Элиза осеклась, потеряв мысль. Она прежде никогда не задумывалась, что между Гийомом и Вивьеном и вправду было много схожего. Оба по-своему умели читать в ее душе, оба были поразительно своевольны. Сумасбродны? Нет, таковым она ни одного из них не считала. Но несправедливость, в которой упрекнул ее Вивьен, теперь не показалась такой надуманной.
Поразившись своей следующей мысли, Элиза едва не ахнула.
«Гийом бывал неоправданно груб. Он говорил злые, обидные вещи, подолгу пропадал, мучил меня неведением, угрожал… но я прощала его. Можно было бы сказать, что он заслужил это, ведь от его действий хотя бы никто не погиб, но разве не был он неотъемлемой частью всего, что творил на его землях Ансель? Разве можно сказать, что он вовсе за это не отвечал?» – Элиза сжала руки в кулаки, стараясь размышлять с холодной головой и не давать чувствам взять над собой верх. – «А Вивьен… он помогал мне множество раз. Он делал для меня все, что мог. Он сдерживал все свои обещания и подвел меня лишь единожды. Этот единственный раз стоил Рени жизни. Но если он говорит, что приложил все усилия, чтобы вызволить ее, значит, он не лжет. Я упрекала его в том, что он не спас мою сестру… но вдруг он действительно был бессилен? Если так, то мы с ним в равном положении, а ведь я… я тоже Рени спасти не смогла».
Элиза сморгнула слезы, увлажнившие глаза. Скорбь о казненной сестре, болезненные мысли о Вивьене, страх перед инквизицией, воспоминания о погибшем Гийоме и тоска по природе и родному дому – все смешалось в ее душе, сдавив ей грудь, как каменные стены сдавливали со всех сторон территорию Кана.
Вивьен…
Если бы только была возможность поговорить еще раз! Обстоятельно выяснить – шаг за шагом – что произошло и почему обернулось таким кошмаром. Что и кому могла сделать безобидная Рени? Какие такие правила обязали Вивьена стать ее палачом? Почему он сказал, что иначе они сгорели бы вместе?..
Оглядевшись вокруг, Элиза обнаружила, что добрела до южной стороны города, и теперь прямо впереди виднелся выход за пределы стен – на дорогу, ведущую в Руан. Дойдя до раскрытых ворот, Элиза позволила себе немного задержаться под стеной. Она стояла, обхватив себя руками и надеясь при этом не вызвать ни у кого подозрений своей странной замешкой. Она невольно напрягла зрение и вгляделась вдаль, на чуть припорошенную пылью дорогу. Среди снующих туда-сюда людей, повозок и всадников, она безотчетно разыскивала высокую статную фигуру в черной инквизиторской сутане.
Только теперь Элиза поняла, как сильно ждала его. Она хотела, чтобы он вернулся за ней, поговорил с нею, объяснился. Чтобы вернул ее домой.
Фигуры в инквизиторской сутане – как и кого-то, похожего на Вивьена, в мирской одежде – не появлялось. Элиза еще немного простояла без движения, а затем заставила себя оторвать взгляд от дороги и продолжила путь к постоялому двору.
***
Окно комнаты, которую занимала Элиза, выходило во внутренний двор. Само светлокаменное здание длинной стеной тянулось вдоль улицы, а один из флигелей сворачивал в менее людный переулок. Скаты темно-красной крыши на контрасте со стенами придавали постоялому двору приветливый свежий вид, привлекая внимание путников наравне с вывеской. Это было уютное место. По крайней мере, так могла бы подумать Элиза, окажись она здесь проездом. Однако теперь, проведя в Кане уже не одну неделю, она лишь с тоской вздыхала при взгляде на постоялый двор. Не меньшее уныние на нее наводило и невыразительное убранство ее нынешнего пристанища, которое она никогда не смогла бы назвать домом. Кровать, небольшой шкаф, сундук для вещей, пол из грубого дерева, каменные стены, стол и стул – комната ничем не отличалась от других таких же. Без привычных амулетов, поделок из дерева и травяных сборов на балках это помещение казалось Элизе гнетущим и неприветливым.
В аналогичной обстановке жил в Руане Вивьен, с той лишь разницей, что Элиза в отличие от него раскладывала на столе не книги и свитки, а небольшие пучки сушащихся трав. Поначалу она боялась, что резковатый запах и мелкие листики, неизбежно разметавшиеся по комнате, вызовут негодование держателя двора, но он оказался человеком понимающим, и просто одолжил ей метелку из кладовки, чтобы она могла убираться.
Несмотря на понимание хозяина, Элиза не рискнула наводить в комнате свои порядки и развешивать языческие украшения – слишком громко продолжали звучать в ее ушах выкрики «Ведьма!» в сторону привязанной к позорному столбу сестры.
Прежде, в далеком детстве, это слово даже казалось ей привлекательным. Чувствуя себя в безопасности под покровительством графской семьи, она любила улавливать в глазах селян пусть и легкую, но опаску. Ей казалось, что не всякая женщина может оценить такую репутацию по достоинству, и лишь некоторым это под силу, поэтому ведьм так мало. Это заставляло ее преисполняться гордости за то, кем она являлась, и вовсе не нагоняло страх. Теперь же Элиза поняла, как велика была благосклонность Бога и Матери-Земли к ее семье, раз им было дозволено столько лет жить в мире и безопасности в Кантелё. Это был удивительный дар, оценить который во всем объеме Элизе удалось лишь после трагической смерти сестры. Она была поражена тем, с каким отвращением люди выкрикивали обличительное «Сжечь ведьму!» в сторону невинной и беззащитной Рени. От этих воспоминаний слезы подступали к глазам, и хотелось вопить от несправедливости и жестокости. Неужто страх перед ведьмами так возрос в людях за время жизни Элизы? Или жители Кантелё изначально были более бесстрашными в своем отношении – что к колдовству, что к ереси? В конце концов, даже на Анселя де Кутта с его странностями они решились донести лишь после приезда инквизитора.
