torrent des victoires) автор воспринимал не иначе как «проявление доброй фортуны, которой руководила Дева, как если бы была рукой Господа»[1734]. Однако затем, при описании неудавшегося штурма Парижа, он замечал: «Удача Девы начала ей изменять»[1735].
Казалось бы, Паскье разделял понятия Провидения и фортуны, оставляя за последней самостоятельную роль в истории. Как и в случае со штурмом Парижа, когда судьба оказалась к Деве неблагосклонной, в рассказе о прибытии Генриха VI во Францию он упоминал о том, что и на сей раз удача была на стороне англичан: в тот самый момент, когда юный король вступил на континент, Жанна попала в плен[1736]. Тем не менее, при описании коронации того же Генриха Паскье вдруг замечал, не объясняя при этом причин подобного явления, что с этого времени английский король утратил свою фортуну[1737]. В данном случае, таким образом, для знаменитого французского историка удача (фортуна) конкретного человека оказывалась все-таки одним из проявлений Провидения в истории, силой, действующей не по своим собственным, но по Божественным законам, которые человеческий разум понять не в силах: «Когда я говорю здесь о фортуне…я понимаю под ней тайны Господа, которые человеческий разум не в состоянии понять»[1738]. Вмешательство Жанны д’Арк в дела Карла VII, каждый ее удачный шаг он объяснял исключительно решением Всевышнего[1739]. Однако, рассуждая об успехах французов под ее руководством и называя их чудесными, Паскье вместе с тем замечал: «В начале этой главы я написал, что улучшением ситуации Франция была обязана чудесному вмешательству Господа… Но чудо это было бы тем более значительным, если бы Генрих V, новый завоеватель большой части французских территорий, оставил после смерти все свои замыслы [настоящему] наследнику, а не ребенку, которому едва исполнилось 16 месяцев»[1740].
У Э. Паскье, иными словами, оказывалось весьма сложное представление о роли Провидения и фортуны в истории: иногда они совпадали в значении, иногда представлялись совершенно различными силами. Как отмечал Жан-Клод Арнуль, именно такая сложная нарративная структура, включавшая как провиденциалистский, так и героический дискурсы, была характерна для всех французских исторических сочинений второй половины XVI-первой половины XVII в.[1741]
Действительно, если у Ж. Мейера в 1561 г. французы в своем противостоянии с англичанами оказывались обязаны победой исключительно Господу, а не фортуне, «находившейся в Его руках»[1742], то у П. Массона в 1577 г. речь шла уже о «фортуне, которая изменила Жанне» под Компьенем[1743]. Н. Вернуль полагал, что в истории действует не только Провидение, но и фортуна, которая находится в руках самих людей[1744]. Так же считал и Р. де Серизье, писавший о личной фортуне дофина Карла, которой не могли помешать никакие препятствия, поскольку сам Господь «желал утвердить ее», используя для этого «великие откровения», данные посредством Жанны д’Арк[1745]. Похожей концепции придерживался и А. Дюбретон, допускавший — вслед за Э. Паскье — что в случае явных неудач речь должна идти именно о фортуне, а не о Провидении, отвернувшемся от людей[1746]. Ему вторили В. де ла Коломбьер, писавший, что в ситуации, когда человек оказывается ни на что не способен, ему на помощь приходит Господь, и Ф. де Мезере, полагавший, что Францией всегда управляло Провидение, хотя неудачи, преследовавшие Карла VII в начале его правления, стали следствием изменчивости его личной удачи (фортуны)[1747].
Таким образом, в сочинениях, посвященных Жанне д’Арк и созданных в XVI–XVII вв., мы наблюдаем весьма интересное сочетание гуманистической идеи личной ответственности людей за происходящее с христианским пониманием исторического процесса как воплощения в жизнь замыслов самого Господа. Как бы ни сильна была Жанна, какой бы выдающейся Virago она ни стала еще в детстве, лишь Божьей волей она из пастушки превратилась в воина и пророка[1748]. Лишь благодаря откровениям, полученным Свыше, она узнала, что именно ей предстоит совершить в этом новом качестве в последующие три года[1749]. И каждое из ее деяний было чудом, явленным Господом[1750].
