XVIII. Источник ясности и света
Французы — народ веселый. Потому, чем неприятней случались при дворе Валуа события, тем ярче сиял огнями и нарядами, гремел музыкой и весельем вечерний Лувр. Танцы и вино, игры и тайные поцелуи достойно отмечали павших во славу католической обедни и королевской короны. Ничто не нарушало здесь извека заведенного порядка — ни длительные войны и ни свирепая чума, ни скандалы в царствующем семействе и ни загадочные смерти. Дворец есть дворец, ему положено блистать и веселиться, чтобы подданные, упаси Бог, не подумали, будто в королевстве что-то и куда-то поехало не туда.
Весь двор сегодня шептался о том, что произошло во время высочайшего обеда. Едва подали суп из креветок, как любимец Карла IX, Филипп Альгое, вкусив первую ложку, сделал большие глаза и безмолвно упал лицом в тарелку. Король побледнел, уставился бешеным взглядом на мать и стал медленно клониться на бок. При этом он неосторожным движением задел тарелку и облил свою молодую жену красавицу Елизавету тем же самым супом из креветок, которого отведал Филипп.
К королю бросились, чтобы поддержать его. Но он вцепился в подлокотники кресла, выпрямился и внятно произнес:
— Мне дорого заплатят за Филиппа Альгое. А Маргарита пойдет под венец с Генрихом Наваррским даже в том случае, если весь Париж перевернется вверх тормашками.
В Лувре на мгновение сделалось тихо. Лувр затаил дыхание. И во всем Лувре, а вслед за тем и во всем Париже мгновенно стало во всех подробностях известно о разговоре, который произошел за минуту до того, как Филипп испустил дух.
— Филипп, — спросил король, — сделаны ли новые ключи от потайных дверей?
Король уже был уведомлен о ключах, знал, что с ними все в порядке и дубликаты на сей раз полностью исключены. Однако его величество желал, чтобы о том знали все. И Филипп за обеденным столом в подробностях повторил свой доклад королю.
— А где, — спросил Карл, — Базиль Пьер Ксавье Флоко, которого я приказал тебе изловить?
— Тут дело хуже, — признался Филипп. — Этот самый Флоко повздорил с лейтенантом Шарнэ, и последний проткнул его шпагой.
— Опять поединок! — вскипел король. — Я же приказал… Шарнэ арестован? Ты говорил с ним?
— Нет, сир. Сразу после поединка лейтенанта закололи ударом кинжала в спину.
— Кто посмел?
— Я думаю, тот, — ответил Филипп, — кто подослал к Флоко лейтенанта. Тот, кто боялся, как бы они оба не сболтнули лишнего.
Карл уставился на мать. Однако Екатерина, казалось, даже не слышала, о чем шел разговор за столом.
Тут-то как раз и подали суп из креветок, который пришелся не по вкусу бедному Филиппу.
— Я покараю убийцу Филиппа! — в бешенстве прошипел король, вскакивая. И добавил: — Базиля Пьера Ксавье Флоко разыскать и повесить! Пусть даже мертвого. Нет — сжечь. Как государственного преступника! За убийство и ограбление племянника священнослужителя. За поединок с лейтенантом Полем де Шарнэ. И чтобы я больше никогда не слышал его имени.
Сжечь так сжечь. Приказы королей не обсуждают, их приговоры обжалованию не подлежат. Даже тогда, когда те приговоры и не совсем логичны. Да, впрочем, какая разница человеку, который уже погиб, повесят его после смерти или сожгут.
А своему незабвенному другу Филиппу Альгое король решил устроить пышные похороны. Объявив в Лувре траур. Но, поразмыслив, Карл поступил иначе. Скорбь по Филиппу — удовольствие для Екатерины. Зачем делать ей приятное? Нет, Карл не станет скорбеть, Карл станет веселиться!
Вот почему, когда на великий город опустилась тьма и простые парижане сопели носами в своих кроватях, королевский дворец столь ярко сиял огнями и гремел музыкой. Сам Карл IX выводил торжественные па с прехорошенькой фрейлиной, которая смотрела на него восторженными глазами. Придворные не отставали от своего повелителя. И в Лувре все шло как обычно, если не значительно веселее.
На прехорошенькую фрейлину Карл обратил внимание не впервые. Она уже однажды попадалась ему на глаза. То случилось года четыре назад. Сколько ему тогда было? Совсем еще юноша, лет шестнадцать. И тогда она понравилась ему. Теперь — тоже.
— Что-то я давненько не видел вас? — удивился Карл. — А вы за это время сделались еще чудесней!
— Ой, ваше величество! — вспыхнула прехорошенькая фрейлина, которая, будучи лет на десять старше короля, сумела сохранить и на лице, и в фигуре девственную прелесть. — Ой! Ой! Вы такой комплиментщик. А не замечали вы меня потому, что чрезмерно перегружены государственными делами. Разве так можно! Вы столько работаете, что совершенно перестали замечать женщин, которые до безумия влюблены в вас.
— Зато теперь гугеноты у меня вот здесь, — хвастался Карл, хлопая себя по карману.
— Как это вы сумели сделать, ваше величество? — сияла прехорошенькая фрейлина огромными голубыми, но несколько глуповатыми глазами.
— И никаких сражений! Я возьму их голыми руками.
— Ах, ваше величество, зачем же без сражений? — щебетала она. — Мне так нравятся сражения!
— Вы божественны, моя прелесть! — восторгался король. — Как я мог позабыть вас!
