куны, похоже. Половцы, — определил Бранко.
Что ж, наверное, проводнику виднее.
— Бегут, видать, — хмурился волох. — И не от татар бегут — а от кое-кого пострашнее.
Подъехали ближе. Юрта как юрта. Круглая, простая, небогатая. Таких много в землях кочевников. Закопчённый войлок, натянут на клети из жердей. Сверху — круглое отверстие-дымоход. Правда, дымка от очага над ним не видно. И полог — опущен. И рядом — ни коня, ни быка, ни иной скотины, что могла бы перевезти разборный дом степняка. Только опрокинутая двухколёсная повозка с единственной длинной и торчащей к небу оглоблей. Вторая — вон она, в траве. Одно колесо повозки треснуто. На ветру болтаются обрывки спутанной упряжи. А вокруг…
Вокруг юрты валялись кости. Обглоданные, раскрошенные крепкими зубами. Кости — человеческие, лошадиные… Лежат вперемешку.
Всеволод вскинул руку, останавливая отряд. Дружинники попридержали коней. Переглянулись. Потянулись к оружию.
Кони всхрапывали, прижимали уши, пятились назад. Боялись кони… То ли костей в траве разбросанных, то ли чуяли опасность, таящуюся за пологом юрты.
— Нехорошее, место, воевода, — пробормотал десятник Илья.
Ясное дело, хорошего тут мало.
Всеволод повернулся к волоху:
— Как думаешь, Бранко, что там?
— Откуда ж мне знать, — ответил тот. Проводник не убирал руки с меча. — Когда ехали к вам, здесь пусть было. Но тогда и вриколаков ещё в этих краях не водилось.
— Войти бы надо, да посмотреть, — вставил Конрад.
Надо…
— Конрад, Бранко и ты Илья, со своим десятком, со мной пойдёте, — распорядился Всеволод. — Вокруг шатра встаньте, чтоб мышь не выскочила. Остальные пусть в сторонке пока побудут. Спешиться всем и оружие держать наготове. Если кликну — бегите на помощь, не медля.
К юрте он подошёл первым. Встал возле входа. С двумя клинками наголо.
— Эй, есть кто?
Тишина.
Всеволод вздохнул поглубже. Приготовился к схватке. Одним мечом осторожно приподнял полог, другой — выставил перед собой. Если кто вздумает вдруг прыгнуть изнутри — неминуемо напорется на сталь с серебром.
Никто, однако, нападать на него не спешил.
Всеволод переступил порог.
После яркого слепящего солнца над степной равниной, глаз не сразу привык к полумраку, царившему под войлоками половецкой юрты. Света, падавшего сверху — из небольшой неровной прорези-дымохода, не хватало, чтобы разогнать густые тени. А тяжёлый полог за спиной — уже опущен.
Поначалу казалось — степной шатёр пуст, брошен хозяевами вместе со всем нехитрым скарбом кочевого народа. В самом деле… Очаг — несколько закопчённых камней, сложенных в круг — не горит. На земляном полу в беспорядке валяется посуда — глиняная, с побитыми, отколотыми краями, деревянная — исцарапанная, рассохшаяся. Треснувшее ведро. Помятый медный котелок. Дырявый кожаный бурдюк.
Поверху — на жердях под войлочным потолком и на центральном столбе, поддерживающем свод юрты — связки сухих степных трав и кореньев, распространяющие стойкий горький запах.
Справа — грязный прохудившийся потник и старое разбитое седло — потёртое, расползающееся, не раз и не два чинённое, связанное узенькими ремешками и грубой толстой нитью. Слева — охапка конских и овечьих шкур.
И движения — никакого.
Никакого?!
Ворох шкур под левой стенкой юрты чуть заметно шевельнулся…
Всеволод среагировал мгновенно. Мечом в левой руке отбросил верхнюю шкуру. Правую — занёс для удара.
— Уляй-вай! Не зарубай, урус-хан! Убивай — нет!
Две иссохшие руки поднялись над бесформенной кучей, прикрывая седую колтунистую голову.
— Не зарубай! Я — вреда не делай! Я — одна польза делай!
Маленькая сухая старуха, в рваном овчинном тулупе мехом наружу, с ног до головы обвешенная разноцветными лоскутами ткани, сухими веточками, кожаными мешочками, коробочками и прочими побрякушками, отчаянно кричала, мешая половецкие и русские слова, размахивая руками, будто крыльями.
Всеволод опустил мечи. Шумно выдохнул. Кроме бабки в юрте больше никого не было.
А в половецкий шатёр уже вбегали и вваливались его спутники. Бранко, Конрад, десятник Илья со всем своим десятком… Снаружи тоже слышался шум — волновалась дружина.
— Всем — стоять! — приказал Всеволод. — Оружие — убрать!
И добавил спокойнее:
— Опасности нет.
Старуха уже выползала из укрытия. Что-то бормотала испуганно и невнятно себе под нос. Теперь Всеволод смог разглядеть плоское лицо, слезящиеся раскосые глазки. Половчанка…
Бранко подошёл ближе. Что-то спросил.
Старуха ответила. Волох перекинулся с ней ещё парой фраз. Ишь ты! Толмач — он толмач и есть. Тевтонский проводник, похоже, неплохо знал языки степняков.
Глава 14
— Кто такая? — спросил Всеволод волоха. — Что говорит?
— Шаманка она. Ведьма.
— Это и так видно, — Конрад поморщился — неприязненно и брезгливо, — в костёр бы её, а?
Всеволод насупился:
— Не спеши, сакс. Не для того мы в поход против нечисти идём, чтобы людей по пути жечь.
— Люди-то — они разные бывают, — сверкнул глазами тевтон. — А из-за ведьм, да колдунов всяких, все наши беды. Ведь это такие, как она, границу между мирами порушили.
— Вообще-то таким, как она, сломать рудную границу не под силу, — вставил своё слово Бранко. — В кипчакских [18] родах никогда не было истинных магов, в чьих жилах течёт кровь Изначальных. А с приходом татар и вовсе ослабело это племя. Вымирает оно нынче. Заговор от болезни и хищного зверя, да прочее мелкое ведовство — вот и всё, на что способна старуха.
— А хоть бы и мелкое! На землях ордена её бы давно…
— Мы сейчас не на землях ордена, Конрад, — оборвал Всеволод. — Я хочу поговорить со старухой. Бранко, спроси, где её род и что она сама делает здесь. И про кости вокруг юрты — тоже спроси, не забудь.
— Ты и сам можешь её расспросить, — пожал плечами волох. — Она по-русски понимает и сносно говорит. Слушай… для тебя рассказывают.
Старуха всё бормотала и бормотала. Всеволод прислушался. А ведь, и правда! Мешанина из половецкой речи и привычного с детства языка, была теперь вовсе не бестолковой. Незнакомые половецкие слова Всеволод пропускал. Русских — почти не коверканных уже (видимо, старуха совладала с первым страхом) — хватало с лихвой, чтобы понять…
— Ночные демоны-волки пришли с Западных гор, — причитала старуха. — Большие звери, большие зубы. Демон-волк ест человека и лошадь, и барана, и быка — всё ест ненасытная ночная тварь. Храбрых воинов-богатуров пожрал и их жён, и их детей, и их стариков. Кто мог — бежал. Весь мой род бежал, я тоже бежала. Но я стара, мне бежать трудно. Демон-волк скачет быстрее, чем конь. Ночью всех догнал. Здесь догнал. Есть стал. Кости видел, урус-хан? А как всех съел — я одна осталась. Не на чем ехать дальше. Не с кем ехать дальше. Разбирать юрту не буду. Помирать здесь буду.