Обе задние ноги твари — перебиты. Проткнувшее их копьё — глубоко в земле. Зубастая нечисть бьётся как щука на остроге. И душераздирающий вой-вопль, от которого кровь в жилах обращается в лёд, оглашает окрестности. Вероятно, это больнее, чем просто царапнуть когтями по серебрёной кольчуге и скользнуть шкурой по насечке клинков.
Нет, волкодлак не издох, но теперь он был беспомощен, и неопасен. Сталь и серебро, прошедшие сквозь плоть твари, оставили большую рваную рану, а осина вытягивала из оборотня-подранка последние силы.
Волкодлак дёрнулся ещё раз, другой. Замер. Вой стал тише, жалобнее. Затем сменился визгом. Перешёл в скулёж. А после — в стон. В почти человеческий… в человеческий. Да, так стонут не звери — люди. Или нечисть, которой подвластно принимать человеческий облик.
Оборотень скорчился, свернулся калачиком вокруг копейного обломка. Сразу видать — боится даже шевельнуться, опасается лишний раз потревожить жгучую рану в ногах. Но всё же что-то происходило с ним, с этим неподвижным стонущим по-людски волкодлаком. Что-то…
Всеволод понял: оборотень обращался! Из звероподобного ночного демона в человека. Вслед за голосом он изменял облик.
Ох, и премерзкое же это было зрелище!
Сначала грязным мохнатым и рваным чулком поползла шкура с неестественно вывернутых, проткнутых копьём и часто-часто, мелко-мелко подёргивающихся ног. Потом наступил черёд длинных когтей. Когти вползали в бледнеющую и усыхающую на глазах плоть, обращались в пальцы с давно нестриженными загнутыми жёлтыми ногтями…
Конрад соскочил с седла. Отпустил перепуганного коня. Сбросил шлем-горшок. С мечом наголо подошёл к раненной твари. Но рубить не спешил. Просто стоял. Просто смотрел, как мучается волкодлак.
Дружинники подбирали и заново зажигали факелы. Подтягивались к раненной твари, светили огнём, заглядывали через плечо. Качали головами. Все — с оружием. На некоторых ратниках была кровь.
— Нечего пялиться, — буркнул Всеволод. — Всем строить круг!
Мало ли что ещё таится там, в ночи…
— Убитых и раненных — в середину. Коней, что не сбежали — туда же. Остальных после искать будем.
Дружинники быстро восстановили порушенный строй, огородились щитами и факельными огнями. Воины носили и клали на траву мёртвых. Перевязывали раненных. Успокаивали оставшихся коней.
Пятерых ратников сегодня потеряли, — быстро произвёл нехитрый подсчёт Всеволод. — Троих — навсегда. Ещё двое — в беспамятстве лежат и не понять, выкарабкаются ли. Остальные, слава Богу, отделались царапинами. С конями — хуже. Семеро задрано и покалечено. Десятка три разбежалось. А может, и больше. Если утром не найти — скверно.
Да, проклятый волкодлак наделал делов.
Всеволод подошёл к тевтонскому рыцарю, стоявшему над поверженной нечистью. Негромко спросил, по-немецки:
— Ты тоже видишь в темноте, Конрад?
А иначе как бы германец достал оборотня копьём?
— Я ведь говорил тебе, что прошёл то же посвящение, что проходил и ты, русич.
Сакс тоже ответил по-немецки. Правда, отвечал он, даже не подняв глаз на собеседника. Всё его внимание по-прежнему было сосредоточено на волкодлаке.
А прибитая к земле тварь уже походила на человека куда как больше, чем на зверя. Шерсть, правда, не опала полностью, и ещё скрывала голое тело, но лапы, определённо, были теперь руками. И ногами.
Тварь лежала на боку. Копьё вошло под самое седалище, разорвав обе ляжки. Рана — большая и сильно кровоточит. Кровь — темнее, чем у человека, но и не вовсе чёрная, как должно быть у упыря — заливает и ноги, и срам. Не мужской — женский.
И на мохнатом ещё торсе — высохшие отвислые груди.
— Баба, — поразился Всеволод. — Зачем она обращается в человека?
— Серебро жжёт нечисть, а осина вытягивает из неё последние силы, — всё так же, на своём родном языке, объяснил Конрад. — В человеческом облике боль от серебра и осины не столь мучительна. В человеческом облике вервольфу легче переносить такую боль. Ну и ещё…
— Что?
— Думаю, тварь хочет нас разжалобить. Надеется — пощадим.
— Пощадим? — свёл брови Всеволод.
— Ты хочешь этого, русич? — звук сухой немецкой речи в ушах. И взгляд — глаза в глаза. Вот теперь Конрад смотрел не на волкодлака, на него.
Всеволод огляделся. Растерзанные кони, израненные люди. Неподалёку лежат двое дружинников. Под открытыми шлемами — кровавая каша вместо лица. Без глаз, без зубов с белеющей костью черепа. А там вон, дальше, тот, который без головы.
— Nеin, — на немецкий вопрос Всеволод ответил по-немецки же, — Нет.
Нет. Нет. И ещё раз — нет. И тут не только в павших дружинниках дело. Вспомнился разгромленный беженский обоз. Бесформенные маленькие комочки в наспех вырытой неглубокой могилке. Крест, сбитый из осиновых кольев.
— Нет, не хочу.
Щадить волкодлака он не станет, хоть бабой, хоть дитём пусть прикидывается.
— Но я хочу поговорить с ним… с ней…
Всеволод пристально всматривался в тварь, скидывавшую звериное обличье.
Последним менялось лицо… Морда… Лицо…
— О чём? — скривился Конрад. — О чём с ней разговаривать?