Танец сменялся танцем. Пламя бесчисленных свечей освещало разгоряченные лица. Шуты и карлики выделывали уморительные кренделя и отпускали такие остроты, что у Карла IX хоботком вытягивались губы. И в подражание королю хоботком вытягивались губы у всех придворных — и у мужчин, и у женщин.
Лувр задыхался от радости и веселья. Не веселились лишь в единственном уголке дворца, в покоях вдовствующей королевы Екатерины Медичи. Окруженная самыми близкими придворными, королева готовилась ко сну. Пред тем как сон смежит ей веки, она любила послушать о последних событиях и обменяться мыслями с умными людьми, дать дельные советы и подсчитать расходы за день, вспомнить незабвенного Генриха II и рассказать о своих недугах врачу.
— Там еще танцуют? — зевнула королева.
— Танцуют, ваше величество, — отвечали ей.
— Черствые и бесчувственные люди, — сокрушалась она. — Мой сынок, наверное, с удовольствием отпляшет и на моей могиле.
На стуле, трогательно свесив тонкие ножки, дремал новый, совершенно очаровательный, семилетний паж. Его, по примеру заключенного в Бастилию, назвали Сен Мором. К чужому имени златокудрый мальчик привык довольно быстро, но никак не мог привыкнуть к столь позднему бдению. Волшебного мальчика, пришедшегося по вкусу королеве, раздобыла где-то фрейлина-чтица Нинон.
— Мой золотенький, — обратилась Екатерина к дремлющему пажу, — баиньки еще рано. Скажи, чтобы ко мне попросили принцессу.
А когда Маргарита появилась в спальне, Екатерина попросила оставить ее наедине с дочерью.
— Мне не нравится, дорогая, — строго сказала Екатерина, — как ты ведешь себя.
— Но я не пойду замуж за Беарнца! — взвизгнула Марго. — Ни за что! Вы слышали, что изрек за обедом мой братец? Он, видите ли, считает этот вопрос решенным.
— Не устраивай истерик! — возвысила голос Екатерина. — Не забывай, кто ты. Мы обязаны в любых обстоятельствах соблюдать королевское достоинство. В любых! Всходя ли на трон или спускаясь в преисподнюю.
— Не бойтесь, я не уроню своего достоинства, — ответила дочь. — Я с честью выйду из положения. Мне пришло это на ум именно сегодня, когда Филипп попробовал супу из креветок. Короли, между прочим, тоже не бессмертны. А во Франции, слава Богу, еще достаточно благородных рыцарей, готовых совершить подвиг ради дамы своего сердца.
— Что ты плетешь, Марго! — воскликнула Екатерина. — Как у тебя поворачивается язык! Ты забыла, что Карл твой родной брат и мой сын.
— Он мне больше не брат! — отчеканила Маргарита. — И вы тоже перестанете быть моей матерью, если не поможете избавиться от бесчестия.
— Одна я-то тебе как раз и помогу, — вздохнула Екатерина. — Слушай. На днях я была у графа Бридуа. То, что он мне показал… Знаешь, я, кажется, нашла способ помешать кощунственной свадьбе. Я сделаю так, что Генрих Наваррский сам откажется от твоей руки. Если, конечно, ты не станешь мешать приведению моего плана в действие.
— Что от меня требуется? — спросила Марго.
— Прежде всего, ты должна, пусть не совсем радостно, но покориться воле короля. А мы обхитрим его.
Приближенные королевы снова заполнили спальню, и тут в окно, на огонь свечей, влетела большая черная бабочка. Яркое пламя звало ее и обжигало. Бабочка то замирала на золотом багете картины «Поклонение волхвов», то снова летела к огню и поспешно убегала от него, чтобы устроиться на серебряном распятии или на золотом сосуде для святой воды.
— Сен Мор, миленький, поймай ее, — шепнула Екатерина. — Боже, какая дурная примета! К самой ночи. Как я теперь засну.
Все, кто находился в спальне, с тревогой следили за прыжками резвого херувима и метанием черных крыльев. Бабочка пересаживалась с распятия на ковер, с ковра — на кровать с коричневым покрывалом, с кровати — на тяжелый балдахин, нависший над креслом Екатерины. Тут бабочка и затихла, сложив черные крылья.
— Мне не достать ее там, — надул губы Сен Мор.
— Ну и ладно, мой золотенький, — сказала Екатерина. — Пускай сидит там. Она тоже хочет бай-бай. Пусть.
Взоры всех присутствующих в спальне невольно тянулись к зловещей бабочке. Она устроилась как раз на многоцветной, потемневшей от времени радуге, по которой бежали слова: «Источник ясности и света». Тот девиз придумал сам Франциск I, когда привел в эту спальню пятнадцатилетнюю дочь гордых флорентийских герцогов, чтобы отдать ее в жены своему сыну Генриху.
Вечерний ритуал Екатерины Медичи подходил к концу. Еще десять минут сокровенной беседы с мэтром Шармуа, и ловкие камеристки помогут уставшей королеве-матери раздеться и лечь в постель. Угаснут свечи. Лишь одна из них сиротливо останется гореть на столике, около которого сядет фрейлина-чтица Нинон с рыцарским романом.
— Сандреза, — неожиданно позвала королева, — мне почему-то кажется, что ты не все рассказала мне сегодня.
— Все, ваше величество, — вздрогнула от недоброго предчувствия Сандреза. — Я рассказала вам обо всех слухах, что ходят вокруг загадочной гибели Филиппа Альгое. И обо всем остальном.