Неблагодарный твой слуга,
А ты злодею доверяешь, —
Ты все на свете потеряешь.
Теперь пора мне уяснить,
Как должен я стрелу ценить,
Которая меня сразила,
Хоть недостойного пронзила
Столь совершенная стрела,
Что меркнет перед ней хвала,
И описать стрелу мне трудно.
В ней все прекрасно, все в ней чудно.
Хоть постараться я готов,
Не нахожу достойных слов,
И тщетно все мое горенье.
В своем роскошном опереньи
Стрела, роскошная сама,
Столь, несравненная, пряма,
Что для взыскательного взора
Ровнее в мире нет пробора.
Под стать пробору волоса.
Вот безупречная краса!
В разгаре дивного полета
Как будто блещет позолота,
Но позолоты нет как нет.
Цвет золотой — природный цвет,
Которым блещет оперенье,
Вернее, кудри, озаренье,
Которым я живу с тех пор,
Как в море зачарован взор.
Сокровище какое, боже!
Нет в мире ничего дороже.
И мне желать богатств мирских
При виде ценностей таких?
Мне позабыть мою стихию
И предпочесть Антиохию?[136]
Нет! Оперенная стрела
На этом свете мне мила.
Меня пленяет оперенье,
Но, при ближайшем рассмотренья,
Наверно, прелести видны,
Которым вовсе нет цены.
Как быть моим глазам печальным?
Назвать бы мне чело зеркальным,
Но только ясное чело
По воле божьей превзошло
Не только зеркала, — топазы,
Затмив смарагды и алмазы.
А что касается очей,
Они подобие свечей!
Неописуемые свечи!
Стыжусь моей бессильной речи.
Неописуемы уста,
Чья солнечная красота
Все остальное затмевает.
В садах нередко так бывает:
Весною роза всех видней
Тускнеет лилия при ней.
Лик, словно лилия, тускнеет?
Нет! Словно солнце, пламенеет
Улыбка, потому-что рот
Сияет множеством щедрот:
Недаром зубы мне блеснули,
Один к другому так прильнули,
Как будто снежной белизной,
Сверкая, блещет ряд сплошной.
Вот ювелирная работа!
Слоновой костью неохота
Сегодня любоваться мне,
Коль серебро еще в цене.
Всего не высказать словесно.
В ней все поистине чудесно,
И славить можно без конца
Черты прекрасного лица,
Уподобляя чуду чудо.
Упомянуть хрусталь не худо,
Хрусталь, однако, перед ней
Простого камешка бедней.
А золотистый этот локон
Нежнее шелковых волокон.
Лишь до застежки мне видна
Пленительная белизна,
Которая подобна снегу.
Сулит она такую негу,
Что был бы я совсем здоров
При виде сладостных даров,
Когда бы только не покровы.
Ах, как, ревнивые, суровы!
Не вся знакома мне стрела,
Чьим совершенствам нет числа.
Наказан я самой судьбою.
Амур меня прельстил резьбою
И оперенье показал,
Когда стрелой меня пронзал.
Стрела всегда в своем колчане.
Ее надежно скрыли ткани.
Колчан — девический наряд.
Сраженный, жизни я не рад.
Роптать, по-моему, бесчестно.
Такой твердыни, как известно,
С наскоку не завоевать.
Амура нужно мне призвать
И у него просить пощады
И терпеливо ждать награды,
Как будто враг — мой лучший друг.
Так полюбил я свой недуг,
Что предпочесть ему здоровье
Готов я при одном условьи:
Когда бы вдруг меня спасло
То, что болезнь мне принесло!»
Так сетует ночной порою
Наш Александр, но я не скрою:
Когда вокруг ночная тьма,
Девица сетует сама:
И сердце невзначай расстроя,
Любовь ей не дает покоя,
И в ней самой кипит раздор.
Невыносимый этот спор
Последних сил ее лишает,
Отчаянье душе внушает,
Так что надеяться не в мочь.
И плачет, бедная, всю ночь.
Трепещет, мечется, вздыхает,
А сердце в ней не потухает,
И остается только впредь
Ей в сердце пристальней смотреть,
В котором, враг неодолимый,
Царит Амур неумолимый.
Девица в сумраке ночном
Раздумывает об одном,
Так что недолго помешаться.
И возражать и соглашаться
Опять она принуждена,
Безжалостным осаждена:
«Я помешалась? Он прекрасен!
Так что же, значит, он опасен?
Допустим, юноша красив,
Разумен, доблестен, учтив,
При чем тут я? Мне горя мало.
Стеречь мне вовсе не пристало
Сокровищ, вверенных ему,
Которых я не отниму.
Не отниму? Зачем лукавить?
К ним предпочла бы я прибавить.
Будь этот юноша умен,
Как царь премудрый Соломон,
И наделен прекрасным телом,
Красивый самый в мире целом
— Благая часть, но только часть! —
Когда бы мне господню власть,
Обрел бы не без основанья
Он все на свете дарованья.
