— Увы, — вздохнул Базиль, — сдается, что разум у него стал еще крепче, чем был. И разум, и воля.
— Что будем делать? — поинтересовался Раймон.
— Если вы не возражаете, — обратился Базиль к тюремщику, — мы зайдем к нему на несколько минут, чтобы проститься.
Прощание вылилось в уговоры.
— Подумай как следует, — увещевал Базиль. — У нас еще есть время. Неужели ты сознательно желаешь себе смерти?
— Но что стоит истина, — возражал Жоффруа, — если за нее нельзя умереть? Я обязан умереть за то, что отстаивал. Человек, если он хочет чего-то добиться или что-то доказать, должен уметь отказываться. От благ, от уюта и даже от самой жизни.
— Но подумай хотя бы об Анжелике.
— Я думаю о ней каждую секунду. Но это ничего не меняет.
— Не можем ли мы чем-нибудь напоследок скрасить ваше пребывание здесь? — спросил перед уходом Раймон.
— Рубашку, — тихо проговорил Жоффруа. — Если можно, каждый оставшийся день — свежую рубашку. И чтобы там, в последний момент, мне тоже дали свежую рубашку.
— Что еще? — сдерживая спазмы в горле, спросил Базиль.
— У меня не поворачивается язык.
— Что?
— Анжелику, — шепнул Жоффруа. — Понимаю всю дикость просьбы, но очень хочется последний раз увидеть Анжелику. Хотя бы на мгновение.
— Как ты думаешь, Раймон, — спросил Базиль, — это возможно?
— Думаю, что устроить свидание легче, — отозвался Раймон, — чем организовать побег.
— Привести сюда женщину? — понял, о чем идет разговор, тюремщик.
— Вы получите за то соответствующую плату, — пообещал Раймон.
— Поверх уже оплаченного?
— Поверх, — раздраженно подтвердил Раймон.
И в ночь перед казнью в камеру к Жоффруа Валле вошла Анжелика. Вошла и осталась у него до утра.
XIV. Мешок чертей мамаши Биней
Все мы когда-нибудь отправимся к праотцам. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Чего же тогда печалиться, что ты умрешь сегодня, а не завтра? Какая разница, когда умереть, если все равно придется распроститься с этим прекрасным светом? Днем раньше, днем позже — исход един.
Так всегда казалось Жоффруа Валле. С этой мыслью он писал книгу, с этой мыслью готовил себя к неизбежному концу. Но когда смерть подступила вплотную, вдруг оказалось, что умереть завтра значительно справедливей, чем сегодня. Собственно, он, наверное, всегда и рассчитывал именно на завтра. Но завтра превратилось в сегодня. И образ мыслей изменился.
Он осознал ту истину ранним утром рокового дня, когда от него унесли бездыханную Анжелику. С первого мгновения, когда они в последнюю ночь кинулись в объятия друг друга, в них обоих гудел набат расставания. Каждый поцелуй был последним, каждое слово завершающим. И чем быстрее летела черная ночь, тем страшнее стало произносить слова.
Нет, Анжелика не услышала, что за ней идут, что где-то там, вдалеке застучали по камню шаги. Она сердцем почувствовала конец их последнего земного свидания. И в жадном объятии прильнула к Жоффруа.
— Я не уйду от тебя, милый, — шептала она. — Я не могу уйти. Я умру вместе с тобой. Я скажу им, что вовсе не та, за кого выдаю себя. Что на самом деле я Анжелика Готье, приговоренная к сожжению, но чудом избежавшая костра. И тогда они сожгут меня вместе с тобой. Что я стану делать без тебя? Мы уйдем вместе, любимый.
— Нет! Нет! — бормотал Жоффруа, осыпая мокрое от слез лицо поцелуями. — Ты должна остаться. Поклянись, что ты останешься. Иначе зачем все то, что было? Зачем я бежал от тебя? Спасал тебя. Поклянись, что ты останешься.
— Я уйду с тобой.
— Ты не хочешь, чтобы я умер спокойно? Тебе нужно разорвать на части мое сердце? А я так молил тебя помочь мне в трудную минуту.
— Разве мой уход вместе с тобой не помощь тебе?
— Ты можешь помочь мне только одним: тем, что останешься жить.
— Я сделаю, как ты хочешь, любимый. Но я не сумею оторваться от тебя. Я все равно умру здесь, рядом с тобой.
Шаги за дверью и скрежет вставляемого в скважину ключа заставили Анжелику еще крепче прильнуть к Жоффруа. А когда дверь стала медленно открываться, Анжелика вскрикнула и разжала руки.
— Что с тобой?! — в ужасе закричал Жоффруа.
Но объятия Анжелики распались, голова беспомощно откинулась. Бездыханное тело подняли и унесли из камеры. Жоффруа кинулся следом. Но его остановили.
— Пустите меня! — бился он. — Что с ней?
— Ваша дама всего-навсего потеряла сознание, — сказали ему. — Ее уже привели в чувство. Сейчас она немного полежит, наберется сил и с Богом отправится домой.
— Неправда! — рвался он. — Она умерла! Покажите мне ее! Я даже не успел проститься с ней!
За окном камеры еще стояла глухая ночь. На черном, затянутом хмарью небе не проглядывало ни единой звезды. Священник пригласил Жоффруа к покаянию, и Жоффруа тупо согласился с ним. Словно в бреду, он произносил слова покаяния и молитвы. На подносе принесли изысканный завтрак. Жоффруа равнодушно взглянул на него. Налил в бокал красного вина. От нахлынувшей духоты пересохло горло. Свежая рубашка обняла плечи. Но никак не желали попадать в петли пуговицы.
