— Мы тоже узнали это слово, — напомнил Всеволод. — И тебе хорошо известно, при каких обстоятельствах. Эржебетт всего лишь жертва волкодлака. Жертва, которую он не смог или не успел пожрать… Вероятно, помешали упыри…
Конрад покачал головой:
— А если дело в другом? Ведь жертвой вервольфа может прикинуться и сам оборотень в человеческом обличье.
Всеволод скривился и взмахом руки остановил немца.
— Послушай, Конрад, не нужно меня пугать, ладно? Говори главное. Самое главное. Что тебя смущает?
— Эт-ту-и пи-и пья — негромко произнёс тевтонский рыцарь. — Вот что.
Конрад помолчал. Посмотрел на девчонку, перебиравшую в стороне мужские одежды. Объяснил:
— Это она сказать смогла. Но не смогла выговорить даже своего имени. Может статься так, что э-э-э… Эржебетт вовсе не утратила речь… нашу речь, а попросту не успела её освоить. В то же время ей известен язык тёмного мира. Видишь ли, русич, вервольфы, принимая людской облик, не сразу обретают человеческую речь.
— Не сразу?
— Не в первый день, не в первое обращение. И не во второе. И не в третье. Иногда на это уходят недели.
Глава 51
Всеволод задумался. То о чём говорил Конрад… Нет, слова тевтона его вовсе не убедили, однако искорку сомнения сакс всё же заронил. Игнорировать такое предостережение Всеволод не имел права. Следовало испытать Эржебетт. Испытать, по возможности, скорее и наверняка. И либо подтвердить, либо отвести от девчонки подозрения. Чтобы впредь… чтобы больше никто…
— Ночью оборотню не скрыть свою истинную сущность, верно, Конрад? — спросил Всеволод.
— Это так, — хмуро кивнут тевтон. — Сразу после заката, в первый час тьмы — в час зверя, вервольфа в обличье человека начинает терзать голод. Именно в это время оборотень обретает свой настоящий облик и пребывает в нём до рассвета, полностью отдаваясь охоте и насыщению.
— И ничто не может этому воспрепятствовать?
— Может. Рана серебром или осиной. Великая боль способна пересилить великий голод. Человека серебро не жжёт и осина его не обессиливает. Поэтому раненный вервольф, чтобы облегчить страдания, даже ночью может заставить себя обернуться человеком. Правда, если рана была нанесена нечисти в обличье зверя, это не избавит её от мучений окончательно, но всё же несколько притупит боль. Да что я тебе рассказываю, русич! Вспомни половецкую ведьму.
Всеволод вспомнил. Пригвождённая к земле посеребрённым копейным наконечником на осиновом древке, шаманка-оборотень действительно, обрела человеческий облик. И произошло это ночью. Видимо, Конрад знал, о чём говорил.
— Великая боль, значит, — повторил Всеволод в задумчивости. — А великий страх? Страх разоблачения, например? Он может заставить волкодлака скрыть свою суть от окружающих.
Конрад мотнул головой:
— Когда приходит время зверя, вервольф уже не ведает страха — всё затмевает голод и охота. Или боль.
— А время зверя, как ты сказал, наступает после заката?
— Да. Это самый сильный час. Над ним оборотень не властен. Зато тьма обретает власть над оборотнем.
— Следовательно, в послезакатный час любой волкодлак, хочет он того или нет, обязательно покажет свои клыки?
— Любой, — уверено ответил рыцарь, — покажет.
— Что ж, тогда этой ночью я буду наблюдать за Эржебетт, — твёрдо сказал Всеволод. — Сам. Лично. И если она… если то, о чём ты говоришь, произойдёт… Тогда я своими руками изрублю тварь на куски. Но если ночь пройдёт спокойно, девчонка будет под моей защитой. И всё. И хватит. И довольно об этом.
Немая отроковица-найдёныш стыдливо укрылась от хмурых мужских взглядов в порубной тьме и довольно быстро переоделась. За низкую скрипучую дверь она вошла нескладной напуганной девчонкой, а вышла…
М-да… Многие из взглядов враз перестали быть хмурыми. Дружинники заулыбались. По-прежнему — с неприязнью и настороженностью на девицу косились только Конрад, Бранко и Золтан. Ладно, пусть их…
Эржебетт обрядилась не только в портки и рубашку, но и натянула на себя лёгкий доспех, выданный Фёдором. Короткая посеребрённая кольчужка закрыла девичий стан. Шишак с серебряной же отделкой и бармицей спрятал длинные волосы. Сбоку отроковица не очень умело приладила недлинный меч с насечкой. Что ж, всё правильно. На клинок Эржебетт, конечно, в бою рассчитывать особо не приходится, но доспешек в серебришке пусть носит, пусть привыкает. Всё ж какая-никакая, а защита от нечисти.
Всеволод усмехнулся. Эржебетт в воинском наряде походила на оруженосца из молодшей дружины. И не скажешь, что девка! Значит, будет у них теперь в отряде два юных отрока. Один — музыкант и певец Раду, а второй…
А вот от второго отрока песен не дождёшься. Да и слова вразумительного — вряд ли.
Мысль эта отбила охоту скалить зубы. Настроение испортилось.
— В путь! — сухо приказал воевода.
Действительно, пора ведь. И так уже задержались в Сибиу-Германштадте сверх всякой меры.
