.
Для Г. Гёрреса крестьянское детство Девы, с описания которого он начинал свой рассказ, не имело какого бы то ни было самостоятельного значения. Судьба этой девушки казалась ему прежде всего наглядным примером проявления воли Господа и Его чудес в истории[2409]. Дочь «бедных пастухов» и сама «пастушка», Жанна с первых страниц «Орлеанской девственницы» являлась читателям в образе «героической боговдохновленной девы» (l’héroïque vierge inspirée de Dieu), действовавшей не «собственной силой и человеческой мудростью, но волею Господа»[2410]. Ее простота и неграмотность интересовали Гёрреса лишь потому, что обусловливали «открытость» ее разума навстречу Богу (s’est donné tout entier à Dieu), способность понимать Его приказы[2411] и, как следствие, исполнять возложенную на нее миссию[2412].
Размышлениям автора вторил его отец, написавший предисловие к немецкому изданию «Девственницы». Й. Гёррес полагал, что Господь специально избрал для своих целей слабую девушку, дабы лучше продемонстрировать свое значение в жизни людей[2413]. Именно отношения со Всевышним, т. е. общение посредством видений и откровений, превратили Жанну в «чудесную особу» (une merveilleuse personnalité), в которой сочетались качества настоящей героини-воительницы (une guerrière et une héroïne) и скромной служительницы Господа (une humble servante)[2414].
Традицию, заложенную немецкими католиками, продолжили и их французские коллеги, наиболее влиятельным из которых в этот период являлся аббат Эммануэль Жюстен Бартелеми де Борегар, в 1847 г. издавший собственную «Историю Жанны д’Арк»[2415]. Для него, как и для Гёрресов, крестьянское происхождение героини было само собой разумеющимся, но отнюдь не главным фактом ее биографии. Важнее для него — как и для его предшественников эпохи Реставрации — оказывалась совершенно особая набожность Девы, проявляемая ею с самых юных лет[2416]. Он сообщал своим читателям, что она была «самая набожная, самая скромная, самая милая, самая работящая, самая милосердная» и обладала «всеми достоинствами своего возраста и пола»[2417]. Именно из такой всепоглощающей любви, которую испытывала Жанна к Богу, рассуждал далее Бартелеми, и рождается обычно чувство патриотизма, рождаются девственницы, способные облегчить людские страдания или спасти родину. Из подобной любви рождаются будущие пророки[2418]. Не являясь «простой пастушкой» — тем самым «простецом», о котором так подробно писали в свое время авторы XV в., — невозможно было «услышать» Господа и, соответственно, исполнить то, что Он повелел[2419].
Та же мысль о «пастушке-простеце» развивалась и в «Жанне д’Арк» Луи де Карне, отмечавшего «жгучую набожность» (une piété fervente) юной девушки как важнейшее ее отличие от сверстников в Домреми[2420], и во «Всеобщей истории католической церкви» Рене Франсуа Рорбахера, впервые изданной в конце 40-х гг. XIX в., претерпевшей затем еще семь переизданий до 1900 г. и во многом опиравшейся на работу Г. Гёрреса. От своих бедных, но набожных родителей, писал Рорбахер, Жанна унаследовала лишь искреннюю и глубокую веру, которая отличала ее не только от соседских детей, но даже от ее собственных братьев и сестры[2421]. Господь постоянно «присутствовал в ее мыслях» (était présent à sa pensée)[2422] и, хотя сама она оставалась неграмотной, всегда указывал ей истинный путь: это знание было гораздо важнее, нежели любое образование, полученное обычными людьми[2423].
Как следствие, Жанна, чьими помыслами руководил сам Бог, по мнению католических историков середины XIX в., никогда не была склонна к «народным» суевериям. Она «не верила» ни в Дерево Фей, под которым так любили собираться ее сверстники, ни в волшебный «фонтан», расположенный у его корней. Она не допускала мысли о существовании фей и не разделяла веры в магические свойства мандрагоры[2424]. Она с сомнением отнеслась к Екатерине из Ларошели именно потому, что считала ее обычной обманщицей[2425]. Иными словами, «народный дух», о котором так много писали историки-либералы первой половины XIX в., по мнению их кол-лег-католиков, не оказал на Жанну никакого воздействия, а потому, гневно замечал Бартелеми де Борегар, не стоит вслед за «рационалистами» (под которыми он понимал прежде всего своего вечного оппонента, Ж. Мишле) объяснять откровения и пророчества Девы состоянием экстаза и галлюцинациями, якобы столь свойственными простому народу[2426]. В основе всех ее видений лежало исключительно благочестие и вера в Господа[2427].