Размышления рождали в голове Элизы только больше вопросов, но не давали ни одного ответа. Это заставляло ее жить в постоянном страхе совершить ошибку и привлечь к себе внимание каким-нибудь пустяком. Поэтому, не желая навлечь гнев инквизиции ни на себя, ни на людей, которым не посчастливилось оказаться рядом, Элиза старалась вести себя как можно неприметнее.
От грустных мыслей ее отвлек вежливый стук в дверь. Ей не хотелось никого видеть, однако она сочла, что ее могли заметить входящей в комнату, поэтому не ответить было бы подозрительно. Оправив простое платье и проверив, что языческих амулетов не видно под воротом, Элиза подошла к двери и открыла. У порога, задумчиво сложив руки на груди, стоял молодой мужчина с немного растрепанными каштановыми волосами, доходящими до основания шеи. Чуть крючковатый нос и острые черты лица придавали ему сходство с хищной птицей.
Элиза дружественно улыбнулась и опустила голову в долгом почтительном кивке: к ней пожаловал хозяин постоялого двора собственной персоной.
– Месье Паскаль? Как неожиданно. Вы… что-то хотели?
Памятуя о том, что даже Вивьен отмечал в ней нехарактерную для простой селянки манеру говорить, Элиза, как могла, старалась упрощать речь. Впрочем, удавалось ей это далеко не всегда.
– Не хотел беспокоить, – улыбнулся Паскаль. – Просто шел мимо вашей комнаты и решил поинтересоваться: это не вы потеряли? – Он расцепил руки и пошарил в висящей на поясе суме, после чего извлек из нее что-то небольшое на веревочке, перевязанной узелками.
Элиза присмотрелась и замерла, не сумев скрыть свое ошеломление: в руках Паскаля был один из ее оберегов. Как он мог попасть к нему? Упал в коридоре, пока она его переносила? Один из тех, что она сплела недавно, во время прогулки за город, и хотела пронести домой незаметно?
«Не вздумай показать страх!» – приказала себе Элиза, сумев совладать с собой и убрать испуг с лица. – «Быть может, еще удастся выдать этот оберег за… за что-нибудь другое».
– Может быть, – протянула она, стараясь изобразить внимательность и озадаченность, приглядываясь к небольшому предмету в руке своего посетителя.
Паскаль улыбнулся чуть шире.
– Я подумал, вряд ли кто-то еще обронил бы что-то такое. – Он протянул ей веревочку, на которой на определенных расстояниях были повязаны узелки, а кое-где поигрывали на свету вплетенные бусинки и перья. Легкое движение воздуха в коридоре заставляло маленькие птичьи перышки игриво колыхаться, будто говоря хозяйке оберега: «Мы вернулись к тебе».
– Такое? – переспросила Элиза, чувствуя, как кровь отливает от лица.
«Он понял!»
Опасное тягучее молчание продлилось всего мгновение, а затем Паскаль миролюбиво передернул плечами и кивнул.
– Да бросьте! – Он заговорил удивительно спокойно. Выражение лица не выдавало в нем человека, которого бы пугал оберег в собственной руке. – Вы еще в Руане показались мне весьма непохожей на прочих городских женщин. Вы ведь никогда и не были городской жительницей, верно? Ваш дом находился в лесу. А живя в единении с лесом, легко перенять некоторые древние традиции, к которым тяготели наши прародители. Это ведь, – он помедлил, подбирая слово, – оберег, верно?
Паскаль посмотрел на замершую в ошеломлении Элизу с легкой снисходительностью. При этом в его взгляде было нечто теплое. Некая… забота, какую Элиза никак не ожидала снискать от христианина после того, что произошло с ее сестрой.
– Оберег, – повторила она и отметила для себя, как тихо звучит ее голос. – У вас… очень гибкие взгляды на подобные вещи, месье Паскаль. Поймите меня правильно: трудно ждать, что кто-то не проявит враждебность, когда речь заходит о… подобном.
Лишь теперь она осмелилась протянуть руку и принять протянутый предмет.– А у вас удивительно стройная речь для лесной отшельницы, мадмуазель Элиза, – парировал Паскаль, вновь сложив руки на груди, когда оберег оказался в руке язычницы.
Услышав это, Элиза – будто по старой привычке, навечно запечатанной в крови, – с легким вызовом приподняла подбородок и заговорила резче:
– Знаете ли, в Руане я не все время проводила в лесу: у меня были пациенты и знакомые в городе, как вы, наверное, и так догадались. – Заметив его загоревшийся интересом взгляд, Элиза вновь округлила глаза и мысленно отругала себя за выбранный тон, которого Паскаль, казалось, не заметил. Тем не менее, пока не поздно, она поспешила исправиться и остаток своей речи произнесла более тихо и кротко: – Я… переняла их манеру говорить, только и всего.