Лучше бы он не приходил, искуситель Базиль. Он не имел права приходить! Теперь никак не прогнать подлую мысль, что надо было бежать. Зачем бежать? Чтобы узнать, что произойдет завтра? Как глупо и ничтожно жить для того, чтобы узнавать, что будет завтра.
Как они там внутри разыгрались, мерзкие кошки! Как больно в груди. Лучше бы они разорвали грудь и удрали. Ему не вынести боли. Кто это сказал, что достойно вести себя, когда судьба благоприятствует тебе, легче, чем когда она враждебна? Нужно достойно вести себя, Жоффруа. До конца. Чтобы не уронить себя в собственных глазах и в глазах Анжелики.
Какой она была в детстве, его Анжелика? Наверное, как та красивая девочка с зеленым бантом. Та девочка, которой Жоффруа хотелось понравиться. А она не обращала на него внимания. И тогда он упал в чистой курточке на землю и стал нарочно пачкаться в грязи. Но гордая девочка с зеленым бантом так и не заметила его.
Люди тоже не заметят, что он жил и мученически умер. Люди, как та девочка, они ничего не замечают.
С хмурого неба тихо падают крупные хлопья снега. Но на улице вовсе не холодно, даже в рубашке. Это хорошо, что он умрет в одной рубашке. В чистой!
Уже совсем рассвело, а дня все нет. Какой изумительно вкусный снег! Как волшебно тают на губах снежинки.
Эта повозка запряжена ослом для него? Почему ослом? Ах, да! Встать коленями на рогожу? Хорошо, что на рогожу. Спасибо. Могли поставить и на голые доски. Он не выдержал бы коленями на голых досках. Ехать далеко. И весь путь на коленях. Разве можно простоять столько времени на коленях?
Мерзнут на снегу босые ноги. Какие красивые и четкие следы остаются от его ног. От ног, которые сейчас сожгут. Черные отпечатки на белом снегу. Долго ли они продержатся, отпечатки его ног? Наверное, столько же, сколько продержится память о нем, о Жоффруа Валле. Днем станет теплее, и снег исчезнет. Ветер развеет пепел от костра. Разве так может быть, чтобы от живого человека ничего не осталось? Совершенно ничего!
Встать коленями на рогожу? Но разве он не встал? Вот сюда? Можно и сюда, ему теперь все равно.
Какие у него грязные ноги. Грязные от налипшей земли и красные от холода. Как умирать с такими грязными ногами? Мама приучила его каждый вечер перед сном мыть ноги. И перед смертью их не худо бы помыть тоже. Плохо умирать с такими грязными ногами. Это все равно что в грязной рубашке.
Свечу держать в руках? Какая она тяжелая, свеча. А если ветер задует огонь? Дурная примета, когда гаснет свеча. Снежинки падают в огонь и шипят. Они падают и на голову. И на плечи. Холодно. А внутри жарко. Там, где кошки.
Скорее бы! Как нудно тянется время. И этот медленный осел. Едва передвигает ногами. А тебе хотелось бы рысака, Жоффруа?
Тряско вскидывает повозка. Больно коленям. Рогожа не пуховая подушка. Снег падает и падает. А свеча не гаснет. Хорошо, что она не гаснет, его свеча.
Почему столько народу на улицах? Провожают его? И крестятся. Словно провожают покойника. Очень у нас любят провожать приговоренных и покойников.
Что? Какие слова он должен произносить? Он забыл те слова. Пусть они говорят, он станет повторять.
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана, дерзко, злонамеренно и неразумно, — механически повторял Жоффруа, — сочинил, напечатал, а затем распродал книгу под названием «Блаженство христиан, или Бич веры». Я произносил по разным поводам богохульственные речи, подрывающие...
И снова:
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана... Я, Жоффруа Валле...
Сколько раз он пробубнил это над горящей свечой, себе под нос? Десять? Сто?
Вот и площадь. Каменные апостолы на фасаде церкви уткнули в подбородки пальцы. О чем они молятся? Головы апостолов покрыты белыми шапками снега. Нахохлившиеся голуби попрятались в углубления под складками каменной одежды.
— В этих речах я теперь раскаиваюсь и прошу...
Над спиной у ослика кудрявится пар. И над черной, гудящей толпой, запрудившей площадь, тоже поднимается пар. Они все пришли посмотреть, как он будет умирать. Парижские колокола отзванивают панихиду. Когда идет снег, у колоколов совсем иной звук, чем без снега. Или Жоффруа просто так кажется потому, что он слышит колокола в последний раз? В последний раз все слышится и видится иначе. Они там на площади не знают этого.
Совсем занемели ноги. Не подняться с коленей. Палачи помогут, они добрые. И на поленницу дров помогут взойти. Какая огромная поленница! А вот и книги. Собрали все, что он отпечатал. Он будет гореть в огне своих книг. Стоило ли писать книгу, чтобы сгореть на ней?
Да, да, спасибо, я поднимусь сам. Просто чуть онемели ноги. Осторожно, не загасите свечу. Это дурная примета. Снова отпечатки босых ног на снегу. Он никогда раньше не ходил босиком по снегу. Какой приятный аромат! Что? Я не молчу, нет. Я говорю, пожалуйста.
— ...сочинил, напечатал, а затем распродал...
Нужно разорвать грудь. Он не выдержит боли от этих диких кошек. Вот сюда? По лестнице? На ступеньках тоже снег. И на дровах. Они вкусно пахнут, дрова. А снег под ногами скрипит. Совсем застыли ноги. Так можно и простудиться. Нужно было вытереть ноги снегом. Нехорошо с грязными ногами.
