Да, да, она именно так и сказала, Анжелика Готье, войдя к нему в комнату:
— Здравствуйте, Жоффруа! — повторила Анжелика. — Я могу быть вам чем-нибудь полезной?
— Нет, боюсь, что наоборот, — отвечал он, не отрываясь от работы.
— Я помогу вам, не прогоняйте меня, — жалобно попросила она.
— Чем вы можете мне помочь? — удивился он. — Я хочу только одного: писать. А чтобы писать, человеку необходимо уединение.
Из него так и лезла ложь! Он всегда, с раннего детства, считал себя предельно честным человеком. А здесь, перед любимой женщиной, он спокойно лгал. Какое уединение?! Ему нужна одна она, Анжелика. И ее любовь.
— Вы не торопитесь? — спросил он. — Посидите минутку. Я сейчас. Такие изумительные слова! Вот бы мне хоть немного научиться мыслить и писать подобным образом.
— Вы мне прочтете, что там написано? — попросила она.
— Разумеется. Я затем это и переписываю, чтобы дать прочесть всем честным и мыслящим людям.
Текст, который переписывал Жоффруа, целиком поглотил его. Мысль автора блистала такой смелостью и остротой, что вызывала зависть и восхищение. Немало рукописей, ходивших в списках по Парижу, попадало на стол к Валле. Но такую он встретил впервые.
«Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом, мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал, огромную толпу, в которой безумцев безгранично больше, чем умных людей… Я же лично, если в чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану так же судить о воззрениях на основании их древности».
Каков наглец!
Или вот: «Пусть наставник заставит ученика как бы просеивать через сито все, что он ему преподает, и пусть ничего не вдалбливает ему, опираясь на свой авторитет и влияние… Пусть учитель изложит ему, чем отличается одно учение от другого. Ученик же, если это окажется ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении. Только глупцы могут быть неколебимы в своей уверенности… Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует».
Какая точность, глубина, ясность и простота! Ведь в этих словах — все! Только потому, что люди не желают признавать простых истин и не слышат друг друга, во взаимном озлоблении гибнут сотни и тысячи ни в чем не повинных душ. Католики убеждены в истинности своего учения. Гугеноты усомнились в нем. Чем католикам аргументировать свою правоту? Приказом, силой, железом и огнем. Хотя куда естественнее и справедливее, если бы каждый стал свободно верить в то, во что он желает верить.
Кто же он, тот человек, что изрек столь простую и вечную формулу? Не оскудела еще, выходит, земля французская отважными и мыслящими людьми! Не всех их замучили в судах и сожгли на кострах[2].
— Чувствуете, какая мысль? — поймал себя Жоффруа на том, что размышляет вслух.
Он говорил, а Анжелика улыбалась и слушала.
— Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует! — восхищался он. — Вы понимаете?
— Понимаю, — улыбалась она. — Очень хорошо понимаю и готова рабски следовать за вами всюду, куда вы пойдете.
И вдруг понял, что происходящее — вовсе не сон. Что Анжелика Готье, которая десятки раз являлась к нему во сне, теперь каким-то странным образом очутилась здесь, в его комнате, на самом деле.
— Вы разыскали меня? — удивился он. — Как?
— Это я разыскал Анжелику, мэтр, — раздался знакомый голос. — Вы сделали несчастной одну женщину. Зачем делать несчастной и другую? Если люди любят друг друга, они не имеют права топтать свою любовь.
— Гастон, это вы? — не поверил своим глазам Жоффруа. — Вы разыскали Анжелику? Вы?!
— Это было нетрудно, мэтр. Вы мне столько говорили о ней. И потом, Нотр Дам еще не весь Париж. Кроме того, я согласен с вами, что безнравственно верить в Магомета, а молиться ходить в католический храм.
Невероятно! Родной брат его жены Анны, который совсем недавно клялся, что или вернет Жоффруа в семью, или убьет его, теперь стал его союзником! И он привел к Жоффруа его любимую!
Они тогда, хотя толстяк Леон Бурже и сопротивлялся, довели свою необычную дуэль до конца. Несчастный художник очутился в доме Жоффруа весьма кстати. Быть секундантом на дуэли — это не то что малевать сильных мира сего с длинными носами и выпученными глазами. Тем более что необычная дуэль гарантировала только один исход. В отличие от поединка на шпагах здесь никаких ранений быть не могло. Только смерть.
Вино в бокале Гастона де Кудрэ, когда он поднял его, предательски плескалось. В остальном мальчишка держался отлично и залпом осушил бокал. Жоффруа сделал то же самое. Леон в ужасе метался взглядом от Жоффруа к Гастону и обратно.
— Безумство! Полное безумство! — бормотал он. — Что вы делаете?
А глаза Гастона уже расширились и остекленели. Он стал задыхаться и повалился на стол. Леон и Жоффруа подхватили беднягу и уложили в кровать. Ему сделалось дурно. Обильная рвота сотрясала хрупкое тело юноши. Он корчился и стонал. Приоткрыв мутные глаза, шепнул:
— Я проклинаю вас, Жоффруа Валле.
Тело несчастного ослабло, дыхание затихло.
— Врача! Скорей врача! — суетился Леон.
— Не нужно врача, — сказал Жоффруа. — С мальчишкой ничего страшного не случилось. Сейчас он очнется и будет здоровей здорового.