Дабы лишний раз подчеркнуть столь важную для них характеристику Жанны д’Арк, католические авторы использовали не только данные источников, но и допускали в своих рассказах чистой воды выдумки. Так, пытаясь объяснить, почему его героиня, несмотря на полное неприятие «народных» суеверий, продолжала, тем не менее, посещать Дерево Фей и расположенный рядом «фонтан», Г. Гёррес пускался в многословные и весьма запутанные объяснения, согласно которым выходило, что во времена Жанны это место уже подверглось «христианизации» и было, скорее, связано не с языческими верованиями, но с культом Богородицы[2428]. Точно так же изменялся в рассматриваемых сочинениях и рассказ о путешествии семьи д’Арков в Нефшато, где девушка якобы проводила все свое время в церкви в бесконечных молитвах (о которых, правда, не сообщал ни один источник XV в.)[2429]. Среди выдуманных доказательств исключительной набожности фигурировали также раздача Жанной милостыни за счет собственных родителей и еженедельные паломничества, которые она совершала в часовню Девы Марии в Бермоне[2430].
Подобные допущения, безусловно, имели мало общего с критическим использованием информации источников, однако главной целью историков-католиков середины XIX в. была, как мне представляется, прежде всего выработка достойного ответа их оппонентам — представителям либерального направления французской историографии, стремление доказать, что лишь Господь способен разрешить все человеческие конфликты, что только Он направляет ход истории посредством избранных «простецов». Экзальтация и любовь к родине, писал Бартелеми, не является отличительной чертой этих последних, подобных чувств следует скорее ожидать от какой-нибудь супруги шателена, нежели от деревенской девушки. Когда приходит необходимость спасать родину и все средства уже испробованы, остается лишь уповать на Господа и его милость. Эти средства недоступны обычным людям, но если они верят в Бога, они должны верить и в Его Провидение, ибо только Божественное вмешательство может объяснить и изменить происходящее — и с исторической, и с философской, и с рациональной точек зрения[2431].
Жанна д’Арк — «простец», избранный Свыше для претворения в жизнь замысла Божьего, — для католических авторов середины XIX в., безусловно, являлась пророком, в Божественном характере откровений которого сомневаться не следовало. Остались позади осторожные выводы и недомолвки историков эпохи Реставрации, касавшиеся истинного статуса их героини, однако разработанная ими концепция содержания и окончания миссии Жанны д’Арк оказалась воспринята их младшими коллегами.
Они также полагали, что основных задач, которые ставила перед собой спасительница Франции, было всего две — снятие осады с Орлеана и коронация дофина Карла в Реймсе[2432]. На этом миссия Жанны оказывалась полностью завершена[2433], о чем свидетельствовал целый ряд предзнаменований, часть из которых — как и признаки особой набожности девушки в юности — были выдуманы католическими авторами из головы. К этим знакам, в частности, относились: посвящение доспехов и оружия на алтарь Реймсского собора[2434], поломка меча, добытого в Сент-Катрин-де-Фьербуа, прямо перед походом на Париж[2435], неудачный штурм столицы королевства[2436], а также полное отсутствие откровений у Девы после церемонии помазания Карла VII[2437].
Таким образом, проблема сложных отношений Жанны д’Арк с королем и его окружением если и поднималась в трудах этих авторов, то звучала не так остро, как у их коллег-либералов. Поскольку, с их точки зрения, после похода на Реймс миссия Жанны была завершена, она не являлась более ни посланцем Свыше, ни спасительницей страны. «Сила Господа удалилась от нее», — писал Г. Гёррес[2438]. Она превратилась в обычного рядового воина, каких в войске Карла VII было великое множество. Пусть даже король и пытался удержать ее силой