Я любил тебя, Анжелика! Любил, как никто и никогда. Я и сейчас люблю тебя. Еще сильней, чем прежде. Ты можешь себе представить подобное? Я люблю тебя сейчас сильнее, чем минуту назад. А вот сейчас еще сильнее, чем в прошедшую минуту. Ты слышишь меня, Анжелика? Слышишь, что я говорю тебе?
Я люблю тебя! Я люблю тебя. Я люблю!»
От постоянных разговоров с Анжеликой камера казалась Жоффруа не такой мрачной, а ложе не таким жестким, еда не такой отвратной, а рубашка не такой грязной. Неужели в такой рубашке ему придется ехать через весь Париж, подниматься в ней на костер. Неужели в тюрьме нельзя выстирать рубашку?
В сказках всесильные волшебники всегда исполняют три желания. У Жоффруа тоже имелись три желания. Всего три. Надеть свежую рубашку, положить голову к Анжелике на колени и обрести свободу. Только три. И хотя начинать следовало бы с последнего желания, ему прежде всего хотелось облачиться в чистое белье. В несвежей рубашке он не смог бы положить голову к Анжелике на колени.
Где ты, волшебник?
Тот волшебник неизменно представлялся Жоффруа в образе маркиза де Бука. Со шпагой у бедра.
«Ты свободен, дружище!»
Но вот на самом деле заскрипела дверь. Распахнулась. И на бедре доброго волшебника, как и положено, оказалась шпага.
— Скорей, Жоффруа! Мы пришли за тобой.
Жоффруа так много грезил о подобной минуте, что не поверил в реальность происходящего. Ему показалось, что тюремные стены свели его с ума.
— Нет! — испуганно выставил он ладони. — Я должен умереть в здравой памяти. Нет! Я не имею права показываться на людях умалишенным. Я здоров! Не надо!
Он укусил себя за палец, вскрикнул и упал лицом в соломенный матрац.
— Жоффруа! — кинулся к нему Базиль. — Тебе ничего не мерещится. Мы на самом деле здесь. Я и Раймон Ариньи. И с нами тюремщик, свой человек. Путь на свободу открыт. Нам нельзя терять времени. Быстрее!
— Анжелика знает? — первое, что спросил Жоффруа, начиная верить в реальность происходящего.
— Я боялся преждевременно обрадовать ее, — ответил Базиль.
— Помочь вам собраться? — предложил Раймон.
— Что мне собирать? — засуетился Жоффруа. — Какие у меня вещи? Вы смеетесь. Они не разрешили мне взять даже смену белья.
— Так бежим!
Они бросились к распахнутой двери, и охранник услужливо уступил им дорогу. Сзади хромал Раймон. И вдруг, уже в коридоре, Жоффруа остановился.
— Погодите!
— Что? — спросил Базиль.
— Погодите, — повторил Жоффруа. — Я, кажется, не смогу просто так уйти отсюда.
— Как просто так? — не понял Базиль.
— Прости меня, — убито произнес Жоффруа, — я вообще... не могу... бежать.
— Что-нибудь с ногами?
— С совестью, — сказал Жоффруа. — Просто на меня в первую минуту нашло затмение. Это ужасно! Совсем перестал думать. Я должен вернуться в свою камеру и публично сгореть на костре.
— Да ты что?! — возмутился Базиль. — Учти: мы унесем тебя отсюда силой.
— Мой дорогой друг, — усмехнулся Жоффруа, — человека можно насильно убить. Но насильно спасти его нельзя.
Возникшие в темном коридоре разговоры не понравились тюремщику. Он в нетерпении переступал с ноги на ногу и поглядывал по сторонам.
— Это самое... — проговорил он наконец, косясь на Раймона, — мы о таком с вами не договаривались. А денежки... так это нас не касается... ну... что он не желает...
— Деньги останутся при вас, — успокоил Раймон. — Не бойтесь.
— Или давайте... это самое... туда, — сказал тюремщик, указывая в сторону выхода, — или... это самое... обратно.
— Обратно, — повернулся к своей камере Жоффруа.
— Он несомненно тронулся умом, — констатировал Раймон. — Ему нужно как-то помочь.
— Увы, — вздохнул Базиль, — сдается, что разум у него стал еще крепче, чем был. И разум, и воля.
— Что будем делать? — поинтересовался Раймон.
— Если вы не возражаете, — обратился Базиль к тюремщику, — мы зайдем к нему на несколько минут, чтобы проститься.
Прощание вылилось в уговоры.
— Подумай как следует, — увещевал Базиль. — У нас еще есть время. Неужели ты сознательно желаешь себе смерти?
— Но что стоит истина, — возражал Жоффруа, — если за нее нельзя умереть? Я обязан умереть за то, что отстаивал. Человек, если он хочет чего-то добиться или что-то доказать, должен уметь отказываться. От благ, от уюта и даже от самой жизни.
— Но подумай хотя бы об Анжелике.
— Я думаю о ней каждую секунду. Но это ничего не меняет.
— Не можем ли мы чем-нибудь напоследок скрасить ваше пребывание здесь? — спросил перед уходом Раймон.
— Рубашку, — тихо проговорил Жоффруа. — Если можно, каждый оставшийся день — свежую рубашку. И чтобы там, в последний момент, мне тоже дали свежую рубашку.
— Что еще? — сдерживая спазмы в горле, спросил Базиль.
— У меня не поворачивается язык.
— Что?
— Анжелику, — шепнул Жоффруа. — Понимаю всю дикость просьбы, но очень хочется последний раз увидеть Анжелику. Хотя бы на мгновение.