Кружилась голова, и ослабли ноги. Грудь наполнилась царапающей болью. Словно душа обрела когти и упрямо рвалась наружу. Рвалась и еще с кем-то там воевала внутри. Что-то там сплелось в клубок и выло, царапалось и пыталось вырваться на свободу. Жоффруа догадался что. Вернее, кто. Кошки. Коты и кошки. Мальчишки всегда перед праздником святого Михаила ловят по городу котов и кошек, завязывают их в мешок и бросают в огромный костер на площади. И коты с кошками там, в мешке, визжат и царапаются. А теперь ошалевшие коты и кошки бесновались в нем, в Жоффруа Валле.
Бук-бук, бук-бук! Огей-огей!
Мешок чертей мамаши Биней
В аду сгодится мне верней!
О, чтобы они все подохли!
Мальчишки на улице и сегодня поют эту песню. Но они распевают «Тру-лю, лю-лю! Огей-огей!» А Базиль Пьер Ксавье Флоко придумал себе имя маркиза де Бука, козла отпущения. Вот и появилось «Бук-бук, бук-бук!». А теперь козел отпущения ты — Жоффруа Валле. Все остаются жить, а ты сегодня умрешь. И никогда не узнаешь, что произойдет завтра.
Нужно было бежать. Почему он не убежал? Какое идиотство — добровольно отказаться от жизни, от возможности узнать, что будет завтра.
Лучше бы он не приходил, искуситель Базиль. Он не имел права приходить! Теперь никак не прогнать подлую мысль, что надо было бежать. Зачем бежать? Чтобы узнать, что произойдет завтра? Как глупо и ничтожно жить для того, чтобы узнавать, что будет завтра.
Как они там внутри разыгрались, мерзкие кошки! Как больно в груди. Лучше бы они разорвали грудь и удрали. Ему не вынести боли. Кто это сказал, что достойно вести себя, когда судьба благоприятствует тебе, легче, чем когда она враждебна? Нужно достойно вести себя, Жоффруа. До конца. Чтобы не уронить себя в собственных глазах и в глазах Анжелики.
Какой она была в детстве, его Анжелика? Наверное, как та красивая девочка с зеленым бантом. Та девочка, которой Жоффруа хотелось понравиться. А она не обращала на него внимания. И тогда он упал в чистой курточке на землю и стал нарочно пачкаться в грязи. Но гордая девочка с зеленым бантом так и не заметила его.
Люди тоже не заметят, что он жил и мученически умер. Люди, как та девочка, они ничего не замечают.
С хмурого неба тихо падают крупные хлопья снега. Но на улице вовсе не холодно, даже в рубашке. Это хорошо, что он умрет в одной рубашке. В чистой!
Уже совсем рассвело, а дня все нет. Какой изумительно вкусный снег! Как волшебно тают на губах снежинки.
Эта повозка запряжена ослом для него? Почему ослом? Ах, да! Встать коленями на рогожу? Хорошо, что на рогожу. Спасибо. Могли поставить и на голые доски. Он не выдержал бы коленями на голых досках. Ехать далеко. И весь путь на коленях. Разве можно простоять столько времени на коленях?
Мерзнут на снегу босые ноги. Какие красивые и четкие следы остаются от его ног. От ног, которые сейчас сожгут. Черные отпечатки на белом снегу. Долго ли они продержатся, отпечатки его ног? Наверное, столько же, сколько продержится память о нем, о Жоффруа Валле. Днем станет теплее, и снег исчезнет. Ветер развеет пепел от костра. Разве так может быть, чтобы от живого человека ничего не осталось? Совершенно ничего!
Встать коленями на рогожу? Но разве он не встал? Вот сюда? Можно и сюда, ему теперь все равно.
Какие у него грязные ноги. Грязные от налипшей земли и красные от холода. Как умирать с такими грязными ногами? Мама приучила его каждый вечер перед сном мыть ноги. И перед смертью их не худо бы помыть тоже. Плохо умирать с такими грязными ногами. Это все равно что в грязной рубашке.
Свечу держать в руках? Какая она тяжелая, свеча. А если ветер задует огонь? Дурная примета, когда гаснет свеча. Снежинки падают в огонь и шипят. Они падают и на голову. И на плечи. Холодно. А внутри жарко. Там, где кошки.
Скорее бы! Как нудно тянется время. И этот медленный осел. Едва передвигает ногами. А тебе хотелось бы рысака, Жоффруа?
Тряско вскидывает повозка. Больно коленям. Рогожа не пуховая подушка. Снег падает и падает. А свеча не гаснет. Хорошо, что она не гаснет, его свеча.
Почему столько народу на улицах? Провожают его? И крестятся. Словно провожают покойника. Очень у нас любят провожать приговоренных и покойников.
Что? Какие слова он должен произносить? Он забыл те слова. Пусть они говорят, он станет повторять.
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана, дерзко, злонамеренно и неразумно, — механически повторял Жоффруа, — сочинил, напечатал, а затем распродал книгу под названием «Блаженство христиан, или Бич веры». Я произносил по разным поводам богохульственные речи, подрывающие… — И снова:
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана… Я, Жоффруа Валле…
Сколько раз он пробубнил это над горящей свечой себе под нос? Десять? Сто?
Вот и площадь. Каменные апостолы на фасаде церкви уткнули в подбородки пальцы. О чем они молятся? Головы апостолов покрыты белыми шапками снега. Нахохлившиеся голуби попрятались в углубления под складками каменной одежды.