А хозяин всё подкладывал…
Было жаренное, варенное и сушенное мясо, был сыр, были пресные угорские лепёшки… Здоровенный Рамук лежал у ног Золтана. Грыз кость от окорока.
На заставе явно не бедствовали. Хотя, если с каждого обоза взималась пошлина — оно и понятно. А если сверх пошлины бралось кое-что, на собственное пропитание — так и того понятнее. А обозов беженских через перевал Брец прошло, небось, немало. Сперва людишки от татар спасения искали, потом — Набег тёмных тварей. И чёрные хайдуки-разбойники эти… Вот и везли мирные поселяне с собой скарб-добро, вот и гнали скот за Карпаты. И чтоб сохранить живот свой, готовы были делиться с заставной стражей чем угодно.
Мелодичный переливчатый звук отвлёк Всеволода от невесёлых мыслей. Но и музыку эту, зазвучавшую вдруг среди костров, ночи и скал весёлой назвать было нельзя. От такой музыки — лишь тоска на сердце. Откуда ж льётся-то печальная мелодия? Ах, вот оно что!
Белокурый, юный, безусый ещё воин — такому в молодшей дружине место, а не в компании опытных гридей — склонился над… М-м-м… Юнец вытащил из большой кожаной сумы что-то вроде гуслей. Плоский деревянный ящик. Одна сторона больше, другая — меньше. Поперёк — натянуты струны. И немало — больше трёх десятков. На том и играет. Причём, музыкант не перебирает струны руками, а легонько постукивает двумя маленькими молоточками, обтянутыми кожей. Диковинные гусли отзываются — звонко, протяжно. Стук — звук, стук — звук. Стук-стук — зву-у-ук. И ведь откликалась душа! Ещё как откликалась!
Чудно вообще-то было видеть за таким занятием не седого слепого старца, как обычно бывало на Руси, а мальчишку с горящими карими глазами. Впрочем, в мастерстве юнец мог бы, пожалуй, поспорить с опытнейшими музыкантами.
А вот уж поддержала угорского гусляра простенькая дуделка, на пастушечью свирель, чем-то смахивающая — играть на такой большого мастерства не надобно. Ан и она — туда же. Тоже жалобно так поёт… Тихо стало на заставе. Тихо, грустно, тоскливо. Только музыка эта… Ох, да что ж вы слезу-то тянете!
— Что, заслушался, русич? — усмехнулся Золтан. — Не слыхал прежде цимбал и трембит? [21] Ну, погоди-погоди, это только начало. Это Раду наш только разогревается. А вот войдёт мальчишка в раж, вот пустит свои молоточки в пляс по-настоящему. Да запоёт…
Раду? Так, выходит, зовут юного угорского гусляра. Всеволод слушал. И заслушивался.
— У Раду, кстати, мать — русская. Так что ваш язык он худо-бедно знает. Но отец — истинный шекелис. Потому и песни парень поёт наши, а не ваши.
Музыка всё лилась и лилась в ночи, надрывая сердце. Грустно было…
— Ай, мома [22]! Ай, славно играет! — суровый взгляд шекелиса потеплел. Глаза повлажнели. — Воинскому искусству ему ещё учиться и учиться, а вот в музыке и песнях равных Раду нет. Оттого и взяли его на заставу. Добрая песня она ведь порой ценнее десятка добрых мечей бывает.
А Раду уже затянул свою первую песнь. Непонятную, унылую, печальную. Голос юноши оказался под стать струнным переливам — звучал звонко, красиво, сливаясь с музыкой воедино, переплетаясь неразрывно.
— О чём он поёт? — спросил Всеволод.
— Как всегда, — улыбнулся Золтан. И не так, как улыбался прежде, а иначе совсем, по-доброму. — О не обретённой по причине младого возраста славе. Раду постоянно о ней тоскует, будто о девице возлюбленной.
Впрочем, грустил гусляр недолго. Раду вдруг резко оборвал мелодию, а в следующий миг ускорил ритм. Быстро-быстро замелькали молоточки над цимбалой. Струнный ящик щедро выплеснул в ночь бесшабашное веселье. Оплошавший было, опоздавший дудец сообразил, подхватил…
И — новая песня. Лихая, задорная, счастья полная. Цепляет, в пляс толкает — только ноги держи.
— А это — о чём? — снова спросил Всеволод.
— А всё о том же. О славе, которая непременно придёт даже к юному воину, если тот следует ей навстречу, а не бежит прочь. Да, Раду у нас такой… — Улыбка Золтана стала шире. Почти отеческая гордость звучала в словах начальника заставы. — Я ведь и сам таким был по молодости. Только песней сказать не умел.
А у костров уже пошли пляски — круговые, отчаянные, шумные, похожие на языческие камлания. И на молодецкую рубку похожие.
— Вот так-то лучше, — хлопнул себя по колену Золтан. — Вот так-то оно радостнее. И жить радостнее и помирать, коли придётся, а, русич?
Всеволод не ответил. Он всё же никак не мог взять в толк, что происходит на этой заставе. Зачем? Почему? Остальные русичи тоже настороженно поглядывали на танцующих. Сами в круг не шли.
— Да не смотри ты волком! Не сиди пнём! — предводитель шекелисов уже хохотал в голос, показывая кривые нездоровые зубы. — Оборотней среди нас нет.
