discretio spirituum, они — лучше всех прочих откликов — демонстрируют недостаточную разработанность доктрины, избранной современниками для оценки феномена Жанны д’Арк, следствием чего явились сложности, возникшие при выборе одного из двух возможных в данном случае обвинений — колдовства или ереси, и неуверенность судей при вынесении окончательного решения.
Анализ этих материалов невозможно, однако, начать, не остановившись на вопросе восприятия собственно колдовства и ереси в средние века; их различий, существовавших в понимании теологов и юристов; динамики развития ведовских процессов во Франции и в соседних с ней регионах в XIV–XV вв. и их специфики. Без подобного предварительного экскурса сложно понять причины слабой разработанности этого сюжета в доктрине discretio spirituum, на которой основывались судьи[386], официально признавшие Жанну д’Арк еретичкой и, казалось бы, не обратившие никакого внимания на ее репутацию ведьмы.
§ 2. «Оставившие Создателя и обратившиеся к Сатане»
Всесторонне разработанная концепция колдовства впервые была представлена в трудах Блаженного Августина (354–430)[387]. Его теория базировалась на двух основных постулатах, первый из которых касался суеверий, рассматриваемых как пережитки язычества, «еще до пришествия Спасителя» запрещавшихся и преследовавшихся законами[388]. К ним епископ Гиппона относил прежде всего идолопоклонничество, означавшее почитание не только собственно идола, но и любого существа (человека или дьявола), явления природы, собственноручно изготовленного объекта[389]. Столь же активно Августин порицал и иудейские суеверия, не имевшие, с его точки зрения, никакого отношения к истинному христианскому учению[390]. Таким образом, осуждению подвергались не столько сами практики и их возможные последствия, сколько вера в их эффективность.
Вторым важнейшим «открытием» Августина являлась установленная им тесная связь между приверженностью суевериям и демонологией: в его трудах впервые была высказана идея о том, что дьявольское вмешательство является основной причиной впадения человека в грех и, соответственно, главным условием осуждения ведьм и колдунов[391]. Развивая идеи епископа Лионского Иренея, введшего во II в. в церковную догматику понятие дьявола, Августин писал, что нечистый получает власть над людьми, притворяясь «ангелом света» (satanas transfigurât se velut angelum lucis)[392]. Как и ему, демонам также оказывались присущи некоторые особенности, в большей степени характеризующие небесные силы: прежде всего сама их сущность — не материальная, но и не полностью духовная, позволяющая им проникать повсюду, даже в тело и душу человека[393]. У них также сохранились колоссальные знания и опыт, наделявшие их даром пророчества (futura praedicunt)[394].
И все же демоны, по мнению Августина, отличались от ангелов в самом главном: они не способны были ничего создать и могли лишь изобразить[395]. Они творили «воображаемые видения» (imaginaria visa) столь убедительно, что люди верили в них как в состоянии бодрствования, так и во сне (sive vigilantium sive dormientium)[396]. Проникая в душу человека, демоны воздействовали на его сознание, вызывая у него фантазии, которые он принимал за реальность. На самом же деле это были всего лишь иллюзии[397].
Идеи Августина имели основополагающее значение для всех последующих авторов, касавшихся в своих трудах проблемы восприятия колдовства, вплоть до XIII в.[398] Действительно, в каноне «Episcopi», созданном в конце IX в. и явившемся практически первым официальным церковным документом, посвященным данному вопросу, речь также шла об иллюзиях, насылаемых дьяволом. Текст канона был впервые воспроизведен в 906 г. в «Libri duo de synodalïbus causis et disciplinis ecclesiasticis» Регинона Прюмского — сборнике инструкций, предназначенных для епископов и их представителей в диоцезах. Среди суеверий, с которыми церкви следовало бороться, автор указывал, в частности, убежденность «некоторых женщин, превратившихся в слуг Сатаны, соблазненных дьявольскими иллюзиями и фантазмами (daemonum illusionibus et phantasmatibus seductae), в том, что по ночам они разъезжают верхом на различных животных в компании с языческой богиней Дианой (Diana paganorum dea) и множеством других женщин; что они преодолевают огромные расстояния под покровом ночи; что они подчиняются приказам этой богини, как если бы она была их повелительницей; и что иногда по ночам она призывает их к себе на службу (ad eius servitium evocari)»[399].
