Комендант замка Вартбург Берлепш, осознавая важность момента, шёл, надутый как индюк, не глядя по сторонам. Обычно вежливый и предупредительный, в этот раз он даже не кивнул Вольфгеру, а только мазнул по нему взглядом и отвернулся. Приближение того таинственного момента, когда по воле одних людей будет насильственно прервана жизнь других, ещё не старых и полных жизни, придавала всем пустяковым подробностям этого утра, последнего для осуждённых, особую значимость. Происходило нечто, разделяющее всех присутствующих на замковой площади на две части: одни, дождавшись окончания казни, вернутся в замок, будут дышать, есть, пить и смеяться, а другие перейдут в какое-то другое, таинственное состояние и останутся лежать под виселицами в грубо сколоченных деревянных ящиках. И вот этот приближающийся момент перехода в одних вызывал непреодолимый животный страх, а в других — брезгливое, болезненное и обострённое любопытство, в котором они постеснялись бы признаться друг другу.
Осуждённых подвели к месту казни, и тут откуда-то появился палач. Оно пошептался с Берлепшем, и казнь началась. Приговор осуждённым зачитывать не стали, не было и священника. Стражники подтащили двоих разбойников к виселицам, и подпалачики привязали их к столбам так, чтобы они могли видеть казнь Штюбнера.
С предводителя банды перекрещенцев сорвали рубаху и опрокинули его на огромное колесо. Он попытался было вырваться, но стражники и подпалачики держали крепко. Пока его руки и ноги привязывали к спицам колеса, Штюбнер лежал, задрав бороду и молча глядя в зимнее небо.
Подпалачики отошли, палач Людвиг взглянул на Берлепша, тот важно кивнул. Палач достал из корзины нож, а подпалачик, наклонившись к паху Штюбнера, сноровисто захватил и оттянул клещами часть его плоти.
Тогда Штюбнер хрипло закричал:
— Братья мои во Христе! Слушайте меня, л-ю-юди…
В этот момент палач коротко и сильно ударил его рукоятью ножа по губам. Штюбнер поперхнулся кровью и замолк.
Палач перехватил нож и, не торопясь, начал, делать надрез за надрезом. Штюбнер завыл неожиданно высоким и пронзительным голосом. Его тело задёргалось, он пытался вырваться, но верёвки держали прочно. Через несколько минут, показавшихся побледневшему Вольфгеру вечностью, подпалачик поднёс клещи к пустой корзине и стряхнул в неё окровавленный комок. Другой подручный ловко снял с огня кастрюльку и передал палачу, который выплеснул её содержимое на рану казнимого. Штюбнер зашёлся криком. Завоняло горелой плотью и смолой.
Палач отошёл, с видом мастера полюбовался раной, закрытой нашлёпкой из застывающей смолы, и взялся за лом. Короткими, резкими ударами он, не торопясь, перебил руки и ноги Штюбнера, переломал ему рёбра и, аккуратно примерившись, нанёс удар поперёк живота.
Наступил заключительный и самый длительный этап казни — сдирание кожи. Палач вытащил из корзины другой нож и взялся за дело. Постепенно тело Штюбнера превращалось в бесформенную, окровавленную груду мяса. Кричать он уже не мог, только хрипел.
Одного осуждённого к повешению мучительно рвало, а другой, похоже, лишился рассудка и стоял у столба, тупо глядя прямо перед собой.
Вольфгера тоже замутило.
— Пойдём? — спросил он у гнома.
— Ты иди, — упрямо мотнул головой Рупрехт, — а я досмотрю до конца. Я хочу своими глазами увидеть, как сдохнут эти выродки. Можешь считать меня жестокой и бездушной скотиной, но я остаюсь.
Вольфгер молча повернулся и ушёл.
Барон отошёл от места казни уже далеко, но в ушах у него всё ещё стоял мучительный хрип Марка Штюбнера…
Вольфгер медленно шёл по замковой улице, подбрасывая носком сапога льдинку, и размышляя, на что потратить день, начавшийся кровью и смертью.
Возвращаться к себе ему не хотелось: делать в пустой, надоевшей комнате, знакомой до последней трещинки на потолке, было нечего. Ута любила поспать и рано не поднималась, а беспокоить отца Иону, единственного, с кем можно было поговорить по душам, Вольфгер не хотел. Он в нерешительности остановился. Прогуляться по стене? Взять лошадь и съездить в Айзенах? Сходить к Карлу? Ничего не привлекало, всё казалось скучным, унылым и раздражающим. «Возьму пару кувшинов вина и надерусь! — зло подумал он, — а там видно будет».
И вдруг его осенило: Алаэтэль! Вольфгера вдруг мучительно потянуло к эльфийке, захотелось увидеть её точёный профиль со странно высокой переносицей, заглянуть в раскосые, нечеловеческого разреза глаза, пропустить между пальцами прядь блестящих чёрных волос…
Вольфгер знал, что Алаэтэль всегда просыпается на рассвете, и не боялся разбудить её. Но под каким предлогом зайти? Как объяснить свой визит в такую рань? Барон долго топтался на месте, чесал в затылке, чертыхался, краснел, бледнел, но так ничего и не придумал. «А, будь что будет!» — махнул он рукой и отправился на кухню.
В замковой кухне готовили завтрак, в дыму сновали поварята, недовольно вопили дородные поварихи, а старший повар раздавал звонкие удары ложкой на длинной деревянной рукояти. Пахло углём, свежим хлебом, поджаренным мясом и растопленным маслом.
