Однажды Мадлон шепнула:
— У меня просьба к тебе, родной. Ты её выполнишь?
— Да, — отозвался Карл.
— Одного хорошего человека приговорили к смерти, — сказала она. — Его нужно помиловать.
— Передай, что я его помиловал.
— Но ты даже не знаешь, как его зовут.
— Мне достаточно, что это знаешь ты.
— Помнишь маркиза, который дрался на дуэли с капитаном? — продолжала говорить Мадлон. — Помнишь, как ты негодовал? А потом маркиз со своим другом поскакал в Рим и привёз тебе разрешение на свадьбу. Теперь его друг, тот самый, с которым он ездил в Рим, попал в беду и приговорён к смерти. Ты должен выслушать маркиза.
— Где он? — открыл глаза Карл.
— Он здесь.
Держа берет в руках, Базиль вступил в затемнённую, хорошо прогретую комнату. Мадлон устроила ему свидание с королём в самое удобное время. Спальня пустовала. Лишь в кресле у окна дремал дежурный эскулап да на стуле у изголовья кровати сутулилась монашенка.
Стараясь быть кратким, Базиль изложил суть дела.
— Я милую Жоффруа Валле, — не дослушав Базиля, проговорил король. — Ступайте.
Переполненный радостью, Базиль попятился от мрачного ложа. Но он не успел выйти из спальни — раздался тихий щелчок, и в стене, задрапированной китайским шёлком, отворилась потайная дверь. В комнате появилась вдовствующая королева Екатерина Медичи. В руке она держала тяжёлую связку ключей.
— Как вы здесь очутились? — спросила она у Базиля. — Я приказала никого не пускать к королю.
— Это я привела сюда маркиза де Бука, — отозвалась Мадлон.
— Зачем?
— Маркиз просил помиловать человека, приговорённого к смерти.
— За что он осуждён?
— Он написал книгу, которую сочли кощунственной.
— Ваше величество, — приблизилась Екатерина к кровати, — если человек написал кощунственную книгу, значит она направлена против бога и короля.
— Но я желаю, чтобы тот человек жил, — прошелестел Карл бесцветными губами. — Я обещал.
— Вы обязаны думать прежде всего о себе и о судьбе Франции. Скажите маркизу, что вы не можете выполнить его просьбу.
— Но я уже… — попытался воспротивиться Карл.
— Скажите маркизу то, что сказала я.
— Мне жаль, маркиз, — пробормотал король. — Я бы с удовольствием. Но я устал… простите меня…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯЦена фамильного бриллианта
За бриллиант, который Базиль вновь принёс Раймону Ариньи, ростовщик пообещал сделать невозможное.
— Твой Жоффруа Валле обретёт свободу, — заверил он.
Раймон Ариньи сдержал слово. Он провёл операцию по спасению Жоффруа Валле быстро и чётко. Одиночная камера, где находился Жоффруа Валле, распахнула перед ними двери.
— Ты свободен, — сказал Базиль. — Мы пришли за тобой. Скорее.
…Легко понять чувства приговорённого к смерти. Когда в замке поворачивается ключ и скрипят несмазанные петли — кто может идти к осуждённому? Естественно, палач или священник.
И вот заскрипела дверь. Распахнулась. И на пороге показался… Базиль Пьер Ксавье Флоко.
— Скорее, Жоффруа! Мы пришли за тобой.
Жоффруа не поверил. Он отступил перед видениями и упал лицом в соломенный матрац.
— Жоффруа! — кинулся к нему Базиль. — Это я — Базиль. Нам нельзя терять времени. Быстрее!
— Анжелика знает? — первое, что спросил Жоффруа, начиная верить в реальность происходящего.
— Я боялся преждевременно обрадовать её, — ответил Базиль.
— Помочь вам собраться? — предложил Раймон.
— Что мне собирать? — улыбнулся Жоффруа. — Какие у меня вещи!
— Так бежим.
Они бросились к распахнутой двери. Охранник услужливо уступил им дорогу. Сзади хромал Раймон. И вдруг, уже в коридоре, Жоффруа остановился.
— Погодите!
— Что? — спросил Базиль.
— Погодите, — повторил Жоффруа, — я, кажется, не смогу просто так уйти отсюда.
— Что-нибудь с ногами?
— С совестью, — сказал Жоффруа. — Я обязан вернуться в свою камеру и публично сгореть на костре.
— Почему?! Что ты говоришь?!
— Что стоит истина, если за неё нельзя умереть? Человек, если он борется за истину, должен уметь отказаться и от житейских благ, и даже от самой жизни.
— Можем ли мы что-нибудь сделать для вас? — спросил Раймон.
— Рубашку, — тихо проговорил Жоффруа. — Если бы можно было, каждый оставшийся день — свежую рубашку.
— Что ещё? — сдерживая спазмы в горле, спросил Базиль.
— У меня не поворачивается язык.
— Что?
— Я бы хотел попрощаться с Анжеликой. Понимаю всю дикость просьбы, но очень хочется последний раз увидеть её. Хотя бы на мгновение.
— Как ты думаешь, Раймон, — спросил Базиль, — это возможно?
— Думаю, что организовать свидание легче, чем организовать побег.
И, как всегда, он выполнил своё обещание.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯКазнь
Все мы когда-нибудь отправимся к праотцам. Не сегодня, так завтра. Что же тогда печалиться?