Только как истинный пророк Жанна была достойна оказать помощь Карлу VII, стать его главным оружием в деле укрепления пошатнувшейся было королевской власти во Франции. Именно эта идея — идея зарождавшегося со второй половины XVI в. абсолютизма — получила, как мне представляется, совершенно особое звучание в рассматриваемых текстах. Не случайно главнейшей из задач, якобы поставленных перед собой французской героиней, некоторые авторы называли коронацию дофина Карла в Реймсе[1751]. Не случайно именно в этот период актуальной вновь стала тема святости Жанны д’Арк: ведь только святая могла прийти на помощь истинному правителю.
§ 4. Ведьма или одержимая: актуализация темы
Идея о том, что Карлу VII как истинному правителю Франции могла помогать лишь святая, возникла в текстах, посвященных Жанне д’Арк, уже в середине XV в.[1752] Во второй половине XVI в. она зазвучала с новой силой — не только в исторических сочинениях, авторы которых подчас упоминали о святости девушки мимоходом, как о само собой разумеющемся явлении[1753], но и в произведениях сугубо религиозной направленности.
Наиболее показательной, с этой точки зрения, следует признать «Хронику Анонциады», созданную в 50–60-е гг. XVI в.[1754] и посвященную истории возникновения самого ордена Анонциады (Благовещения), а также жизни его основательницы — Жанны Французской, первой супруги Людовика XII[1755]. Собственно, хроника и предназначалась прежде^всего для возможной канонизации последней, поскольку автор — сестра ордена Франсуаза Гуйар — была совершенно уверена в святости своей главной героини и выстраивала повествование в рамках агиографического дискурса[1756]. Тем не менее, в хронике отсутствовали характерные для такого типа источника как житие сравнения главы ордена с другими, признанными официальной церковью святыми. Напротив, сестра Франсуаза предпочла поместить образ Жанны Валуа в более широкий контекст, причем скорее исторический, нежели религиозный: она подробно останавливалась на происхождении и времени замужества королевы, рассуждала о роли женщин в истории, рассматривая их как верных помощниц правителей-мужчин. Именно сюда и оказался помещен довольно большой пассаж, посвященный Жанне д’Арк, в святости которой Гуйар, насколько можно судить, не сомневалась и которую почитала как образец для подражания для своей героини. С этой точки зрения, в истории Орлеанской Девы ее более всего привлекал мистический характер ее благочестия: тот факт, что откровения девушка получала от самой Девы Марии[1757]; ее ответы в ходе discretio spirituum, проведенного в Шиноне, признанные достойными ученейших докторов теологии, а не «простой девушки»[1758]; два «знака», указывавших на Божественный характер ее миссии (узнавание дофина и знание королевского «секрета»)[1759]. Не менее важным оказывалось и то смирение, с которым Жанна переносила выпавшие на ее долю испытания — длительные военные кампании[1760], а также предательство и плен, что было открыто ей Свыше и что, как она знала, приведет ее к гибели[1761]. Именно на основании этих отличительных черт, характерных для понимания святости в XVI–XVII вв.[1762], Франсуаза Гуйар и уподобляла Жанну Французскую, преданную и покинутую Людовиком XII и ведшую ожесточенные сражения с церковными властями за учреждение собственного ордена, Орлеанской Деве, отдавшей жизнь за своего короля и страну[1763].
Связь, существовавшая между военной помощью, оказанной Жанной д’Арк Карлу VII, и ее святостью, подчеркивалась в «Хронике Анонциады» посредством обращения к доктрине discretio spirituum, в рамках которой интерпретировался здесь процесс 1431 г. По мнению Ф. Гуйар, обвинения, выдвинутые против девушки в Руане, не могли быть доказаны по причине «доброй и святой жизни» (sa vie bonne et saincte), которую она вела[1764]. Ту же трактовку событий мы находим и в исторических сочинениях XVI в. Так, например, Ж. дю Тилле писал в 1578 г., что обвинительный процесс, возбужденный против Жанны, в действительности имел своей целью опорочить не только и не столько ее саму, сколько Карла VII, который якобы воспользовался услугами не святой, но ведьмы