В самом деле? Времена-то такие, что доверяй, но проверяй. Особенно когда непонятного вокруг много. Впрочем, зубы у Золтана были похуже, чем у волкодлака в обличье степной колдуньи. Да и стемнело давно. Окажись на заставе волкодлак, прикидывающийся ратником — давно бы себя обнаружил. Послезакатного часа не перемог бы — оборотился б в зверя непременно. И дружина, не расстававшаяся, по приказу Всеволода, с оружием, уже пустила бы в ход серебрённую сталь. Но нет, не было того. И всё же…
Золтан смеялся и хлопал в ладоши, громкими выкриками подбадривая плясунов. Сзади, за левым плечом Всеволода, кто-то тихонько подсел. Волох!
— Не расслабляйся, Всеволод, будь начеку, — улучшив момент, шепнул на ухо Бранко. — Если шекелисы оставили нас у себя, да ещё и привечают этак… как гостей дорогих, значит, есть им в том своя выгода.
— Погоди, волох, да не ты ли сам советовал нам остаться? — изумился Всеволод.
— Советовал, — согласился Бранко. — Потому что идти дальше по ущелью поперёк воли Золтана, да на ночь глядя — опасно было. И уходить обратно — тоже опасно. Камни над скалами ты видел. Одно слово Золтана — и они бы на нас полетели.
— А здесь? Здесь не опасно?
— Здесь — нет, — твёрдо сказал проводник. — Раз уж нас впустили на заставу — то нет. Здесь засады не устроить, а в открытом бою шекелисы с твоей сотней ничего поделать не смогут — мало их слишком. И дозоров своих ты выставил достаточно, так что ночью не нападут, не вырежут…
Да, выставил… А шекелисы что? Только поблагодарили гостей за стражу. За лишнюю смену в бессонной ночи. Тогда в чём же подвох-то кроется?
— …И дружинники твои, вон, оружия из рук не выпускают, — продолжал одобрительно Бранко. — Тоже правильно — путь так и будет.
Дружинники не выпускали. Кто просто при себе держал, кто чистил боевую сталь с серебром.
— Но для чего вообще пускали сюда нас, оружных, объясни, волох?
— А вот этого я и сам пока не ведаю. Никак понять не могу.
Эх, кто бы подсказал! Ведь, определённо, что-то тут не так. Застава — какой бы она не была, и против кого бы не ставилась — это не постоялый двор с танцами, песнями и угощением. Это Всеволод хорошо усвоил на примере своей Сторожи. Да и вообще… Непонятное что-то ощущалось, тревожное что-то висело в воздухе, насыщенном ароматом жаренного мяса, криками танцующих и звонкой скорой музыкой. Неестественно, деланно, неискренне всё как-то. Всё, кроме музыки Раду, разве, — пыль в глаза, а что за той пылью кроется — и не разберёшь.
Шло веселье ночное не должным образом, не так как на Руси принято, когда нутром чуешь, что душа нараспашку. Нет, сейчас Всеволод чуял совсем иное. Душа мадьярская-шекелисская была запахнута, завязана туго широкими кушаками. Под яркими жупанами и плащами, под доброй бронёй упрятана душа та.
И несмотря на улыбки хозяев исподволь грызло смутное предчувствие… нет, не опасности — смертельной опасности Всеволод не ощущал — но неприятности. И ещё кое-что не давало ему покоя.
— Откуда ты знаешь наш язык, Золтан? — улучив момент, напрямую спросил Всеволод шекелисского воеводу. Уж больно складно тот говорил по-русски.
Губы венгра дёрнулись:
— Я в Карпатской Руси [23] службу нёс. Да и за Галич наш драться с русичами приходилось.
— За наш Галич, — осторожно поправил Всеволод. [24]
Скрестил руки, Всеволод, как бы невзначай, положив ладони на рукояти мечей. Так удобнее вырывать сталь. Одним махом — из обоих ножен.
Глава 25
Рамук у ног шекелиса перестал грызть кость и поднял тяжёлую лобастую голову. Уставился злыми настороженными глазами. Умный пёс. Опасный…
Золтан усмехнулся.
— Ты, я смотрю, обоерукий боец, русич? Не часто в наше время такого ратника встретишь. Посмотреть бы, на что ты способен в сече.
— Я не хочу с тобой драться, из-за былых обид, — сказал Всеволод.
Сейчас — нет. Сейчас не хотел. Раз уж даже с тевтоном Конрадом нынче мир, то и с уграми… уж как-нибудь…
— Я тоже, — хмыкнул шекелис. — Хотел бы — так пустил бы стрелу со стены, а не открывал ворота.
И ведь тоже верно…
— А вот с кем бы я не прочь позвенеть клинками в любое время дня и ночи… — Золтан мельком глянул на Конрада. — Ну, да ладно, оставим пока это.
Неприятный всё же выходил разговор. Всеволод тоже покосился на немца. Каменноликий тевтон вёл себя невозмутимо. Даже если слышал. Просто сидел и молчал.
— Хорошо живёте, Золтан, — желая поскорее сменить тему, Всеволод указал на костры, на котлы, на разложенную по доскам и скатертям снедь. — Богато живёте.
— Да, уж не жалуемся, — снова показал зубы шекелис. — Не так, конечно, чтоб очень богато — большого барыша в нашей службе нет. И в серебро мы, как твои воины, пока не обряжаемся. Но людишки, что проходят Брец-перевалом, и пошлину платят исправно, и на содержание стражи жертвуют.
— По доброй воле жертвуют? — ненароком вырвалось у Всеволода. Само-собой как-то.
— Ай, русич, зачем такие вопросы задаёшь? Зачем обижаешь? — с укоризной покачал головой Золтан. — По доброй, конечно. Если бы мы разбойничали, как чёрные хайдуки, кто б через нашу заставу вообще ходить стал? Другим путём прошли бы. Нет, мы берём се