— Зажгите свечи, — попросила Сандреза, — я вам кое-что покажу.
И когда свечи разгорелись, она медленно сняла маску.
— Боже! — вскричал пораженный Раймон. — Я не могу благодарить Тебя за подобное кощунство. Но Ты словно приблизил ко мне Сандрезу. Мы стали похожи. И теперь я смею быть дерзким. Я люблю вас, Сандреза! Ваше лицо прекрасно! Я самый счастливый человек на свете.
Так в скромной лавке на Мосту Менял поселилось тихое счастье. А месть капитану Жерару де Жийю Сандреза осуществила весьма просто. С надежным человеком она переслала королеве Екатерине Медичи письма бравого капитана. В руках скромной фрейлины-чтицы Нинон вместо надоевших романов появились живые и довольно любопытные послания.
— Читайте, Нинон, читайте, — говорила перед сном старая королева и долго не засыпала.
Уже сладко сопел на своем половичке у кровати Сен Мор, уже заплетался язык у самой Нинон, а привычного храпа все не раздавалось.
— Ну и ну, — доносилось с кровати. — Ну и ну. Где он только слова-то такие насобирал.
Екатерина Медичи разбиралась в изяществе стиля. Некоторые письма она просила перечитывать по нескольку раз. Особенно понравилось ей то письмо, где говорилось, что все истинное красиво и все красивое истинно.
— «С тех пор, дорогая, как я впервые увидел Вас, — читала Нинон, — мир наполнился для меня новым содержанием и расцвел новыми цветами… Все истинное красиво и все красивое истинно… Великая любовь требует великого подвига. Если мне предоставится возможность совершить его, я его совершу. Ради Вас. Ради любви. Ради истины».
— Значит, все истинное красиво и все красивое истинно? — сказала старая королева, в пятый или шестой раз выслушав письмо. — Значит, великая любовь требует великого подвига? Ладно, пусть наш писака совершит свой великий подвиг. Передайте, Нинон, чтобы капитана Жерара де Жийю навечно упрятали в Бастилию.
Распоряжения королей, как известно, исполняются безоговорочно. Однако на этот раз произошла небольшая заминка. Златокудрый херувим, который постоянно присутствовал при королеве, относился к капитану Жерару де Жийю с тайным уважением. Да и какой мальчишка мог устоять перед сказочной храбростью капитана? Узнав о нависшей над капитаном опасности, Сен Мор поспешил сообщить ему о грозящей беде. Херувиму вовсе не хотелось, чтобы отважного воина заточили в темницу.
Предупрежденный капитан бросился к своей повелительнице. Охрана пыталась не пропустить его, но он расшвырял ее.
— Ваше величество! — в отчаянье кричал капитан. — Те письма сочинил не я. Это мой брат Жоффруа Валле! Клянусь всеми святыми, всеми благами рая! Я ненавижу Сандрезу! Она снова прибегала ко мне. Но я програл ее. Я вышвырнул ее. Поверьте мне, ваше величество. Я ее ненавижу! Это она! Она специально подстроила эти письма. Я знаю!
— Какие письма? Какой Жоффруа Валле? — удивилась Екатерина Медичи. — Что с вами, капитан?
— Те письма, которые у вас в шкатулке! Это не я!
— Кто вам сказал о письмах?
— Паж.
— Ступайте с Богом, капитан. Над вами дурно пошутили. Мой паж становится невыносимым, я накажу его.
— А Бастилия?
— Какая глупость, капитан! Как вы могли подумать? Вы еще славно послужите мне. Ступайте. Я разберусь в этом недоразумении.
Будь капитан Жерар де Жийю чуточку прозорливее, он не поверил бы королеве. Он поверил ей. И был схвачен здесь же в соседней комнате. Схвачен и отправлен в Бастилию.
— А что же мне теперь делать с этим негодником Сен Мором? — спросила королева.
— Мадам, — робко молвила Нинон, — я привела вам мальчика, посмотрите на него. Его даже не надо завивать и красить, он от природы золотист и кудряв. А его ласковость не знает предела.
Представший перед Екатериной мальчуган и впрямь оказался весьма милым. Он подобострастно поцеловал у королевы руку и преданно посмотрел ей в глаза.
— Откуда такой ангел? — умилилась Екатерина.
— Родителей у него нет, — грустно сказала Нинон. — Одна добрая семья взяла его на воспитание, и я с трудом выпросила его у них.
Скромница Нинон несколько искажала действительность. Но разве трудно покрасить и завить мальчугана?
— Хочешь, я буду называть тебя Сен Мором? — спросила королева у мальчика.
— Хочу, мадам, — мило ответил смышленый малыш и снова приложился к пухлой руке.
— Он прелестен! — восхитилась королева. — Я оставляю его у себя. А прежнего, Нинон, отправь, пожалуйста, куда-нибудь подальше.
XI. Арест
Арестовали Жоффруа Валле ночью. Ровно через двадцать четыре дня после того, как за огромные деньги в типографии Прижана Годека был отпечатан и сброшюрован последний экземпляр его книги «Блаженство христиан, или Бич веры».
Он всегда достаточно ясно представлял себе, к чему идет. Но когда к нему ночью нагрянули с арестом, показалось, что наступило это слишком быстро. Неожиданно. И сделалось жутко, тоскливо и одиноко.