— Как ты думаешь, Раймон, — спросил Базиль, — это возможно?
— Думаю, что устроить свидание легче, — отозвался Раймон, — чем организовать побег.
— Привести сюда женщину? — понял, о чем идет разговор, тюремщик.
— Вы получите за то соответствующую плату, — пообещал Раймон.
— Поверх уже оплаченного?
— Поверх, — раздраженно подтвердил Раймон.
И в ночь перед казнью в камеру к Жоффруа Валле вошла Анжелика. Вошла и осталась у него до утра.
Все мы когда-нибудь отправимся к праотцам. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Чего же тогда печалиться, что ты умрешь сегодня, а не завтра? Какая разница, когда умереть, если все равно придется распроститься с этим прекрасным светом? Днем раньше, днем позже — исход един.
Так всегда казалось Жоффруа Валле. С этой мыслью он писал книгу, с этой мыслью готовил себя к неизбежному концу. Но когда смерть подступила вплотную, вдруг оказалось, что умереть завтра значительно справедливей, чем сегодня. Собственно, он, наверное, всегда и рассчитывал именно на завтра. Но завтра превратилось в сегодня. И образ мыслей изменился.
Он осознал ту истину ранним утром рокового дня, когда от него унесли бездыханную Анжелику. С первого мгновения, когда они в последнюю ночь кинулись в объятия друг друга, в них обоих гудел набат расставания. Каждый поцелуй был последним, каждое слово завершающим. И чем быстрее летела черная ночь, тем страшнее стало произносить слова.
Нет, Анжелика не услышала, что за ней идут, что где-то там, вдалеке застучали по камню шаги. Она сердцем почувствовала конец их последнего земного свидания. И в жадном объятии прильнула к Жоффруа.
— Я не уйду от тебя, милый, — шептала она. — Я не могу уйти. Я умру вместе с тобой. Я скажу им, что вовсе не та, за кого выдаю себя. Что на самом деле я Анжелика Готье, приговоренная к сожжению, но чудом избежавшая костра. И тогда они сожгут меня вместе с тобой. Что я стану делать без тебя? Мы уйдем вместе, любимый.
— Нет! Нет! — бормотал Жоффруа, осыпая мокрое от слез лицо поцелуями. — Ты должна остаться. Поклянись, что ты останешься. Иначе зачем все то, что было? Зачем я бежал от тебя? Спасал тебя. Поклянись, что ты останешься.
— Я уйду с тобой.
— Ты не хочешь, чтобы я умер спокойно? Тебе нужно разорвать на части мое сердце? А я так молил тебя помочь мне в трудную минуту.
— Разве мой уход вместе с тобой не помощь тебе?
— Ты можешь помочь мне только одним: тем, что останешься жить.
— Я сделаю, как ты хочешь, любимый. Но я не сумею оторваться от тебя. Я все равно умру здесь, рядом с тобой.
Шаги за дверью и скрежет вставляемого в скважину ключа заставили Анжелику еще крепче прильнуть к Жоффруа. А когда дверь стала медленно открываться, Анжелика вскрикнула и разжала руки.
— Что с тобой?! — в ужасе закричал Жоффруа.
Но объятия Анжелики распались, голова беспомощно откинулась. Бездыханное тело подняли и унесли из камеры. Жоффруа кинулся следом. Но его остановили.
— Пустите меня! — бился он. — Что с ней?
— Ваша дама всего-навсего потеряла сознание, — сказали ему. — Ее уже привели в чувство. Сейчас она немного полежит, наберется сил и с богом отправится домой.
— Неправда! — рвался он. — Она умерла! Покажите мне ее! Я даже не успел проститься с ней!
За окном камеры еще стояла глухая ночь. На черном, затянутом хмарью небе не проглядывало ни единой звезды. Священник пригласил Жоффруа к покаянию, и Жоффруа тупо согласился с ним. Словно в бреду он произносил слова покаяния и молитвы. На подносе принесли изысканный завтрак. Жоффруа равнодушно взглянул на него. Налил в бокал красного вина. От нахлынувшей духоты пересохло горло. Свежая рубашка обняла плечи. Но никак не желали попадать в петли пуговицы.
Кружилась голова, и ослабли ноги. Грудь наполнилась царапающей болью. Словно душа обрела когти и упрямо рвалась наружу. Рвалась и еще с кем-то там воевала, внутри. Что-то там сплелось в клубок и выло, царапалось и пыталось вырваться на свободу. Жоффруа догадался что. Вернее, кто. Кошки. Коты и кошки. Мальчишки всегда перед праздником святого Михаила ловят по городу котов и кошек, завязывают их в мешок и бросают в огромный костер на площади. И коты с кошками там, в мешке, визжат и царапаются. А теперь ошалевшие коты и кошки бесновались в нем, в Жоффруа Валле.
Бук-бук, бук-бук! Огей-огей!
Мешок чертей мамаши Биней
В аду сгодится мне верней!
О, чтоб они все подохли!
Мальчишки на улице и сегодня поют эту песню. Но они распевают «Тру-лю, лю-лю! Огей-огей!» А Базиль Пьер Ксавье Флоко придумал себе имя маркиза де Бука, козла отпущения. Вот и появилось «Бук-бук, бук-бук!». А теперь козел отпущения ты — Жоффруа Валле. Все остаются жить, а ты сегодня умрешь. И никогда не узнаешь, что произойдет завтра.
Нужно было бежать. Почему он не убежал? Какое идиотство — добровольно отказаться от жизни, от возможности узнать, что будет завтра.