ему пришло в голову, и он просто пошел по этим следам. Посмотрим, куда это его приведет.
— Только чтобы не к краю пропасти, — тихо сказал Пидгирный.
XIV
«Шевроле» Попельского остановилось на Курковой. Комиссар любил эту улицу, что стремительно бежала вверх. Однако не мог так сказать о начальнике IV очередного комиссариата. Входя в дом номер 23, вспомнил свои бесплодные усилия, которые он приложил, чтобы убедить этого тупого служаку и безнадежного педанта, аспиранта Станислава Олейовского, позволить ему поступить не совсем законно. Речь шла про одного вора, которого Попельский хотел допросить, однако формально не имел такого права. Разъяренный просьбами и угрозами комиссара, начальник выкинул его за дверь, требуя соответствующих документов, в том числе протокола передачи задержанного. Попельский достал эти бумаги назавтра, но вор уже был отпущен под залог. Когда комиссар помчался по адресу выпущенного ворюги, оказалось, что там давно никто не живет. Тогда IV комиссариат превратился в ад. Попельский орал на начальника, а тот стучал кулаком по столу, показывая документ об освобождении под залог, подписанный следственным судьей. Наверное, они бы бросились друг на друга, если бы Попельского не вызвал тогда посыльный от самого воеводского коменданта.
Сейчас, поднимаясь по лестнице комиссариата на улице Курковой, Попельский надеялся, что не встретит Олейовского, которого он искренне ненавидел.
В комнате ожиданий за длинной стойкой сидел дежурный в фуражке с ремешком, который заканчивался пряжкой и опоясывал подбородок, придавая государственному служащему строгий и торжественный вид. Он записывал показания плюгавого рыжего жида и украинского крестьянина, которые явно поспорили о чем-то на ярмарке, потому что и сейчас ссорились из-за утки, одаривая друг друга мало приятными эпитетами «бібер»[64] и «дер хам». Если бы их не разделяло немалое брюхо другого полицейского, то спор закончился бы дракой, в которой шансы иудея в сравнении с могучим украинцем, были жалкими. Царила духота. Под лампой роились мухи, не имея ни малейшего намерения хотя бы приблизиться к клейкой ленте, которая висела на ней. Дежурный ежеминутно вытирал клетчатым носовым платком пот, струящийся из-под фуражки, унимал сварливых граждан, обмакивал перо в чернила и старательно писал рапорт об инциденте.
Попельский подошел к стойке и громко постучал по ней. Все замолчали.
— Добрый день, пан комиссар. — Дежурный вскочил на ноги и козырнул. — Чем могу помочь?
— Добрым он будет через минуту, пан Стих, — Попельский грозно взглянул на задержанных, — когда эти двое перестанут орать, а вы позволите мне просмотреть документацию о недавних задержаниях.
Жид и украинец замолчали, испуганно вглядываясь в Попельского, которого дежурный пригласил движением руки. Он определенно был доволен, что такой знаменитый комиссар помнит его фамилию.
— Прошу заходить, пан комиссар, — сказал он. — Здесь в шкафу лежит зеленая папка на верхней полке. Пожалуйста, пользуйтесь.
Попельский открыл шкаф и взял в руки папку, цвет которой он сам определил бы как грязно-серый. В помещении стало тихо. Все с большим интересом наблюдали за комиссаром. Тот медленно просматривал лист за листом, рапорт за рапортом.
Эта тишина вскоре надоела крестьянину. Воспользовавшись тем, что никто на него не обращает внимания, он погрозил жиду, легонько ударив себя мощным кулаком в подбородок.
— Тер полицай! — завизжал старозаконный. — Дер хам махт а скандаль! Дер хам гат качке ґештілен![65]
— А чего это ты, жид, меня хамом называешь?! — Украинец натянул на голову меховую шапку и грозно двинулся на своего противника.
— В польском учреждении прошу говорить по-польски! — рявкнул дежурный и посмотрел на Попельского, ожидая одобрения своего поступка; не получив его, крикнул еще громче: — А лучше заткните глотки, к ясной холере!
Попельский не слышал этого вежливого обмена репликами, не слышал резкого ответа полицейского. Он углубился в чтение.
Задержанный утверждает, что приобрел керосин для собственных нужд, а купил его на Стрыйском базаре. Разлитие керосина под синагогой объяснял алкогольным опьянением, поскольку не собирался ничего поджигать. Ввиду отсутствия оснований он был оставлен в отделении до вытрезвления, на следующий день отпущен на волю.