— Ты думаешь, яд вышел вместе со рвотой? — с надеждой спросил Леон.
— Нет, — ответил Жоффруа. — Но пусть это останется нашей с тобой тайной: там не было яда.
— Как?!
— Но я ведь не совсем умалишенный, чтобы подсыпать в столь благородный напиток отраву. Да еще мальчикам.
— Но почему его вырвало?
— Вероятно, нервное потрясение. Молодой организм не хочет умирать и активно борется за жизнь.
А когда юноша пришел в себя, Жоффруа сказал ему:
— Поединок оказался не в вашу пользу, Гастон. Бокал с ядом достался вам.
— Вы обманули меня, — произнес Гастон, отворачиваясь, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. — Боже, почему я не умер?
— То был яд, — заверил его Жоффруа. — Но ваш желудок выбросил его. Всевышний справедлив, Он видит, что вы по-своему правы, защищая честь фамилии и сестры. Но Он не может покарать и меня, видя, что я, хотя и иду против общепринятого мнения, поступаю разумно.
— Боже, почему я не умер? — шептал Гастон.
Сколько они потом переговорили с Гастоном! О любви и Боге, о католиках и гугенотах, о свободе и насилии, о верности и предательстве. Любое понятие, если в него глубже вникнуть, теряло однозначность, становилось объемным, могло рассматриваться и с одной стороны и с другой. Даже Бог и любовь не укладывались в привычные рамки истин, которые нельзя подвергнуть сомнению. Ведь то, что не подвергается сомнению, мертво.
— Почему вы даже любите не так, как все? — спрашивал Гастон.
— Потому, что хочу приблизиться к истине, — отвечал Жоффруа.
— Что такое истина?
— Конечная цель познания.
— Что человеку успешней всего помогает двигаться к истине?
— Ум.
— А талант?
— Не вижу разницы между ними, мой мальчик. Ум и талант — близнецы. Недаром они сливаются в своем высшем проявлении — в гениальности. Талантлив или умен был гениальный итальянец Леонардо да Винчи? Не знаю. Он был гениален. Так же как Микеланджело и Рафаэль.
— Чем умный человек отличается от глупого?
— Умный точнее определяет путь к истине.
— Какое место, мэтр, вы отводите образованности?
— Умному человеку образованность помогает искать путь к истине. Глупого делает опасным. Как, впрочем, делают его опасным и все остальные сильные качества, отпущенные ему природой.
— Почему?
— Потому, что чем глупый человек образованней, энергичней, благородней, наконец, честней и так далее, тем успешней стоит он на охране старого, тем трудней с ним бороться, прокладывая путь к истине.
— Что на свете трудней всего?
— Отстаивать новое.
— Что легко?
— Верить в привычное.
— Что приятней всего?
— Победить себя.
Отвечая на бесконечные вопросы Гастона, Жоффруа словно продолжал учиться писать. Ведь прежде чем изложить свои мысли на бумаге, их нужно четко сформулировать для самого себя.
— Моя сестра Анна убеждена, что вы угодите на костер, — говорил Гастон.
— И я подозреваю, что она права, — соглашался Жоффруа.
Когда-то, страстно влюбившись в Жоффруа, Анна твердила своим родителям:
— Любовь ко мне поможет ему освободиться от своих заблуждений. Я уведу его от ереси.
И увела! Оставшись молодой вдовой при живом муже!
Последнее время Анне высказывал свои симпатии пышнобородый богач, влиятельный и сильный Луи Шарль Арман де Морон. Он пылко влюбился в нее еще тогда, когда Анне не исполнилось и шестнадцати лет. Теперь, узнав о случившемся, он появился снова.
— Я люблю вас, — убеждал он. — Ваш супруг помешан, и церковь пойдет на то, чтобы признать ваш брак недействительным.
— Нет, — отвечала она, — пока Жоффруа жив, я не могу дать вам ни малейшей надежды.
Она верила, что Жоффруа вернется, что на него рано или поздно снизойдет просветление и он расстанется со своим затворничеством.
А в келье затворника тем временем звучало:
— Здравствуйте, Жоффруа!
— Погодите… Но это вправду вы, Анжелика?
Гастон, Гастон, что ты наделал, милый мальчик? Как теперь поступить, чтобы не сорваться в бездну?
— Анжелика… — повторял Жоффруа. — Это невозможно.
— Почему? — возражала она. — Вы совсем не знаете меня и потому не можете понять. Я сирота. Мне приходится работать, чтобы прокормить себя. Многие хорошие молодые люди делали мне предложения. Но я всем отказала. Я всегда любила одного вас.
— Но ведь вы не знали меня!
— Знала. Только еще не встретила. Я была убеждена, что встречу.
— Анжелика! — взмолился Жоффруа. — Я люблю вас! Но именно потому, что моей любви нет предела, ваша жизнь для меня выше всех земных благ. Моей совести не станет ни минуты покоя, если я свяжу свою судьбу с вашей. Я обязан сделать задуманное, написать свою книгу, чтобы мог сказать о себе: «Feci quod potui, faciant meliora potentes». Что в переводе с латыни означает: «Я сделал все, что мог, и пусть, кто может, сделает лучше». Я предвижу, чем вслед за тем кончу, и не хочу, чтобы вы кончили тем же. Я слишком люблю вас. И именно потому мы никогда не будем вместе.