Но если это не вражда,
Любовь мне, значит, не чужда?
Чужда без всяких оговорок!
Он мне совсем не так уж дорог.
Тогда зачем же день за днем
Мне думать и мечтать о нем?
Да это просто наважденье!
Его увидеть — наслажденье!
Он затмевает остальных.
Какое дело мне до них!
Он, значит, мне других дороже,
И я люблю? На то похоже!
Не знаю, кто сравнится с ним.
Он мной, наверное, любим.
Любим? Так, значит, я смирилась
И супостату покорилась,
Хоть послушанье мне претит?
Как только враг меня смутит
В своем свирепом озлобленья,
Бессмысленно сопротивленье;
Очаровательный жесток.
Меня страшит его наскок.
Уж я ли не сопротивлялась!
К сраженью предуготовлялась,
И мне поникнуть перед ним?
Что делать? Враг неотразим.
Во избежанье неудачи
Как мог он действовать иначе?
Отвергнут был он дерзко мной
И на меня пошел войной,
Завоевал мою гордыню,
Как неприступную твердыню,
И у него теперь в плену
Я, проигравшая войну.
Теперь нельзя мне жить беспечно.
Служить я буду безупречно.
Амур, на хитрости горазд,
Урок мне добрый преподаст.
Былая гордость бесполезна
Со всеми буду я любезна,
Когда велит мой господин,[137]
Хоть по душе мне лишь один.
Велит Амур во всех влюбиться?
Нет, это значит с толку сбиться.
Всех одинаково любить
Амура значит оскорбить.
Он мне такое дал прозванье,
Чтобы внушить мне упованье,
Которым помыслы живут.
Недаром, знать, меня зовут
Золотокудрою Любовью;
На зло людскому суесловью
Любовью надлежит мне быть,
И невозможно не любить.
Самой судьбою многомудрой
Я названа Золотокудрой,
И мне на это грех роптать.
Прозванью моему блистать!
Оно как будто не простое:
Сияние в нем золотое.
По имени зовут меня,
Любовь и золото маня.
Так мне сопутствует, блистая,
Любовь, но только не простая;
Мне повторяют вновь и вновь,
Что золото мое — любовь!
Невиданная позолота!
Где слава, там всегда забота.
Амур меня позолотил.
Любви обрек и посвятил,
Меня сподобил дарованья,
И чтобы моего призванья
Пренебреженьем не сгубить,
Мне полагается любить.
Любить? Кого? Вопрос уместный!
Того, кого велит Прелестный!
Вовек другим я не пленюсь.
Но как я с милым объяснюсь?
Когда я сердца не открою,
Как он узнает, что со мною?
Неужто мне заговорить,
Чтобы любовь мою открыть?
Заговорить? А где стыдливость?
Столь непристойная болтливость
Для всякой женщины — позор.
Какой бы на себя укор
Я навлекла, проговорившись,
Безумной страсти покорившись,
Как полоумная, в бреду,
Приговоренная к стыду!
Нет, лучше мне молчать, как видно,
Мне признаваться первой стыдно,
И совесть у меня чиста,
Покуда замкнуты уста.
Самой в любви признаться — низость!
В любви дороже стоит близость.
Себя не следует ронять.
Но как тогда ему понять
То, что, по-моему, понятно?
И впредь скорбеть мне, вероятно,
И в сокрушеньи молча ждать,
Когда загадку разгадать
Он без подсказки ухитрится
И заприметить умудрится
То, что влюбленный сам готов
Усвоить без обиняков.
Что это я сказала сдуру?
Не просто угодить Амуру,
Который требует заслуг,
Тогда как слово — праздный звук.
Сама теперь я убедилась,
Как мне наука пригодилась.
Любви дичилась я сперва,
Не помогали мне слова,
И я научена расплатой.
Скоту рабочему оратай
Не позволяет отдыхать.
Вот каково быкам пахать!
Сомнение меня пугает:
А вдруг он мной пренебрегает?
Боюсь напрасного труда!
Я в море сеяла тогда,
Хоть каждый знает превосходно,
Что море, как зола, бесплодно.
Подать бы мне ему намек,
Чтоб догадаться милый мог,
О ком грущу, о ком гадаю
И почему я так страдаю.
Я, безрассудная, скорблю
Лишь потому, что я люблю,
Пускай любимым не любима,
Любовью все-таки томима».
Скорбит она, как он скорбит.
Приняв невозмутимый вид,
Ведут игру одну и ту же.
Им плохо днем, им ночью хуже.
Молчать влюбленным тяжело,
А время неприметно шло,
И вскоре лето миновало.
Едва отпраздновав начало,
Воздав едва Бретани честь,
Принес октябрь дурную весть
Из Лондона и Кентербери,
Необозримые потери
Всем верноподданным суля,
Весьма встревожив короля.
Поведал государю вестник,
Что изменил ему наместник,
Что, собираясь воевать,
Он поспешил войска созвать
И в Лондоне обосноваться,
Отнюдь не думая сдаваться.
Король внезапной вести внял