Через сто лет этот текст практически без изменений оказался включен в «Декреты» Бурхарда Вормсского († 1025): автор лишь добавил в компанию к Диане Иродиаду и попытался датировать канон, неверно отнеся его появление к собору в Анкаре 314 г.[400] Он также развил идеи, изложенные в данном документе, посвятив проблемам колдовства 19-ю книгу «Декретов», названную «Корректор». Некоторые женщины, писал Бурхард, утверждают, что по ночам путешествуют в компании демонов, принявших женский облик[401]. Другие клянутся, что могут ночью пройти сквозь запертые двери, оставив в доме спящих мужей. Они якобы преодолевают огромные расстояния вместе с другими такими же «жертвами обмана» (simili errore deceptis), убивают христиан, жарят и поедают их мясо, а на место сердца вкладывают им затем кусочек дерева или солому[402]. Третьи уверяют, что научились готовить приворотные и отворотные зелья[403]. Однако, на самом деле они разделяют одни и те же иллюзии, ибо никаких ночных сборищ в реальности не существует: «Те многие, кто верит в этот обман, уклоняются от подлинной веры и впадают в языческие заблуждения, полагая, что могут быть какие-то иные божества помимо единого Бога. На самом деле это дьявол принимает различные формы и личины, обманывая подчиненное ему сознание [человека] видениями в то время, когда тот спит»[404]. Таким образом, Бурхард рассматривал колдовство как отказ от христианских догм, как неверие, т. е. как одну из разновидностей ереси.
Той же позиции придерживался и Грациан, включивший текст канона «Episcopi» в свой «Декрет», опубликованный в Болонье в 1140 г. и остававшийся базой для последующего развития всего канонического права вплоть до XX в. Раздел XXVI второй части «Декрета» содержал семь вопросов, посвященных подробнейшему анализу всего того, что касается суеверий, понимаемых автором как «лживая религия» (fictae religionis)y т. е. как ересь[405]. Всех «авгуров, прорицателей, колдунов и прочих» Грациан считал необходимым отлучать от церкви за их попытки при помощи демонов предсказать будущее, знание которого в действительности открыто лишь Господу и его ангелам[406]. Епископам же рекомендовалось всячески бороться с магическими практиками, имеющими хождение в их диоцезах, и искоренять «преступные секты» (sceleris sectatorem), в которые вступают местные жители, полагающие, что все происходящее с ними там является реальностью, хотя на самом деле представляет собой «демонические иллюзии и видения» (demonum illusionibus etfantasmatibus)[407].
И все же официальная позиция церкви, изначально видевшей в любом проявлении колдовства дьявольское наваждение и, следовательно, ошибочные еретические убеждения, постепенно менялась. Связано это было в первую очередь с постепенным отказом от тарифицированной системы покаяния, характерной для пенитенциалиев VI–XII вв.[408], и введением после IV Латеранского собора 1215 г. обязательной ежегодной исповеди, позволявшей священникам узнавать значительно больше о своих прихожанах, об их тайных мыслях и устремлениях. Особую роль в этом процессе играли местные церковные власти, а также странствующие проповедники (монахи нищенствующих орденов), значительно лучше многих своих коллег знакомые с локальными верованиями и магическими практиками. В сборниках поучительных «примеров» (exempla), в большом количестве появившихся в это время, риторические отсылки к языческим истокам колдовства практически исчезли — вместо них авторы предпочитали опираться на случаи из реальной жизни, на собственный опыт общения с паствой[409]. С этой точки зрения, характерным примером может, на мой взгляд, служить сборник доминиканца Этьена де Бурбона, составленный между 1250 и 1261 гг.: половина всех «примеров», представленных здесь, основывалась на современных автору событиях, на его личных воспоминаниях или рассказах его знакомых[410].
Безусловно, истории о ночных сборищах демонов, в которых принимали участие некоторые из его героев, Этьен де Бурбон склонен был расценивать как выдумки (