Дверь перед ними отворилась.
Закрыта снова дверь была.
Стена по-прежнему цела.
Хвалы достоин труд умелый.
Отодвигался камень целый,
Чтобы захлопнуться потом,
Как будто нужен здесь пролом.
На славу вышли все изделья,
Не хуже башни подземелья.
Художник молвил: «Господин!
Я заверяю, ни один
Из тех, кто создан мудрым богом,
За этим не бывал порогом,
Конечно, кроме нас двоих.
Я не пускал сюда других.
Здесь вашей дорогой подруге
Привольно будет на досуге.
Ее здесь некому стеснять,
Ей можно ванну здесь принять,
В больших котлах вода вскипает,
Сюда по трубам поступает.
Заранее разведал я,
Что нет поблизости жилья.
Уединиться в башне можно,
И наслаждаться бестревожно;
Сюда никто не забредет,
Вас, господин, блаженство ждет.
Здесь я недаром потрудился».
Клижес при этом убедился,
Насколько башня хороша;
Осматривался, не спеша:
Все расписное, все резное.
Художество, не что иное.
Клижес промолвил: «Друг мой Жан!
Талант вам, видно, богом дан.
Вы скоро будете свободны.
Работы ваши превосходны,
Однако, кроме нас двоих,
Никто не должен знать о них».
Глядит Клижес не наглядится.
«Нам, сударь мешкать не годится,
У нас еще довольно дел», —
Искусник Жан собой владел.
Клижес в ответ ему: «Вы правы!
Мы с вами здесь не для забавы».
Поехали во весь опор
И слышат громкий разговор,
До города не доезжая:
«Императрица-то больная!
Недуг тяжелый, не простой.
Спаси помилуй, дух святой!»
Клижес внимает разговору.
Поторопиться, значит, впору,
Задерживаться не к добру,
И поспешил он ко двору,
Где скорбь немая воцарилась;
Императрица притворилась,
Что захворала тяжело.
Мол, ничего не помогло.
При посторонних ей к тому же
Становится гораздо хуже,
Ей причиняют боль слова,
Болит от шума голова.
Оставьте, мол, меня в покое!
К больной имели доступ двое:
Супруг с племянником своим.
При этом сразу уточним:
Красавице не до супруга,
Увидеть ей хотелось друга.
Клижес больную посетил,
Фениссу втайне восхитил,
Ей рассказать успев толково,
Что для побега все готово.
Недолго длился разговор.
На друга бросив быстрый взор,
Фенисса крикнула: «Уйдите!
Мне разговором не вредите!
При вас мне хуже стало вдруг.
Нет, не проходит мой недуг!»
Клижес послушно удалился.
Клижес в душе развеселился,
Приняв, однако, грустный вид,
Как будто скорбь его томит.
Он знал, что притворяться нужно;
Ушел, подавленный наружно:
Клижес в душе торжествовал,
Но торжество свое скрывал.
Болезнь как будто тяжелее.
Упорная в своей затее,
Фенисса действует хитрей.
Позвать намерен лекарей
К ней император удрученный.
И не на шутку огорченный,
Он внял загадочным словам:
«К себе притронуться не дам!
Есть у меня один целитель, —
Твердит больная, — мой хранитель
Меня, конечно, исцелит,
Как только соблаговолит».
Все думают, что недотрога
В недуге призывает бога,
Когда такое говорит,
А между тем боготворит,
Не походя на богомолку
Она Клижеса втихомолку,
В нем видя смерть и жизнь свою,
Смерть без него, с ним жизнь в раю.
Врачей к себе не подпуская,
Как будто бы совсем больная,
Лежит притворщица пластом,
Не ест, не пьет она притом,
Как бы снедаемая жаром.
Она старается недаром:
Поверил император ей.
Нашла Фессала поскорей
Болящего, чьи выделенья
Не предвещают исцеленья,
Напротив, смерть ему сулят,
Едва бросает лекарь взгляд.
В Константинополе Фессала
Больного тайно посещала,
Украдкой вынесла в ночи
Горшок предсмертной той мочи.
Свидетельствует медицина,
Что неминуема кончина,
Что смерть объявится вот-вот
И дня больной не проживет.
Мочу Фессала сохранила
И небылицу сочинила,
Как только император встал.
Он правдой вымысел считал,
Но этого Фессале мало:
«Императрице хуже стало.
Я показать ее мочу
Врачам искуснейшим хочу,
Чтоб только вдалеке держались,
К больной отнюдь не приближались».
Врачей тогда позвали в зал,
И каждый лекарь увидал:
Моча плохая, нет сквернее.
Искусному врачу виднее:
Господь больного приберет,
Больной сегодня же умрет.
Между собой врачи согласны.
Все средства были бы напрасны,
И смерти не предотвратить,
О чем нельзя не известить
Им греческого властелина.
Бессильна, дескать, медицина.
Был император потрясен.