Вольфгер остановился в дверях в растерянности, не зная к кому обратиться. Потом ухватил за шиворот поварёнка, который на своё несчастье пробегал мимо.
— Завтрак! — рявкнул он, — на двоих! Быстро!
Мальчишка ткнул пальцем в одну из поварих, ловко вывернулся из рук Вольфгера и сбежал.
Повариха, уяснив пожелание господина барона, не выказала ни малейшего удивления, сняла с крюка корзину, поставила на стол и стала наполнять её снедью. Закончив работу, она накрыла потяжелевшую корзину салфеткой, подвинула Вольфгеру и тут же забыла про него, потому что на сковороде, стоящей на плите, внезапно загорелось масло. Старший повар заорал, поварихи вторили ему на разные голоса, масло шипело и брызгало, а поварята визжали и скакали в кухонном чаду, как бесенята.
Барон, неловко держа корзину, поднялся к покоям эльфийки. Поставив корзину на пол, он нерешительно постучал:
— Госпожа, можно к тебе?
— Можно, да, — удивлённо ответила та из-за двери, — что-нибудь произошло э-э-э… нежелательное? Почему ты так рано?
Вольфгер вошёл и взглянул на девушку. Алаэтэль отложила книгу, которую листала, лёжа в постели. В замке была небольшая библиотека, и эльфийка от скуки брала читать всё подряд. Барон взял томик и, с трудом разбирая причудливые буквы на обложке, прочитал: «Вольфрам фон Эшенбах. „Парцифаль“. Книга была старинной, рукописной, с цветными миниатюрами, виньетками и буквицами, настоящее произведение искусства. Но написана она была на незнакомом диалекте, который Вольфгер разбирал через два слова на третье.
— Ты понимаешь, что тут написано?
— Более-менее, — улыбнулась эльфийка, — заодно и выучаю, да? немецкий язык.
— Изучаю…
— Да, верно, изучаю… Немецкий язык — вообще очень трудный. И, потом, почему у вас разные книги пишут э-э-э… разными словами, разве такое может быть?
— В каждом курфюршестве говорят немного по-своему, а в горах в ходу такой немецкий, что я ни слова не понимаю. У нас нет единого языка.
— Спасибо, я этого не знала…
— А разве у вас не так?
— Нет, у нас, эльфов, не так. Мы говорим на едином языке, который понимают все. Он, конечно, меняется со временем, но очень-очень медленно, но ведь мы и живём э-э-э… длительно.
— Долго.
— Да, вот правильное слово: долго. Но всё-таки, скажи, что привело тебя ко мне? Раньше ты не приходил по утрам.
— Н-ну… Я вот решил позавтракать с тобой, — замялся Вольфгер, — подумал, чего тебе идти утром куда-то, пока все спят? Лучше мы поедим вдвоём, вот тут свежий хлеб, свинина, масло, вино…
— Хорошо, мы позавтракаем, — сказала Алаэтэль, отводя от лица прядь волос, — поставь пока корзину вон туда. Но мне кажется, ты есть чем-то взволнован. Нет?
— Да, ты права… Сегодня на рассвете я наблюдал за казнью тех троих, что захватили в замке, Штюбнера и его людей, вот я и решил… Я не мог один…
— Ах, во-от оно что… — протянула эльфийка, — теперь я есть понимаю, тебя привело ко мне вожделение.
— Что?!
— Вожделение, а ты разве не знал? Смерть и чувственность ходят рядом, зрелище смерти часто возбуждает желание обладать. У мужчины — женщиной, у женщины — мужчиной. И теперь я понимаю, почему ты не пошёл к своей девушке. Ты пожелал запретной близости.
Барон мучительно покраснел.
— Ты ведь и раньше смотрел на меня с вожделением, не так ли?
— Д-да, — выдавил Вольфгер.
— Я чувствовала твоё желание и удивлялась, почему ты не сказал мне о нём. Ведь тебе же было трудно.
— Ну… наверное, потому, что у нас не принято говорить девушкам такие вещи…
— Да? А почему? В зове тела нет ничего постыдного.
— Конечно, но… Условности сильны…
— Эльфы не подвержены влиянию людских условностей, и если ты не передумал…
Вольфгер, стараясь не смотреть на девушку, трясущимися руками стал сдирать с себя одежду.
Алаэтэль ждала его, заложив руки за голову.
Барон лежал, плавая в блаженном, сонном тумане. Эльфийка оказалась восхитительной любовницей. Сначала она вела себя холодно-сдержанно, но постепенно, уступая поспешным и пылким ласкам Вольфгера, стала отвечать ему, сначала еле заметно, а потом всё с большей силой и страстью. Их тела сплетались и расплетались, одеяло давно сползло на пол, Вольфгер с наслаждением погружал лицо в пышные ароматные волосы эльфийки, а она смеялась и сильными тонкими руками то прижимала его к себе, то отталкивала. Наконец, они в изнеможении рухнули на постель, жалобно заскрипевшую под их телами.
— А я и не знала, что вы, люди… такие…
— Какие? — с плохо скрытой ноткой самодовольства спросил Вольфгер.
— Ваша раса ещё совсем молода… Для вас обладание женщиной подобно схватке, я видела в твоих глазах животное… ой, нет, прости, я не то хотела сказать… зверя. Да, сильного, молодого зверя. Наши мужчины ведут себя совсем иначе…