— Чёрный Князь? — Всеволод затаил дыхание. — Ты говоришь о нём?
— Чёрный, белый, красный… Князь, Господарь, Рыцарь, Вожак… Слова не важны, важна суть.
— Что ты знаешь о нём?
— Ничего. Только то, что Вожаку Пьющих подчиняется изламывающая сила нашего мира. Только ему.
— Как он выглядит?
— Если и были оборотаи, видевшие его воочию, — они, скорее всего, мертвы.
— Его можно остановить? Князя? Вожака? Его воинство? Стаю?
— Задержать — наверное. Большой силой, большой кровью. Остановить — такое мне не известно. Мне ведомо только, как человеку уберечься от оборотая…
Что ж, значит, поговорим об этом. Давно пора…
— В юрте степной шаманки ты сказала, что твоё слово обережёт меня и моих воинов от волкодлаков, — Всеволод смотрел прямо в слезящиеся глаза.
— Разве оно не остановило оборотаев, заступавших вам путь?
— Тебя — не остановило.
— Но в степном доме из палок, шкур и войлока ты не просил у меня защиты от меня. Тобой было сказано… сказало…
Ведьма-волкодлак прикрыла глаза, вспоминая. Или причина в другом? Прикушенная губа. Искажённое лицо. Ей всё-таки было больно сейчас. Безумно больно.
— «Я прошу защитного слова не от тебя, старуха, — от других», — дословно повторила шаманка слова Всеволода. — Такова была твоя просьба, урус-хан. И таков был наш договор. И ты не спрашивал тогда сокровенной сути моего слова.
— В чём же его суть? Я спрашиваю сейчас.
— Это метка, — сказал оборотень.
— Метка? — нахмурился Всеволод.
— Метка оборотая в человеческом обличье. Он ставит её на свою добычу днём, когда не терзаем голодом. Он учит добычу говорить нужное слово. Чтобы прийти за ней позже. Ночью. В одну из последующих ночей. Это… — сухой язык облизнул сухие губы, — это тоже как договор. Метка даёт добыче шанс прожить немного дольше. Не стать жертвой другого оборотая. Ибо каждый оборотай охотится сам. И ни один не перейдёт дорогу другому. У нас принято искать пищу и встречную силу, не посягая на чужое. А чужое — всё, что помечено иным оборотаем.
— Открой свою метку, — потребовал Всеволод, — Переведи, что значат слова, которые ты сказала нам тогда, в юрте.
— Это трудно сделать. Слишком сильно разнятся языки.
— Переведи!
Ведьма-оборотень вздохнула:
— Эт-ту-и пи-и пья — значит «Я-мы — добыча другого». Неточно, но похоже. Сказав так, ты отводишь оборотая не имеющего права на помеченную добычу и от себя, и от тех, кто с тобой.
Всеволод шумно вздохнул. «Я-мы — добыча другого»! Вот, оказывается, чем они спасались от волкодлаков. И вот почему заговор не сработал, когда пришёл тот самый другой, пометивший свою добычу.
— И что же, оборотень верит слову человека?
— Этому слову — верит. К тому же метка — это не только слово. Оборотай всегда чует прикосновение другого оборотая.
Прикосновение? Ах, да! Ведьма ведь касалась его руки. Теперь ясно — зачем.
Всеволод досадливо сплюнул.
Конрад, всё это время с интересом прислушивавшийся к разговору, кашлянул:
— Ты уже всё узнал, русич?
— Почти.
Всеволод снова навис над старухой:
— Зачем тебе нужны были мои дружинники и мои кони? Почему ты просила оставить их у твоего шатра.
— Есть, — коротко и тихо отозвалась ведьма. — Ночью оборотаю нужна пища. Много пищи.
— Наши кони, которых тебе дали за твоё тайное слово…
— Съедены. Кончились. Мало. Два коня — мало. Очень мало. Полночи только, четверть ночи только. Ещё меньше. Потом снова голод.
Говорить ей становилось всё труднее. Видимо, серебро жгло даже сквозь засохшую кровяную корку, а осина лишала сил. И человеческое обличье не спасало от этого полностью.
— Зачем ты напала на меня сегодня? — спросил Всеволод. — Тоже — есть?
— Тоже, — не ответ уже — слабый всхрип. — Ты — особая пища…
Ты великий…
Не договорив, она исторгла тяжкий натужный стон.
«Великий воин», — так его назвала в половецкой юрте старуха-оборотень. Наверное, великие воины, для волкодлаков, действительно, пища особая. Вроде колдунов и магов. Может, сил придают, может, ловкости, может, боевых навыков.
А может…
Глаза волкодлака закатывались, тело тряслось.
…Может, старуха эта просто уже не в себе. Заговаривается, может, старуха-то.
— Я умираю… ты… вы… ты-вы обещали отпустить… слово… держать слово…
Веки оборотня опустились и лишь едва-едва подёргивались, свидетельствуя, что жизнь ещё теплится в немощном теле.
Всеволод поднял глаза на тевтонского рыцаря.
Сказал — с упрёком и ожиданием:
— Ты дал ей слово, Конрад.
И неужто, теперь, правда, тевтон отпустит нечисть? Ох уж это слово… Так не вовремя и неосмотрительно сказанное…
Сакс кивнул:
— Дал. Слово. Освободить и отпустить. Этим я сейчас и займусь.
Стоя над притихшим сморщенным телом, он поднял меч.
Волкодлак по-прежнему лежал с закрытыми глазами. Волкодлак не видел. Пока…
— Ты уверен? — нахмурился Всеволод.
