С волнением смотрел Сиприано Сальседо на экипажи, сопровождавшие траурную повозку и остановившиеся на эспланаде церкви в Пеньяфлоре. То были его старые друзья — Херардо Манрике, Фермин Гутьеррес, сын Эстасио дель Валье — и новые — доктор Касалья, его брат Франсиско и ювелир Хуан Гарсиа, не говоря уже о дяде Игнасио. Небо заволокли тучи, но дождя не было, однако кучка батраков и пастухов, ожидавших прибытия покойницы, сгрудилась в портале церкви; их можно было различить по одежде — батраки в распашных кафтанах из грубой ткани и в штанах до середины голени, открывавших волосатые лодыжки, а пастухи в куртках на кроличьем меху и в длинных штанах на пуговицах. Все они вышли из своего укрытия и окружили гроб, когда приходский священник, дон Онорио Вердехо, прочитал у входа в церковь молитву. Для этих простых кастильцев женщина, которую собирались похоронить, была неким символом, ибо она не только работала руками, как они, но делала это с большей ловкостью и успехом, чем мужчины, за что справедливо получила прозвание Королевы Парамо. «Она была стригальщицей, как мы», — дрожащим голосом сказал старый пастух, в глазах которого ручной труд искупал грех богатства покойной. Помимо Манрике и сына Эстасио дель Валье, которые в большей или меньшей степени были связаны с крестьянами, остальные сопровождавшие смотрели на них с удивлением и любопытством, словно то были люди другой расы или обитатели другой планеты. Однако удивление еще усилилось и стало всеобщим, когда могильщики, углубляя яму, где предстояло схоронить Королеву Парамо, обнаружили, что труп ее отца Перуанца сохранился в целости — старик со своей седой шевелюрой лежал обнаженный, тело нисколько не разложилось, пенис торчал, открытые, красные глаза были присыпаны землей. Кто-то из батраков сказал, что это, мол, чудо, но дон Онорио, человек честный и благоразумный, отверг такое фантастическое предположение — умолчав о необъяснимом положении пениса, он сказал, что некоторые почвы обладают свойством предохранять трупы от гниения. Например, в Гальосе, селении, откуда он родом, сказал он, ни один труп не разложился, даже пролежав много лет.
Уезжая из Пеньяфлора, Сиприано в карете признался дяде, что до сих пор питает к Перуанцу какую-то нежность, и то обстоятельство, что тело старика осталось нетленным, даже половой орган как бы был жив, словно старик встретил смерть с вожделением, произвело на него сильное впечатление. Когда они проезжали по зарослям Ла-Манги, Сиприано увидел высокую башню и рыжую дорогу, полускрытую болотами, кучами деревьев, срубленных угольщиками, а в глубине черепичную крышу дома, он наклонился вперед и попросил слугу на облучке придержать лошадей. Прислонившись лбом к стеклу оконца кареты, прикрыв глаза, Сиприано несколько минут молчал, вспоминая прогулки с покойницей по опушкам и закоулкам такой знакомой чащобы.
Теперь же, завидев Педросу, он пришпорил Красавчика на последнем повороте дороги. Редкая стерня, кое-где недавно вспаханные участки, глубокие дорожные колеи напомнили ему беседы на прогулках с Касальей. Дружная стая куропаток с шумом вылетела из канавы, испугав коня, — он заржал и несколько раз вставал на дыбы, пока не успокоился. Мартин Мартин, ожидавший Сиприано, сообщил ему, что урожай винограда был превосходный, чего нельзя сказать о зерновых, с ними дело плохо. Он придерживался того же мнения, что и его отец, — деньги дает виноград. Верхом на кобыле с белыми передними ногами, арендатор на небольшом расстоянии следовал за хозяином, объезжая различные участки его владений: новые посадки, редкие молодые кусты за холмами, делянку в Вильявендимио с чудесной сосновой рощей. Когда возвратились на ферму, Сиприано Сальседо сообщил Мартину Мартину, что сеньора Теодомира скончалась. И тут повторилась сцена, происшедшая тридцать семь лет назад в этом же антураже, участниками которой были отцы их обоих. Услышав дурную весть, Мартин Мартин снял шляпу и перекрестился: «Да пошлет Бог здоровья вашей милости, чтобы вы молились за упокой ее души», — сказал он. Затем они пообедали вдвоем, а прислуживали им сильно постаревшая Лукресия и ее невестка. И тут Сальседо сказал своему арендатору, что после кончины супруги он, поразмыслив, принял решение разделить свою собственность с ним: Мартин будет возделывать эти земли, а он, Сиприано, возьмет на себя расходы по эксплуатации. Предложение было столь необычным и щедрым, что у арендатора от удивления выпала ложка из руки. «Не знаю, правильно ли я понял…» — пробормотал он. Но Сиприано успокоил его: «Ты понял то, что я сказал: владение землями мы разделим между нами двоими — ты внесешь твой труд, а я мои деньги. Прибыль будем делить пополам». Это краткое заявление Сиприано завершил лживой фразой:
— Такова была воля покойной.
