го, когда ты вообще не знаешь, что такое цвет. Как ты его можешь себе представить? Да и зачем практически нужно знать, что сало белое, а мясо красное? Разве оттого они становятся вкусней? Но вот случилось чудо. Явился святой и, оросив волшебной водой твои глаза, дал тебе немного зрения. И вот тут, узрев малую толику, ты сразу поймешь, что такое цвет, и захочешь увидеть больше. Ты познаешь прелесть красок и почувствуешь, что уже не можешь без них. Тебя потянет видеть больше и больше. И чем больше ты будешь видеть, тем больше тебе начнет казаться, что ты еще почти ничего не видел. Мир столь огромен, а ноги у тебя такие медленные. Когда ты был слеп, ты не мог вообразить себе грандиозности жизни, которая не ограничивается одной Землей. Так и в знаниях. Кто не знает ничего, тот не тянется ни к чему. Человек, который ничего не знает, никогда не поймет, зачем ломать копья в споре — Земля ли вращается вокруг Солнца или Солнце вращается вокруг Земли.
— Если признаться честно, — вздохнул Базиль, — я тоже не совсем понимаю, из-за чего тут лезть на костер. Ну докажут, что Земля вращается вокруг Солнца. Что дальше?
— А понимаешь ли ты, мой дорогой маркиз, к чему спор о том, какая она из себя, Земля? Плоская, как думали раньше, или шарообразная?
— Нет, тоже не понимаю.
— Допустим, ты считаешь, она плоская. И решил дойти до ее края. Любопытство все время движет человеком, не дает ему стоять на месте. И вот ты идешь, идешь, а края нет. Почему? И тогда ты поступишь так, как поступил Магеллан, совершивший кругосветное путешествие.
— А дальше?
— Дальше? Ты знаешь, как он погиб, Магеллан?
— Нет, не знаю.
— Он погиб в схватке с дикарями на одном из островов Тихого океана. И вероятно, дикари съели его.
— Съели? — удивился Базиль. — Как съели?
— Вот видишь, ты негодуешь, что люди могли съесть человека. А для дикаря в этом нет ничего особенного. Но вот явился некто, которому показалось, что человечину есть не следует. Ему показалось, что тот, кто поедает себе подобных, не уважает самого себя, что самоедство мешает человечеству самосовершенствоваться, расти, выделяя себя из окружающей природы. «Как это, не следует?» — возмутились соплеменники. «А так. Убивать врагов нужно, а съедать их вовсе ни к чему». — «Значит, хорошее свежее мясо должно пропадать зря? Мы должны ходить на охоту и добывать другое мясо. А готовое пускай тухнет?» Наверное, того возмутителя спокойствия, возражавшего против потребления «готового» мяса, тоже убили и съели. Ведь он посмел возразить против того, что было всегда, против закона предков. Однако мыслителя съели, а его мысль осталась. Мысль нельзя ни съесть, ни сжечь, ни утопить. И мысль дала всходы. Постепенно люди перестали есть друг друга. А теперь представь себе, что не нашлось бы того смельчака, который, пожертвовав жизнью, высказал ту крамольную мысль. Мы бы до сих пор ели друг друга. И жили бы мы во всем остальном тоже близко к дикарям. Вот ответ на твое «а дальше?» Без крамольных смельчаков жизнь замрет. С ними и благодаря им люди когда-нибудь, двигаясь ко всеобщей истине, уничтожат виселицы и эшафоты, костры и тюрьмы. Когда-нибудь веру перестанут насаждать силой. И единственный путь к вере будет лежать через знания. Споря и расходясь во мнениях, люди перестанут убивать друг друга. Они научатся терпимо относиться к мнению противной стороны. Люди поймут, что сила чаще всего отстаивает вчерашнее, а мысль зовет вперед. Вот та всеобщая истина, к которой мы движемся. Вот ради чего есть резон умереть.
Многое понял Базиль за дальнюю дорогу. Очень многое! И главное — что мысль острее, сильнее и опасней шпаги. Но предать забвению шпагу, которой Базиль владел столь виртуозно, он тоже не мог. Да и здесь, в Риме, Базиль надеялся пробиться к Папе вовсе не с помощью слова, а с помощью клинка.
Разговор о необходимости попасть на прием к Папе происходил в полупустой просторной комнате первого этажа, окна которого выходили в закрытый дворик. Молодой высокий служитель в рясе отвечал друзьям вежливо и непреклонно.
— Вы зря тратите время. То, чего вы добиваетесь, абсолютно исключено.
Дворик окружала галерея, покоящаяся на витых каменных столбах. Столбы поддерживали основания полукруглых арок. В центре двора пышным грибом вздымался фонтан. Под навесом галереи прогуливались вооруженные стражники. Стража стояла и у распахнутых ворот, и у дверей, ведущих с галереи во внутренние помещения.
— Пий! — выглянув в окно, во весь голос закричал Базиль. — Куда ты подевался, разгильдяй? Пий! Ты слышишь меня или нет?
Антонио с Проспером держали под уздцы запыленных коней, дожидаясь во дворике своих господ. Громкий голос Базиля удивил Антонио. Чего кричать, когда здесь всего два шага? И почему его вдруг с таким возмущением зовут, когда он никуда не уходил?
— Да вот же я, — проворчал в недоумении Антонио и, оставив на попечение Проспера коней, побрел на зов хозяина.
— Пий, дурак этакий! — несся яростный крик.