Едва-едва не обмер он,
Сраженный новостью такою.
Он овладел с трудом собою.
Константинополь с ним скорбит.
Отчаяньем народ убит,
И все придворные рыдают,
Все государю сострадают.
Одна Фессала занята;
Уединившись неспроста,
Вновь зелья разные смешала.
Успех Фессала предвкушала.
Напиток быстро поспевал.
Как только полдень миновал,
Не поздно и не слишком рано
Ведунья своего дурмана
Дала красавице испить,
Чтобы Фениссу усыпить.
Завороженные дурманом,
Глаза подернулись туманом;
Лик приобрел белейший цвет,
Как будто крови в жилах нет;
Застыла кровь, застыло тело;
Недвижное, оцепенело,
Хоть кожу заживо сдирай,
Не содрогнется невзначай.
Сквозь сон рыданья доносились,
Палаты плачем огласились,
Рыдать народ не перестал,
И целый город причитал:
«О господи, как смерть жестока!
Посланница слепого рока,
Ты, смерть, завистлива и зла,
Ты разоряешь нас дотла;
Ты, смерть, весь мир завоевала
И не наелась до отвала,
И все как будто голодна.
Смерть, какова твоя вина!
Ты надругалась над святою,
Над совершенной красотою,
Смерть, покарай тебя господь,
А нам тебя не побороть;
Ты все на свете сокрушаешь,
Терпенье божье искушаешь,
Все наилучшее губя.
Когда накажет бог тебя
За ярость и за натиск дерзкий,
За гордость и за голод мерзкий,
Прервав жестокий твой поход?»
Так причитал в слезах народ.
Терзались в жалобах нестройных
Среди псалмов заупокойных;
За госпожу молился клир,
Чтоб даровал господь ей мир.
Все в городе скорбят безмерно,
А в это время из Салерно
Явились трое лекарей,[164]
Которых не было мудрей;
В Константинополь заявились,
Всеобщей скорби подивились,
Спросив, что значит скорбный стон,
Несущийся со всех сторон.
Зачем рыдают все в печали?
Врачам приезжим отвечали:
«Вам неизвестно, господа,
Что посетила нас беда?
Вам горе наше неизвестно?
Заплакать впору повсеместно.
Кто удержался бы от слез?
Утрату целый мир понес.
Где вы доселе обретались,
В каких пустынях вы скитались?
Весь город горестью томим.
От вас мы правды не таим,
Печаль свою разделим с вами.
Так мы поделимся слезами.
Вы знаете, как смерть сильна?
Смерть ненасытная вольна
Нас грешных грабить беспощадно,
Себе присваивая жадно
Нам дорогую красоту,
Нас повергая в нищету.
Бог осветил предел наш тесный,
Бог даровал нам свет небесный,
Однако смерть сильнее нас,
И неизбежен смертный час.
Смерть самых лучших убивает,
Красою в миг овладевает
И ненаглядных не щадит.
Смерть миру целому вредит,
Телами бренными владея.
Смерть хуже всякого злодея.
Добыча смерти — красота,
Любезность, юность, чистота,
Благоразумие, здоровье.
Что смерти наше прекословье!
Утрата слишком тяжела.
Смерть беспощадная пришла,
Отняв у нас императрицу.
Осиротила всю столицу,
Застав беспомощных врасплох».
«На город гневается бог, —
Врачи в ответ. — Вы прогадали.
Когда бы мы не запоздали,
Была бы вправду смерть сильна,
Конечно, если бы она
При нас добычу захватила».
«Императрица запретила
Осматривать себя врачам,
Пришлось бы отступиться вам.
Врачами госпожа гнушалась,
Врачам входить не разрешалось,
Не то что приближаться к ней.
У нас достаточно врачей,
Но такова была препона».
Приезжий вспомнил Соломона,
Который был притворством жен
Неоднократно поражен.[165]
Обман врачи подозревают.
Все трое втайне уповают
На незаслуженный успех,
Стараясь избежать помех.
Обман разоблачить уместно.
Кто скажет, это, мол, нечестно?
И в императорский дворец
Явились трое, наконец,
Все три врача стоят у гроба,
И каждый лекарь смотрит в оба.
Никто не крикнул: «Стой, не тронь!»
Скользнула прямо в гроб ладонь,
Ощупав мертвую поспешно.
Все голосили безутешно.
Искусный врач не оплошал,
Никто врачу не помешал.
Он обнаружил душу в теле.
Невозмутимый, как доселе,
Всеобщий прерывая плач,
При всех сказал старейший врач:
«Ты плачешь, государь, напрасно.
Я вижу совершенно ясно:
Императрица не мертва.
Ты выслушай мои слова!
Когда не будешь ты утешен,
Пусть буду я потом повешен».
Ответил император сам,
Что предоставит все врачам;
Свое искусство, мол, явите,
Императрицу оживите,
А если врач болтает вздор,
Повешен будет врач, как вор;