Всё-таки слово… Слово — это как договор, как магическая связь между раздельным. И нарушать его…
— Уверен, что это правильно, Конрад?
На взгляд Всеволода неправильно было что так, что этак. И отпускать мерзкую тварь нельзя. И убивать после легкомысленного обещания, которое вырвалось из уст тевтона.
— Конечно, — губы немца скривились. Говорил он теперь не таясь от волкодлака, — по-русски говорил, на языке известном старухе-оборотню, — Я освобожу душу вервольфа и отпущу в адову бездну, где ей самое место. Исполнять иное слово, данное нечисти тёмного мира — грех.
Яростный вскрик разорвал ночь.
Человеческий вскрик и волчий рык.
Старуха услышала. Старуха поняла. Старуха распахнула глаза.
Забилась на земле.
И старуха больше не была старухой. Стремительно, молниеносно происходило обратное превращение. Дряблая кожа грубела и обрастала шерстью. Клочья шкуры вновь появились на животе, на груди, на костлявых бёдрах шаманки, закрывая обвислые морщинистые складки. Лицо утрачивало человеческие черты. Оскаленная морда обезумевшего зверя — вот во что обращалось старушечье лицо.
И нет уже рук и ног — есть прежние лапы.
И прежние когти. И клыки. И прежняя ненависть в глазах. А впрочем… ненависти и злобы было теперь в горящих глаза куда как больше.
Иссохшая старушечья грудь болталась, подметая пыль грязными сосками, больше похожими сейчас на сосцы старой волчицы. Но вот и они потонули в отрастающей звериной шерсти с седым человеческим волосом.
Конрад ждал. С мечом наголо и кривой ухмылкой. Медля с ударом. Будто наслаждаясь неприглядным зрелищем и мучениями раненной твари. Наверное, у тевтона тоже имелись основания ненавидеть… Что ж, истинная ненависть всегда взаимна.
Рывок. С рёвом, сорвавшимся в визг, волкодлак, пригвождённый к земле, вдруг ринулся к германскому рыцарю. Из всех силы, что ещё оставались. А их, как выяснилось, было не так уж и мало. Сил.
И ненависти. Той, которая всегда взаимна.
Снова — ви-и-изг.
На задних, прибитых к земле лапах оборотня треснула шкура и плоть. А передние, отчаянно загребали когтями чернозём, траву и воздух. Из-под крошащейся корки засохшей глины-сукровицы брызнуло свежее, тёмно-красное. Под чудовищным напором перекосилось обломанное копейное древко. Выковырнулся, подцепив влажный комок дёрна, наконечник, что был с разгона, с седла вогнан Конрадом глубоко в грунт.
Случилось невероятное. Оборотень освободился.
И — только ямка в земле. Там, где прежде торчал кусок тевтонского копья.
Ямка стала лужей. Лужа ширилась — слишком много натекло из раны. И всё текло, текло…
Волкодлакская кровь на наконечнике стала похожа на землю. Спеклась, затвердела чёрной окалиной над густой серебряной насечкой. Флажок-банер и всё осиновое древко окрасилось тёмно-красными потёками.
Всеволод инстинктивно отскочили, поднимая мечи.
А волкодлак с перебитыми ногами нелепо копошился, дёргался, извивался на земле. Стегая высокую траву и густой кустарник застрявшим в ране толстым копейным ратовищем.
Жутковатое зрелище.
Ещё один рывок. Теперь оборотень не кричал даже. Видимо, не желал понапрасну расходовать силы на бессмысленное сотрясание воздуха. Зато тварь снова сдвинулась с места. Тварь ползла. Молча. На брюхе, вывернув задние ноги, волоча за собой кусок копья, оставляя позади жирный кровавый след, подобно гигантскому сочащемуся красным слизняку. Тварь скребла когтями и всё тянулась, тянулась к тевтонскому рыцарю. Хрипела что-то — не понять, не разобрать. Издыхала, но ползла.
Одной лишь ненавистью уже, наверное, движимая.
Из раны лилась кровь. Из глаз — слёзы. Из раззявленной пасти — клочьями падала пена.
«Хватит! — решил Всеволод. — Пора прекращать!»
Его опередили. Прекратили. Конрад шагнул навстречу твари. Клинок рыцаря прогудел в воздухе блестящей дугой. Прямая полоска заточенной стали и серебра ударила сверху вниз.
Хрустнуло.
Треснуло.
Передние лапы волкодлака и голова с раззявленной пастью откатились в сторону. Комья земли и комочки крови, мгновенно запёкшейся и почерневшей от соприкосновения с посеребрённым клинком, разлетелись сухим фонтаном.
Потом другой фонтан ударил густыми тугими струями. Крови вокруг стало ещё больше.
Обезглавленное тело с кульями-лапами трепыхнулось. Дёрнулся в последний раз обломок копья в ногах оборотня. Когти на отсечённых конечностях сжались в жуткое подобие кулаков, пронзив голые морщинистые ладони зверя… полузверя… Глаза закатились.
А пасть всё открывалась и закрывалась. А клыки и зубы всё пережёвывали пучок сочной травы, попавшей между ними. Отрубленная голова словно пыталась что-то вымолвить и никак не могла.
Бело-красная пена, истекавшая изо рта волкодлака позеленела от травяного сока.
Глава 22
Солнце над головой. Горы и камни вокруг. Русичи, привыкшие к равнинным лесам и приграничным степям дикого поля, с интересом и настороженностью смотрели вокруг. Конрад, если и был увлечён горной дорогой, то не показывал вида. Бранко ехал впереди. Проводник-волох вёл отряд уверенно и безбоязненно.