Так всегда казалось Жоффруа. С этой мыслью он писал книгу, с этой мыслью готовил себя к неизбежному концу. Но когда смерть подступила вплотную, вдруг оказалось, что умереть завтра значительно справедливей, чем сегодня.
Он осознал эту жуткую истину ранним утром в день казни.
За окном камеры было ещё темно, на чёрном, затянутом хмарью небе не проглядывало ни единой звезды, когда за ним пришли.
Свежая рубашка обняла плечи, но пуговицы никак не желали попадать в петли. Грудь наполнилась болшк. Словно душа обрела когти и упрямо рвалась наружу. Что-то сплелось ю клубок и выло и царапалось, пытаясь вырваться наружу. Жоффруа догадался: кошки, которых мальчишки на праздник святого Михаила завязывают в мешок и бросают в костёр на площади. Сегодня ошалевшие кошки бесновались в нём, в Жоффруж Валле.
…Но на улице было совсем не холодно, даже в одной рубашке. Это хорошо, что он умирает в чистой рубашке! А какой изумительно вкусный снег! Как волшебно тают на губах снежинки…
…Эта двуколка запряжена ослом для него? Почему ослом? Ах, да! Встать коленями на рогожу? Хороню, что на рогожу. Могли поставить и на голые доски. Он не выдержал бы на голых досках. Ехать далеко. И весь путь на коленях…
…Тряско вскидывает повозка. Больно коленям. Рогожа — не пуховая подушка. Снег падает и падает. А свеча не гаснет. Почему столько народу на улицах? Провожают его? И крестятся, словно провожают покойника. Очень у нас любят провожать покойников.
Что? Какие слова он должен произносить? Пусть они говорят, он повторит.
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана, дерзко, злонамеренно и неразумно, — механически повторял Жоффруа, — сочинил, напечатал, а затем распродал книгу под названием «Блаженство христиан, или Бич веры». Я произносил по разным поводам богохульственные речи, подрывающие…
И снова:
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана…
— Я, Жоффруа Валле… Сколько раз пробубнил он это над торящей свечой себе под нос? Десять? Сто?..
…Вот и площадь. Каменные апостолы на фасаде церкви уткнули подбородки в пальцы. О чём они молятся? Головы апостолов покрыты белыми шапками снега. Нахохлившиеся голуби попрятались в углубления под складками каменной одежды.
— …в этих речах я теперь раскаиваюсь и прошу…
Над спиной у ослика кудрявится пар. И над чёрной гудящей толпой на площади тоже поднимается пар. Они все пришли посмотреть, как он станет умирать. Парижские колокола отзванивают панихиду. Когда идёт снег, у колоколов совсем иной звук. Или Жоффруа так кажется потому, что он слышит колокола в последний раз? Наверное, в последний раз всё слышится и видится иначе. Они там, на площади, не знают этого.
Совсем занемели ноги. Не подняться с коленей. Палачи помогут, они добрые. И на поленницу дров они помогут взойти. Какая огромная поленница!
…А вот и книги. Собрали всё, что он отпечатал. Он будет гореть в огне своих книг…
Да, да, спасибо, я поднимусь сам. Просто чуть онемели ноги. От неудобного положения. Осторожно, не загасите свечу. Это дурная примета. Отпечатки его босых ног на снегу. Он никогда раньше не ходил босиком по снегу. В первый раз. И в последний. Что? Я не молчу, нет. Я говорю, пожалуйста.
— …сочинил, напечатал, а затем распродал…
…Вот сюда? По лестнице? На ступеньках тоже снег. И на дровах. Они вкусно пахнут, дрова. А снег под ногами скрипит. Совсем застыли пальцы.
…Вот к этому столбу? А почему цепями? Они такие тяжёлые и холодные, эти цепи.
Чёрная маска на лице палача.
— Что? — спросил у него притянутый к столбу Жоффруа Валле.
— Мы с тобой давно знакомы, приятель, — сказал палач. — Однажды ты заплатил горшечнику за горшки, которые перебил мой Жан-Жак, царство ему небесное. Теперь твои дружки, которые хотели тебя спасти, тоже не поскупились. Неужели ты и вправду сам отказался бежать? Не бойся, я сделаю так, что тебе не будет больно…
— Что? Уже? — спросил Жоффруа.
Кошки в груди взвыли дикими голосами. Вспыхнуло и взорвалось белыми брызгами солнце. Кошки, не найдя выхода, полезли на волю через горло. Они заткнули Жоффруа дыхание…
…Костёр с еретиком на столбе разгорался долго и неохотно. Сырые дрова шипели. Озябший народ растекался в окружающие площадь улочки, обсуждая подробности казни. Над Парижем заунывно гудели колокола. А снег с низкого неба продолжал падать и падать, укрывая столицу Франции.
Лишь два человека не спешили уходить с площади — мужчина и женщина. Они стояли на коленях и, кланяясь костру, истово молились.
— Господи, — страстно шептал Базиль, — прости его, грешного, прими в лоно своё, упокой его душу.
А молитва, которую возносила к небесам Анжелика, звучала по латыни. Но то была не молитва, то было заклинание.
— Feci quod potui, faciant meliora potentes, — шептала Анжелика, что в переводе на французский и на все остальные языки мира означает: «Я сделал всё, что мог, и пусть, кто может, сделает лучше».