Всеволод всматривался… Нет, а ведь и правда! Верно ему показалось тогда, в самом начале. Было что-то в облике волкодлака… знакомое что-то было. Вытянутая по-собачьи, по-волчьи морда теперь становилась плоским лицом. И эти широкие скулы… и узкие глаза… и прядь слипшихся седых волос, что уже появилась из-под облезлой шкуры на голове.
— О чём, русич?
— Эту тварь не остановило слово степной колдуньи.
— Значит, не на всякого вервольфа то слово действует. А я предупреждал — полагаться надо на иное.
Тевтон шевельнул обнажённым мечом.
— … А ещё тварь похожа на… На половецкую ведьму — вот на кого она похожа!
— Что?
Конрад изменился в лице, отвернулся от Всеволода, склонился над…
— Иезус Мария! А ведь в самом деле!
… над раненной старухой, с которой окончательно сползла личина зверя.
Глава 20
— Она! — воскликнул тевтон. — Она самая! Ах ты ж, ведьма! А я ещё удивлялся — старуха древняя, а зубов полон рот.
Оборотень поднял голову. Но взглянул не на Конрада. Взглянула… И заговорила не с ним.
— Р-р-рас… пр-р-рас… пр-р-рости, ур-р-рус-хан. Пощ-щ-щади…
Степная шаманка, обретя человеческий облик, словно заново училась говорить. В словах старухи-волкодлака ещё явственно слышалось звериное рычание и скулёж. Лицо колдуньи исказило гримаса ужаса и боли. По грязным морщинистым щекам катились слёзы.
— Вытащ-щ-щи! — оборотень скосил узкие глазки на обломок копья, торчавший из дряблых ляжек.
Рана там уже запеклась — быстро, неестественно быстро, покрылась твёрдой тёмной коркой. Застывшая кровь схватилась, как обожжённая глина, как камень, оберегая рваные края плоти от осины. Волкодлаки — не упыри. Их кровь ближе к людской. Их кровь красная, когда жидкая и чёрная, когда спёкшаяся. Но серебро и осина не делает жидкую кровь человека твёрдой. У волкодлаков же выходит именно так.
И снова:
— У-у-у… — всё ещё скорее вой зверя, чем речь человека — Ума-а… умоляю-у, у-у-р-р-рус-хан, вытащ-щ-щи…
Конрад вступил между Всеволодом и старухой-оборотнем. Держа меч в правой руке, левой взял обломанный конец копейного древка.
Но не вырвал его из раны. Резко дёрнул из стороны в сторону, Шевельнул, расшатал. Треснула и посыпалась сухими комьями запёкшаяся кровь. Серебро и осина вновь коснулись волкодлакской плоти.
Тело, нанизанное на кусок сломанного ратовища, дрогнуло.
Крик — теперь уже самый настоящий человеческий крик — разнёсся в ночи. Истошный, жуткий — так кричала старуха, переставшая быть зверем.
— Зачем? — нахмурился Всеволод.
Действительно, зачем, если можно просто зарубить — и вся недолга?
— А чтоб посговорчивее была ведьма.
Конрад ответил по-русски. С чего бы? Чтоб половчанка тоже поняла? Хотя какая она там половчанка! Тёмная тварь из иного обиталища, просто приняла обличье степной шаманки. Но русский-то всё-равно знает.
— Ты прав, русич, с ней стоит побеседовать. Пока не издохла. И пока насажена на осину с серебром, — тевтон ещё раз дёрнул обломок копья.
Снова крик… Оборвавшийся хрипом. Волкодлак закашлялся, задышал тяжело, шумно, надсадно.
Всеволод поморщился. Нечисть, конечно, поганая, но кричит-то как человек и выглядит как обычная старуха.
— Не жалей её, русич, — Конрад искоса глянул на него. — То, что ты видишь перед собой — не то, что есть на самом деле. Это не человек. Это даже не половецкая язычница, не богопротивная ведьма. Это вервольф, познавший науку оборотничества. Вечно голодный зверь, хищник, живущий убийством — вот его истинная сущность. Остальное — обман, морок. А впрочем, нет, не так. Вервольф — хуже чем просто зверь, ибо вервольф имеет разум и хитрость человека. Днём он измышляет, как искать насыщения ночью. А ночью…
— Это ведь не первый твой оборотень, сакс? — перебил Всеволод.
Отвернулся.
До чего же неприятен был вид извивающейся старухи. Даже если не старуха то вовсе.
— Нет, не первый — сухо ответил Конрад. — Мне приходилось сталкиваться с их племенем раньше. В самом начале Набега. Вплотную сталкиваться приходилось. И кое-что об этих тварях я знаю не понаслышке. Многие ошибочно полагают, что колдуны и ведьмы способны обращаться в зверя. Только всё обстоит иначе. Вервольф — зверь изначально. Однако, зверь мыслящий и способный стать человеком. Но для этого зверю нужна колдовская сила человека.
— Зверю? Колдовская сила? Человека? — озадачено повторил Всеволод.
— Именно. Хоть немного, хоть малая толика. А обретает её вервольф просто. Пожирая обладателей этой силы.
— Погоди, Конрад. Разве волкодлаками движет не голод?
— Голод, разумеется. Но голод — голодом и мясо — мясом, а всё же ведьмаки и ведьмачки, колдуны и колдуньи, маги и магички, шаманы и шаманки — вот самая желанная добыча для любого вервольфа. Ибо лишь пожрав кого-либо из них, он познаёт таинство оборотничества. В противном случае вервольф обречён навеки скитаться в зверином обличье.