— Вероятно, в том, — рассуждал Луи Шарль Арман де Морон, — чтобы распознать и преодолеть вчерашнюю ошибку, поступив сегодня точнее, чем вчера.
— Да, да! — горячился Жоффруа. — Крестьянин старается лучше возделывать поле, чтобы получить богатый урожай и прокормить семью. Его истина в этом. Умный, талантливый крестьянин всегда ближе к истине, чем другие, и при прочих равных условиях он получает урожай богаче, чем они.
— А разве философ не так же?
— А художник! Линия, цвет — чем талантливее они найдены, тем творец ближе к истине.
— И не нужно путать грамотных и образованных людей с талантливыми и умными.
— Безусловно! Можно быть чрезвычайно образованным дураком. Подобный «мыслитель» каждым своим шагом лишь уводит людей от истины.
Они неожиданно обнаружили поразительное совпадение в мыслях! Луи Шарль Арман де Морон чувствовал себя так, будто все, о чем он сейчас беседовал с Жоффруа Валле, давно вызрело в нем, но не находило выхода только потому, что не натолкнулось на активного единомышленника.
Лишь в одном Жоффруа Валле и Арман де Морон не могли найти общую точку зрения. Луи Шарль считал, что вера не обязательно должна быть основана только на знании.
— Начиная с того, что ученик обязан попросту верить своему учителю на слово, — доказывал он. — Иначе мы никогда ничему не сможем научиться.
— Мы будем вечно топтаться на месте, если последуем за вами, — отстаивал свое Жоффруа. — Представьте себе, что учитель проповедует ложное учение. А ваши ученики верят ему на слово. Что произойдет? То ложное учение, передаваясь из поколения в поколение, никогда не сможет быть опровергнуто.
Тихой мышкой замер в уголке Жан-Жак, не сводя горящих глаз со спорящих. В их мыслях и словах он многого не понимал. Но бурлящие мысли переполняли его. Мысли, в которых ему еще предстояло разобраться.
А по крышам и улочкам Парижа стучал и стучал осенний дождь.
VI. Небесный меч
Пусть у тебя не было во рту ни росинки, но если двое сказали, что ты пьян, отправляйся домой спать. Двое ошибиться не могут. Трое — и подавно. Не говоря о десятерых или, тем более, о целой толпе.
Стоя с друзьями на Гревской площади и слыша праведный рев толпы, Базиль проникся убеждением, что он и впрямь невообразимый грешник. Тряпичную куклу, одетую под Базиля, привязывали цепью к столбу на огромной поленнице дров, а толпа кричала:
— Нет пощады еретикам!
— Натерпелись мы через них!
Клод ткнул в бок Базиля:
— Э, маркиз, как тебе нравится вот тот малый на столбе, у которого вместо глаз пуговицы? Говорят, его звали Базилем Пьером Ксавье Флоко. Он трусливо сбежал на тот свет, и теперь вместо него должно гореть чучело.
— Не надо, Клод, — жалобно просила Диди, повиснув у Клода на руке. — Я как подумаю, что там у него в животе, так у меня ноги подгибаются от страха.
— Сохрани нас, Господи, и помилуй, — мелко крестился непутевый слуга Базиля верзила Антонио, которого, подлечив, недавно выпустили из тюрьмы. — Господи, не сносить нам всем голов за такие штучки.
Гигант возвышался над толпой и в страхе таращил глаза на палачей, снующих у помостов и поленниц. Один раз побывав в их руках, Антонио накопил в своем огромном теле столько страха, что теперь этого страха должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. Спасибо хоть, судья Таншон оказался прав, руки-ноги обрели прежнюю подвижность. Правда, не совсем прежнюю. Да и сила в них была уже не та. Но и на том спасибо.
— Ко, ко, ко! — подражая клекоту петуха, сзывающего кур, дурачился Клод. И нагибался, разыскивая под ногами несуществующую птицу. — Ко, ко, ко! Осторожно, люди! Вам так не терпится полюбоваться, как французы истязают и убивают французов, что вы готовы растоптать самого галльского петуха[3].
— Клод! — умоляла его Диди. — Прошу тебя!
Диди не удержалась в Лувре. Дворец оказался не по ней. Она вернулась в балаган лысого Франсуа Реподи. А Клоду по-прежнему твердила, что любит только его и никого больше.
Из троих друзей лишь Раймон Ариньи не интересовался происходящим на площади. Взгляд его скользил поверх толпы. Последнее время Раймон чувствовал себя наподобие кота, который проглотил кусок сала, привязанный к бечевке.
Мальчишкой Раймон и сам любил подобные проказы. Привязать к веревке кусок сала и дать проглотить сало коту. А когда сало уйдет поглубже, вытянуть его обратно. Не тем ли самым котом оказался теперь Раймон, когда узнал, что Базиль жив? Бриллианты, как и женщины, принадлежат к неделимым сокровищам. Они должны быть достоянием кого-то одного. С воскрешением Базиля Раймон потерял всякую надежду обрести бриллиант и Сандрезу.
Почему они так воют и беснуются, те коты в мешке, что приволокли на площадь мальчишки? К каждому подобному празднику, когда на Гревской площади вспыхивали костры, парижские мальчишки вылавливали по всему городу котов и кошек. Завязав их в мешок, волокли сюда. Раскачав мешок, швыряли его в огонь.