Мартин Мартин хотел поблагодарить, но пока он подбирал слова, Сиприано уже заговорил о том, что его дядя оидор надлежаще оформит новый контракт, но, кроме того, он намерен повысить плату батракам и хотел бы знать, сколько им платят в Педросе за день работы на виноградниках. Арендатор состроил серьезную мину: да, плата низкая, батрак может заработать пятьдесят мараведи, но сборщик винограда и половины этого не получает. Да, надо бы поднять плату, необходимо улучшить условия жизни в Педросе, и он, Сиприано, как самый крупный здешний землевладелец должен подать пример. Сиприано тогда заговорил о том, чтобы удвоить плату поденщикам, случайным наемным работникам, но тут арендатор схватился за голову:
— Да подумали ли вы, ваша милость, что предлагаете? Мелкий землевладелец не выдержит такой конкуренции. В Педросе никто не захочет работать за меньшую плату, чем будем платить мы. Здешнему сельскому хозяйству придет конец.
Сиприано начал понимать, что само вложение денег тоже составляет проблему, и все же ему не хотелось отказаться от своего великодушного намерения. Ничего, он изучит этот вопрос, посоветуется с людьми знающими, с правоведами. Ему стало ясно, что его решение, в том виде, в каком он его задумал, будет иметь успех среди наемных работников, но нисколько не обрадует землевладельцев. Тут надо крепко подумать и действовать не торопясь, с холодной головой.
В тот же день он отправился погулять с Педро Касальей, и тот похвалил его решение заключить с Мартином Мартином новый контракт. Сельское хозяйство ныне в критическом положении, люди, для которых оно источник существования, обречены на нищету. Зарабатывают они мало, а государственная казна и Церковь, налоги да десятины разорят их вконец. Сколько ни делай, чтобы улучшить положение сельских жителей, все будет мало. Возражение Мартина Мартина трудно оспорить, однако у оидоров Канцелярии, высокопоставленных законоведов двора, найдется достаточно аргументов, чтобы решить этот вопрос надлежащим образом. Он, со своей стороны, поговорит об этом с доном Карлосом де Сесо, который ныне, получив пост коррехидора, должен заниматься такими делами. Они зашли в дом к Касалье, и Сиприано передал ему триста дукатов для самых насущных нужд селения, даже упомянул мимоходом, что неплохо бы замостить улицы. Но Педро Касалья возразил, что об этом и думать нечего, так как лошади на камнях мостовой спотыкаются и ломают себе ноги. Надо подумать о другом, менее рискованном применении этих денег.
Для Сиприано Сальседо начался период лихорадочной деятельности. Одиночество внушало ему страх. Он боялся даже задумываться о нем. Он не умел жить в одиночестве и в праздности, и кроме своих обычных занятий на складе и в швейной мастерской, ему надо было заниматься чем-нибудь еще, решать еще какие-нибудь дела. Дядюшка Игнасио, одобрявший его намерение уступить половину своего состояния, обещал заняться оформлением контракта с Мартином Мартином. При существующем порядке вещей просто так взять да повысить вдвое плату батракам и пришлым работникам было бы вопиющим вызовом. Но правильное решение должно существовать, и он, дон Игнасио, его найдет. В Канцелярии есть опытные люди, готовые при случае ему помочь. Зато промышленные и торговые планы племянника доставили дяде Игнасио искреннюю радость. С той поры, как он получил звание лиценциата, дядя Игнасио специализировался в юридических и экономических вопросах. Он много и жадно читал, причем не только приговоры и юридические акты, но также французские и немецкие публикации и книги, доставляемые ему друзьями из стран центральной Европы. Из них он узнал, что цеховая организация производства постепенно устаревает, выходит из моды. Во Франции и в Германии создавались такие формы ассоциаций, какие в Испании были еще неизвестны, — объединялись не только люди, но также капиталы, благодаря чему увеличивалась производительность. Приобщить Вальядолид к современному способу производства было его заветной мечтой. Цехи приходили в упадок, и когда племянник изложил ему свои новые идеи касательно торговли шерстью с Бургосом и изготовления курток и кафтанов на меху, дон Игнасио подумал, что, возможно, коммандитные товарищества могли бы помочь наладить оба этих дела.
Дионисио Манрике и Фермин Гутьеррес уже не будут служащими, а станут компаньонами, и их труд будет оцениваться как капитал. То есть они будут вкладывать свой ум, а он, Сиприано, — свои деньги. Они создадут две смешанных компании, в которых капитал и труд будут вознаграждаться одинаково. Но здесь, как и в сельском хозяйстве, возникал щекотливый вопрос: что делать со скорняками, охотниками, дубильщиками, погонщиками мулов и всеми теми, кто ни в мастерской, ни на фабрике не выполняют квалифицированной работы? Игнасио сразу нашел решение: включить неквалифицированный персонал в число получающих прибыль. Это новшество, на его взгляд, было бы настоящей революцией в экономике, особенно здесь, в Вальядолиде, отчего оно казалось ему еще более справедливым и убедительным. Манрике и Гутьеррес будут иметь с ним, с Сиприано, равные доли, но тем, кто получает у них жалованье, вместо того, чтобы повышать плату, что вызвало бы враждебность конкурентов, после выполнения задания будут из фонда социальной помощи выдаваться надбавки к жалованью. Деньги эти, распределяемые среди скорняков, охотников, закройщиц, погонщиков мул