— Вы чего в самом деле, ваша милость? — сказал Антонио, подойдя к окну. — Вот я. Вы сказали, чтоб мы ждали. Мы и ждем.
— Нет, такого олуха, как Пий, не сыщешь во всем белом свете! — не замечая Антонио, возмущался Базиль. — Господи, Пий, ну есть ли еще в мире дурак дурнее тебя?
Часто повторяющееся имя владыки христианского мира привлекло во внутреннем дворике всеобщее внимание. Здесь давно привыкли, что имя Пий произносится только со святым благоговением. И даже те, кто не понимал ни слова по-французски, услышали, что обожествленное имя вдруг зазвучало отнюдь не в восторженном ключе. Кто-то хмурился, кто-то улыбался, а кто-то уже положил руку на эфес шпаги.
— Я прошу вас, господа, — произнес высокий монах, который вел переговоры с нашими друзьями, — быть более осторожными в выражениях.
— Это почему же? — заинтересовался Базиль. — Или я не могу сказать своему слуге, дураку Пию, что он дурак?
— Да что я такого вам сделал? — недоумевал за окном Антонио.
— Пий, ты круглый идиот! — заорал в ответ Базиль.
Незаметным сигналом высокий монах подал команду, и дюжина охранников стремительно бросилась на Базиля с Жоффруа и на их слуг. Пий с Проспером сдались без боя. А Базиль с Жоффруа встали рядом, прислонившись к стене спинами, и обнажили шпаги.
— Возьмите их, — спокойно проговорил монах, — и препроводите в замок Святого Ангела.
— Ага, возьмите, — подтвердил Базиль. — Попробуйте взять.
Первую атаку друзья отбили успешно. Когда стих звон стали, охранники вытащили из комнаты двух своих раненых товарищей, один из которых пострадал весьма серьезно.
— Святой отец, — попросил Базиль, обращаясь к высокому монаху, — передайте, пожалуйста, его святейшеству Папе Пию Пятому, что мне совершенно необходимо увидеть его.
Ответа Базиль не удостоился. Монах молча глянул на дверь, и охрана вновь бросилась в атаку.
— Смелее, господа! — подбодрил их Базиль, лихо работая шпагой. — Я пришел искать справедливости в самом справедливом городе на свете, а наместник Иисуса Христа не желает со мной разговаривать. Я каждый день беседую с самим Господом Богом, а поговорить один раз с его заместителем не могу. А если я хочу что-то ему сказать? Куда ты прешь, нахал? Ать! Не понравилось? Да не падай ты под ноги товарищей, дуралей. Ты мешаешь им драться. Как у тебя дела, Жоффруа? Дыши глубже и ровнее. Главное — не сбить дыхание. Ать! Вот неразумные, так сами и лезут на шпагу.
Вторая атака обошлась наступающим дороже — из комнаты вытащили одного убитого и трех раненых. Вслед за отступившими хотел выскользнуть из комнаты и высокий монах.
— Назад! — приказал ему Базиль. — Вас, святой отец, я выпущу отсюда только в том случае, если вы устроите мне свидание с Папой.
— Это не в моих силах, — отозвался монах.
— А вы постарайтесь, — попросил Базиль. — Если очень постараться, то можно уговорить хоть самого Господа Бога. Зачем зря проливать кровь?
— Папа не простит вам того, что вы делаете.
— Вопрос в том, прощу ли его я. Смелее, ребята! — весело закричал Базиль, отражая очередную атаку.
— Остановитесь! — раздался в этот момент повелительный голос.
Взоры всех обратились к венецианскому окну. В окне стоял сам Папа Римский Пий V.
— За что вы собираетесь прощать меня или не прощать? — поинтересовался он.
Все, кто находился в комнате, пали на колени. В том числе и Базиль с Жоффруа Валле. Головы всех склонились к каменному полу.
— Говорите, — подбодрил Папа.
— Я бы хотел сказать вам о том наедине, ваше святейшество, — ответил Базиль, поднимая глаза к окну.
— Как вы посмели в этих святых стенах обнажить оружие? — повысил голос Папа.
— Нас вынудили к тому, ваше святейшество.
— Вы умрете, — тихо сказал Пий V. — Но сначала я взгляну, такие ли вы мужественные на самом деле, какими желаете показаться.
II. Он сам откажется от свадьбы!
Скорбная весть о смерти матери застала Генриха Наваррского на полпути к Парижу. Мать уехала туда раньше, чтобы принять участие в приготовлениях к свадьбе. И вот — неожиданная смерть. Но не убийство ли?
Едва наступивший в стране мир в одно мгновение рухнул. Задуманная Карлом IX свадьба, дающая гугенотам незыблемые гарантии, лопнула как мыльный пузырь. Какой сын согласится играть свадьбу у гроба своей матери. Да еще в стане тех, кто убил ее.
От того, чтобы не повернуть обратно, Генриха остановило одно: желание проститься с усопшей.
Он очень торопился и все-таки опоздал. Королеву Жанну д’Альбре к моменту прибытия в Париж ее сына уже торжественно похоронили, соблюдя все почести и ритуалы, достойные ее сана.
Именитых гостей встретил в предместьях Парижа, в Сен-Жаке, сам адмирал Гаспар де Колиньи.
— Мужайтесь, мой мальчик, — подбодрил он Генриха Наваррского. — Вы правильно поступили, что не повернули обратно. Я очень боялся, что вы повернете и все начнется сначала. Нельзя допустить, чтобы из-за роковой случайности и нашей чрезмерной подозрительности вновь пролились реки крови.