На этот раз в мешке у мальчишек набралось не больше двадцати котов с кошками. То ли подлые твари, чуя приближение праздника, попрятались по чердакам и подвалам, то ли вообще оскудел ими славный город Париж.
По площади прокатился гул. На высоком постаменте, обтянутом голубой материей, в зеленое кресло под зеленым балдахином вяло опустился сам король Карл IX. Его величество пожелал лично присутствовать на символической казни подручного своей матери. Сегодняшнее действо как бы подчеркивало: так поступят с каждым, с живым или мертвым, кто пойдет против воли короля.
Представление началось.
Придворные дамы и кавалеры, стоящие за спиной короля, изысканно переговаривались и скользили отсутствующими взглядами по толпе. Екатерина Медичи зябко куталась в горностаевую накидку и позевывала в кулак.
Вместе с тряпочным чучелом на площади предстояло сгореть и двум живым еретикам. Каждый из них был привязан цепью на своем персональном костре.
— Смилуйся над ними, Мадонна, — бормотал Жоффруа Валле, наблюдая из толпы за приготовлениями к казни. — Дай им сил, Небесная Богородица, упокой их души.
Даже те коты в мешке вызывали во всем теле Жоффруа физическое ощущение боли. Словно его самого сунули в мешок и бросили в огонь. Что за глупая традиция с этими котами? Зачем? Откуда такая варварская жестокость? Неразумные-то твари в чем повинны?
А страсти толпы накалялись. Коли худо живется или случилось дома несчастье, кто-то же есть тому виновный. Есть! Вон они, еретики! Так их!
— Смерть им! — выла толпа.
— В огонь!
В дни казней палач Люсьен Ледром с раннего утра обычно испытывал душевный подъем и особое, похожее на радость, возбуждение. В черном островерхом колпаке с прорезями для глаз и в красных, облегающих ляжки штанах он являл собой внушительное зрелище. Впрочем, то состояние Ледрома было, наверное, не радостью. Просто, когда делаешь самое главное в своей работе, а не занимаешься приевшимися будничными мелочами, всегда испытываешь прилив сил. Да плюс к тому дни казней обычно неплохо пополняли бюджет Ледрома. Ведь и сжечь и поработать на плахе топором тоже можно по-разному. Можно, например, поджаривать медленно и с наслаждением. А можно — быстро и предварительно удушив дымом. Не говоря уже о топоре. Особенно при четвертовании. Когда у преступника поочередно отрубаются руки и ноги, а напоследок — голова. Искусство палача может или значительно облегчить страдания осужденного, или, напротив, усилить их. И потому издревле повелось, что осужденный, прежде чем опуститься на плаху, кладет в руку палача монету. Дескать, я тебя прощаю и даже плачу за работу. Та монета считалась как бы ритуальной. Но так считали люди лишь нищие да наивные. А умные клали в последнюю из прикасающихся к ним рук отнюдь не символ. И тогда топор выбирался самый острый, сталь проходила мимо кости, паузы между взмахами сокращались.
На воткнутых в дрова столбах последний раз проверили состояние еретиков, осужденных на сожжение живыми. Не испустили ли они раньше времени дух, не потеряли ли сознание. Какой интерес жечь их без сознания. Под нос — пузырек, приходи в себя и готовься. Чучело, естественно, не проверяли. Чего его проверять, чучело? Чучело — оно и есть чучело.
А проверили, пощупали бы у чучела живот, как знать, чем обернулось бы сегодняшнее представление. Глядишь, и весь труд наших друзей пошел бы насмарку. И труд, и риск, и денежки.
Денежки, как всегда, платил Раймон Ариньи. Он же разыскал и кому их нужно дать. Склад уголовного суда открылся друзьям без особых трудностей. За соответствующую мзду их пропустили туда, не спрашивая, что им понадобилось. Раймон с Пушем и Пий остались сторожить вход. На этот раз даже не пришлось особенно хорохориться, изображая отчаянную смелость. Нужное им чучело лежало на длинном портновском столе, будто поджидая гостей.
— Вылитый ты, — ткнул пальцем в чучело Клод. — И рост, и осанка, и костюм. Только, по-моему, правый глаз тебе, вот эту пуговицу, пришили несколько выше левого. Ты не считаешь?
— Нет, не считаю, — возразил Базиль. — Вполне симпатичные, умные и проницательные глаза. И вообще весь я крайне симпатичный и умный. Любопытно, внутри у меня так же симпатично, как снаружи?
С этими словами Базиль расстегнул на чучеле камизоль и штаны о-де-шосс. После чего решительно вспорол живот.
В опилки уложили горшочки с порохом. Прореху зашили. Все, что необходимо, застегнули и привели в порядок. Чтобы не осталось никаких следов.
И вот красивое чучело с начинкой висело на столбе.
— Мы, Божьим милосердием, парижский прево вместе с советниками, — долетел до друзей нудный голос, — объявляем справедливым приговор, что ты, Базиль Пьер Ксавье Флоко, постыдно, аки блудливый пес, сбежавший от рук правосудия, повинен во многих заблуждениях и преступлениях. Мы решаем и объявляем, что ты, Базиль Пьер Ксавье Флоко, должен сгореть…
По вялому знаку короля над плотным людским морем дружно запели трубы и ударила барабанная дробь.