…Заночевали в немецком монастыре. Таком же пустынном и мрачном, как покинутый город. Безлюдная обитель находилась на полпути к тевтонскому замку, а поскольку добрались к ней разношёрстый отряд почти на закате, то и решать, собственно, было нечего. Лучшего места для ночлега всё равно не найти.
Монастырский двор окружала стена в три человеческих роста. Не много, конечно, но и не так, чтоб мало. Стена — добротная, крепкая, из камня сложенная. С западной стороны, — ворота. Одни-единственные. Узенькие, низенькие — крестьянская телега едва-едва протиснется, а всадник проедет лишь пригнувшись. Зато створки — дубовые, обитые железом. И даже не посечены когтями нечисти.
Но вот что странно: ворота оказались запертыми изнутри. А за воротами — сколько дружинники Всеволода не кричали — никаких признаков жизни. Пришлось татарам бросать арканы, лезть на стену, а после — выдвигать крепкий засов и впускать остальных.
Воины русской Сторожи, шекелисской заставы и татарского Харагуула въехали на подворье. Уныло, неприветливо, и неуютно было здесь. Мёртвое запустение царило повсюду — и в тесных кельях, и в хозяйственных постройках, и в латинянской церквушке, приютившейся под невысокой звонницей с единственным сиротливо покачивающимся на ветру колоколом.
Скрипели на ветру отворённые двери. Зияли чёрными дырами разбитые витражи. Тревожным эхом отдавались шаги в молельне. На каменных плитах пола лежали поваленные подсвечники, разбитые лампадки, упавшее распятие. И в тёмной просторной трапезной с длинными столами, опрокинутыми лавками и битой посудой — всё то же пугающее гулкое эхо.
И — сквозняки изо всех щелей.
Судя по всему, в монастыре уже побывала нечисть, которой неведомо благоговение перед людскими храмами. И вошли тёмные твари не через запертые ворота, а перемахнули через стены. Да, видать, не застали никого. Трупов-то нет. И костей — тоже. Значит, успела сбежать монастырская братия. Однако, в отличие от жителей Сибиу, монахи не поленились затворить ворота. Зачем-то. Словно надеялись тем уберечь свою обитель от осквернения. А сами потом со стен спускались? Вероятно. Иначе — никак.
Ладно… Кому бежать, а кому сражаться. Всеволод скорым шагом обошёл подворье, осмотрел, прикинул, оценил. Именно на предмет «сражаться». Оказалось — можно. Очень даже.
По сути, монастырь представлял собой небольшую, простенькую но надёжную крепостцу. Полсотни воинов — за глаза хватит, чтоб успешно держать оборону. А уж сотня с гаком, что привели сюда Всеволод и Сагаадай — гарнизон, способный сделать обитель и вовсе неприступной твердыней. На время, конечно. На ночь. Дойдёт до битвы — оборонять этот монастырь с единственными воротами в чём-то будет даже проще, чем защищать проход между внутренней и внешней стеной Сибиу.
— Если переживём эту ночь, ужинать будем уже в тевтонском замке, — пообещал Бранко.
Если переживём… Ночь…
— Проверить подворье, — приказал Всеволод: — Обшарить всё — от колокольни до подвалов.
— Обезопасить тылы, — это ты, конечно, правильно решил, русич, — криво усмехнулся Конрад.
Смотрел рыцарь при этом на Эржебетт.
Всеволод скрежетнул зубами. Но промолчал.
Решил про себя: в этот вечер он помолчит, но после, когда с Эржебетт всё проясниться окончательно, каждое неосторожно брошенное слово вгонит тевтону обратно в глотку. Будь он хоть трижды послом, этот наглый сакс!
Упырей в монастыре не нашли.
Нашли другое.
— Воевода, там, внизу подвалы, кажись… — озадаченно доложил десятник Илья.
— Что значит «кажись»? — сдвинул брови Всеволод. — Осмотри, как следует.
— Так… того… невозможно никак. Замурованы они. Проход идёт вниз, а поперёк — стена. Сплошная, крепкая — булавой не разбить.
— Стена? — встревожился Всеволод. — И кого ж, интересно, братия в подвалах схоронила.
Илья с усилием сглотнул:
— Себя, воевода.
— Что?!
— Изнутри, камень клали — по раствору видать.
И — после небольшой паузы:
— А с этой стороны на стене — следы.
— Какие такие следы?
— Страшные, — понизил голос десятник. — На когти похоже. И на зубы. Кладка искрошена аж на пару локтей вглубь. Я так разумею — монахи за собой ход в подвалы закрыли каменной пробкой. Нечисть прогрызалась-прогрызалась, да так и не смогла до них добраться.
Конрад, слышавший их разговор, изменился в лице. Перекрестился на католический манер. Сказал тихо-тихо:
— Братья сами себя в монастырском склепе замуровали. Не пожелали питать нечисть своей кровью. Смерть мученическую приняли.
Тевтон забормотал что-то на латыни. Всеволод вздохнул.
Ну вот и прояснилось, куда подевались монахи, и почему ворота монастыря оказались запертыми изнутри.
Не остановили эти ворота тёмных тварей. А каменная кладка в подвале — остановила. Или, может, не кладка? Может, просто перестали упыри чуять за спешно возведённой стеной манящий ток живой тёплой крови? Может, нечисть отступила из подвального тупика и покинула монастырь только когда в замурованном склепе задохнулся последний монах?