При свете свечей сержант рылся в шкафу и на книжных полках, складывал рукописи и книги в мешок. Складывал буднично и неторопливо, словно выбирал товар в лавке. Казалось, он каждый день заходил в эту лавку и давно привык к ней. А для Жоффруа наступила последняя полоска в жизни. Особенная. Непривычная. И вдруг до боли сделалась дорогой каждая мелочь — смятая постель, с которой его подняли среди ночи, потрескивающая в родном подсвечнике свеча, кресло с вытертым сиденьем.
Какая постель ожидала его там? Осветят ли его последнюю келью свечой? Посидит ли он еще когда-нибудь хоть минутку в своем кресле? Возьмет ли в руку тетеревиное перо? Наденет ли утром стиранную во Фландрии свежую рубашку?
— Э… м… — пробовал обратить на себя внимание хозяина немой Проспер.
Стоя у двери, он испуганно мычал и помогал себе пальцами. Весь его вид и жесты спрашивали: чем он может помочь хозяину?
— Иди, мне ничего не надо, — сказал ему Жоффруа.
— Ваш слуга? — поинтересовался сержант, не отрываясь от очередной книги, которую он равнодушно перелистывал.
— Все мы служим друг другу, своему королю и Господу Богу, — ответил Жоффруа.
Минуту назад он не знал, как себя держать, что говорить. Сейчас его привезут в тюрьму, станут задавать вопросы. И вдруг понял, как нужно себя вести. Его в свое время сделали слабоумным. Почему бы ему и не быть им? Это так удобно.
— Немой — ваш слуга? — не повышая голоса, повторил сержант.
— У меня с шести лет сердцебиение, — сказал Жоффруа, устраиваясь в любимом кресле. — Как затрепыхается вот здесь, так и в голову отдает. Вы чем, сержант, думаете, сердцем или головой? Я — головой. Знаю, что все думают сердцем, а сам думаю головой. У меня как-то лучше получается, если — головой.
— Скажите своему немому слуге, — сдержанно проговорил сержант, перелистнув в книге страницу, — чтобы он никуда не отлучался. Он нам может понадобиться.
— Чего? — спросил Жоффруа.
Они, нужно отдать им должное, обладали завидной выдержкой, эти хмурые ночные посетители. Сержант слово в слово еще раз повторил свою просьбу.
— Так он… это самое… немой, — пояснил Жоффруа. — Для чего он вам может понадобиться? Он и не говорит ничего, и слышит плохо.
— Скажите ему то, о чем я вас попросил, — повторил сержант.
И Жоффруа подчинился.
— Проспер! — крикнул он. — Ты не уходи! Дома сиди! Господа тобой тоже интересуются!
Глухим всегда кричат громко. Сержант оценил рвение своего подопечного. Но он не заметил, как губы Жоффруа, откричав, безмолвно произнесли совсем другое.
— Беги, — произнесли его губы. — Удирай, Проспер, пока цел.
И Проспер понял, закивал, пятясь к двери.
Чтобы оценить всю прелесть уютного кресла, в котором проведено столько замечательных часов, нужно посидеть в нем последний раз. Вытянув ноги, Жоффруа блаженствовал. Последние мгновения. Самые последние! Которые уже больше никогда не повторятся. Он все же очень любил уют и удобства, рискнувший на бунт Жоффруа Валле. Сесть в свежеотбеленной рубашке в кресло и прикрыть глаза. Сидеть и думать об Анжелике. Собственно, он всегда думал о ней. Даже не то что думал. Он попросту постоянно ощущал в себе ее присутствие, о чем-то каждую минуту рассказывал ей. Так происходило всегда. Но так, как он думал о ней сейчас, было впервые. С особенной болью, с особенной жалостью. Он знал, что ему больше никогда не придется заглянуть в ее глаза, взять ее руку, положить к ней на колени голову. Никогда! Какое это страшное слово — «никогда»!
Как он правильно сделал, что не связал свою судьбу с Анжеликой. Сейчас было бы еще труднее. А так он уходит, а она остается. И ему теплее на душе, что она будет жить.
Что она сейчас делает, его любовь? Спит? Неужели она не чувствует, какая беда нависла над ним, над ее Жоффруа? Ведь он совсем слабый, как ребенок. Ему очень жаль себя! Ему совсем не хочется умирать. Умирать, наверное, хорошо, когда больной и старый. А он молодой и здоровый. И любит Анжелику. Лучше умирать, когда никого не любишь. А пытки! Они могут подвергнуть его пыткам. Огонь, железо…
— Вы готовы? — спросил сержант. — Нам пора ехать.
— Поехали, — согласился Жоффруа, чувствуя, что от жалости к самому себе вот-вот расплачется.
По всей вероятности, им там, в тюрьме, новый арестованный представлялся важной птицей. Предварительный допрос ему устроили сразу же, глухой ночью, как только доставили на место. А Проспер исчез. Его хотели прихватить с собой, но не нашли.
— Куда девался ваш слуга? — приставал к Жоффруа сержант.
— Не отвечай глупому на глупости его, — ответствовал Жоффруа, — дабы не сделаться самому подобным ему.
То, что Жоффруа с первого шага сумел немного провести своих палачей и спасти Проспера, радовало его. Кроме того, Жоффруа сумел, как ему показалось, нащупать верный тон ответов. Только бы не стали сразу пытать. Под пыткой не побалагуришь. Больше всего Жоффруа боялся боли. Нет, смерти он боялся тоже, и чем она реальней приближалась, тем боялся больше. Чего они станут добиваться у него? Он писал книгу сам, один. Только бы не произнести в беспамятстве имя Анжелики. Если они докопаются до нее, она может уйти вместе с ним. Лучше откусить себе язык, чем произнести ее