Зря он не послушал Базиля и не убежал. Нужно было бежать. Глупо умирать, когда идет такой пушистый, такой прекрасный снег.
Вот к этому столбу? А почему цепями? Они такие грубые, тяжелые и холодные, эти цепи.
— Что? — спросил у палача Люсьена Ледрома притянутый к столбу Жоффруа.
— Я говорю, мы с тобой давно знакомы, приятель, — ответил Ледром. — Однажды ты заплатил горшечнику за горшки, которые перебил мой Жан-Жак, царство ему небесное. Теперь твои дружки, которые хотели тебя спасти, тоже не поскупились. Неужели ты и вправду сам отказался бежать?
Болтая таким образом, Люсьен накинул на шею Жоффруа тонкий шнурок.
— Я сделаю так, что тебе не будет больно, — сказал Люсьен.
— Что? Уже? — спросил Жоффруа.
Кошки в груди взвыли дикими голосами. Снежно-белый конь галопом влетел в заросли зеленых кустов верещатника. Красивая девочка с зеленым бантом посмотрела на Жоффруа скорбными глазами. Та девочка оказалась Анжеликой. Над верещатником ослепительно вспыхнуло солнце и взорвалось белыми брызгами. Кошки, не найдя выхода, полезли на волю через горло. И лишили Жоффруа дыхания. Выбираясь, они царапались, кусались и выли.
— Анж... — прохрипел он, схватив последний глоток воздуха.
Костер с умертвленным на столбе еретиком разгорался долго и нехотя. Сырые дрова шипели и потрескивали. Озябший народ растекался в окружающие площадь улочки, обсуждая подробности казни. Над Парижем заунывно гудели колокола. Столб дыма завивался кольцами над крышей ратуши. А снег с низкого неба продолжал падать и падать, укрывая тихую столицу мира.
Горбатый звонарь на колокольне Сен-Жермен-л’Оксерруа лихо бил в колокола.
Он больше любил похороны и казни, чем рождения и свадьбы. Заупокойный перезвон у него нередко звучал значительно веселей, чем радостный благовест.
С колокольни сквозь прозрачный саван падающего снега открывался зимний Париж. Черная Сена и белые крыши домов, черные улицы с белыми полосами невытоптанного снега.
Следы колес и ног недолго держатся на сыром парижском снегу. Но на чем они держатся долго?
Костер на Гревской площади постепенно догорел. Столб внутри него рухнул, взметнув к небу стаю искр. Снег вокруг костра растаял. Народ разошелся.
Лишь два человека не спешили уходить с площади — мужчина и женщина. Они стояли на коленях и, кланяясь костру, истово молились.
— Господи, — страстно шептал Базиль, — прости его, грешного, прими в лоно свое, упокой его мятежную душу.
А молитва, которую возносила к небесам Анжелика, звучала по-латыни. То была даже не молитва, то было заклинание. То были слова, которые столько раз повторял Жоффруа. Слова, которые теперь вместо него произносила Анжелика.
— Feci quod potui, faciant meliora potentes, — шептали ее уста.
Что в переводе на французский язык и на все другие языки мира означает: «Я сделал все, что мог, И пусть, кто может, сделает лучше».
Эпилог
Что было потом?
Только тем мы и живы, что не перестанем страдать от любопытства: а что потом?
Но в самом деле, что же было потом?
Ничего особенно примечательного.
Снег, который шел в Париже во время казни Жоффруа Валле 9 февраля 1574 года, на другой день растаял. Ветер с юга принес теплый воздух, и с черепичных крыш хлынули потоки воды.
Следы, что оставили колеса повозки, запряженной неторопливым осликом, исчезли. Как исчезли и все остальные следы того дня — и ослика, и палачей, и многочисленных зевак, и босого Жоффруа Валле.
На месте костра, что горел на Гревской площади, осталась кучка пепла. Пепел долго хранит тепло. Горстку теплого пепла Анжелика положила в кожаный мешочек из-под бриллианта. И повесила мешочек себе на грудь.
За городской стеной, в дорогом для нее месте, где росли вечнозеленые кусты верещатника, Анжелика закопала мешочек в земле, рядом с камнем, похожим на спящего льва. Базиль хотел пойти вместе с Анжеликой, чтобы помочь закопать мешочек. Но Анжелика сказала, что сделает это сама.
Всю дорогу к камню, который был свидетелем их счастья, Анжелика ощущала, как мешочек греет ей грудь. И ей казалось, что тепло исходит от Жоффруа Валле. Она шла и не вытирала слез. Слезы стекали по ее щекам, и на губах оставался горьковато-соленый привкус.
— Я люблю тебя, Жоффруа, — шептала Анжелика солеными губами. — Я люблю тебя. Я люблю...
Спящий лев, приоткрыв один глаз, видел, как Анжелика копала ямку и целовала мешочек. Видел, как она опустила мешочек в ямку и целовала земляной холмик. Каменный лев был великодушным зверем, он ни единым движением не выдал своего присутствия.
С тех пор каждый день приходила Анжелика к каменному льву. Вместе с ней приходил сюда и Базиль Пьер Ксавье Флоко.
А в стране по-прежнему, как и раньше, ничего не менялось. Не прошло и четырех месяцев после гибели Жоффруа Валле, как в своей постели тихо скончался король Франции Карл IX. Его мать, Екатерина Медичи, искренне горевала над гробом сына, ибо французский престол оказался в довольно шатком положении. Однако горевала Екатерина недолго. Ее любимый сын Генрих, который стал королем Польши, узнав о смерти брата, тайно улизнул из Кракова и через Ломбардию вернулся во Францию.