Взгляд Попельского остановился на заголовке рапорта. Задержанного с бутылем керосина звали Марцелий Вильк.
XV
Львовяне были традиционалистами и отличались полным равнодушием к любым новинкам, которые вводила городская власть.
Парк Костюшко упорно называли старым именем — «Иезуитский сад», а тюрьму продолжали звать «Бригидками», хотя продолговатый, мрачный бывший монастырь на улице Казимировской император Иосиф отобрал у сестер-бригидок более полутора веков назад, предназначив его под уголовное заведение.
Оказавшись вблизи «Бригидок», Попельский всегда задумывался над этими консервативными названиями и даже заключил две гипотезы, которые касались названия тюрьмы. Во-первых, население могло называть это здание так из чувства солидарности с монахинями, у которых вышеупомянутый император грубо реквизировал их собственность, во-вторых, «Бригидки» были своеобразным ласковым названием ужасного сооружения. Это напоминало явление, похожее на древнегреческий обычай, по которому кровавые богини мщения, Эринии, назывались Эвменидами, то есть «Ласковыми».
Попельский отвлекся от ономастической проблематики и мысленно вернулся к новой гипотезе. Он знал, что приближается к ключевому, самому важному моменту и не двинется дальше ни на шаг, если не убедится и не установит, кто использует паспорт Марцелия Вилька. Это можно было сделать несколькими способами. Или упросить Зубика, чтобы возобновил расследование по делу похищения паспорта, или попросить Моше Кичалеса, чтобы тот приказал своим людям добыть такую информацию. Первый метод заранее был обречен на неудачу, причем отнюдь не из-за личного упрямства Зубика, а потому что пьяного Вилька обокрали где-то на Клепарове, и через полгода невозможно было воссоздать обстоятельства этого преступления. Второй способ был хорош, но стал бы, увы, последней просьбой к «золотой рыбке». А Попельский продолжал верить, что последняя просьба к Кичалесу будет совсем другой, что это будет венец всего расследования, так сказать finis coronat opus[66], собственно говоря mors coronat opus, смерть венчает дело. К счастью, у него был еще и другой выход. Поэтому сейчас он сидел в «Бригидках», ожидая кого-нибудь в канцелярии знакомого ему начальника Арнольда Пясецкого.
Эдвард Гавалюк, которого звали Эдзё, вошел в помещение в сопровождении надзирателя. Начальник Пясецкий погасил сигарету и поднялся.
— Оставляю его вам, пан комиссар, — произнес он, направляясь к выходу.
— Спасибо вам, пан начальник, — сказал Попельский. — Это будет не дольше, чем четверть часа.
Когда они остались вдвоем, Попельский кивнул узнику на стул.
— Садись, Эдзё. — Положил перед собеседником картонную пачку «Египетских». — Закуришь?
— Нет. — Гавалюк оттолкнул пачку в сторону Попельского так сильно, что та упала на пол.
— Ну, что же. — Комиссар усмехнулся, поднял сигареты и снова положил их на стол. — Здоровее будешь. А может, выпьешь? Это здоровью не вредит. Не пятнает ни мундира, ни чести. Так же, как разговор со мной.
Поставил перед узником фаянсовую плоскую фляжку с водкой «Карпатовка». Тот на нее даже не взглянул.
— Ты мне нравишься, Эдзё. — Попельский снял шляпу и почесал шрам на голове. — У меня к тебе слабость. И вовсе не из-за того, что я тебя сюда запихал, и что мы оба празднуем именины в один день, 13 октября. Нет. Это потому, что у меня, как и у тебя, есть дочь. И я так же, как и ты, люблю ее больше всего. Однако в отличие от тебя, я знаю, что происходит с моей дочкой. А ты нет. А может, хочешь знать?
Гавалюк протянул руку и взял сигарету. Попельский поднялся и дал ему прикурить. Эдзё с наслаждением затянулся дымом, прищуривая глаза.
— Так что ж такого делается с моей дочкой? — спросил он.
— Все сейчас узнаешь. Но сперва я должен кое-что узнать от тебя. Какой-то доліняж[67] на Клепарове полгода назад украл документы на имя Марцелия Вилька. Сейчас эти документы использует Ирод. Тебе известно, кто такой Ирод?
— Нет.
— Ты слышал про убийство ребенка на Жолкевской?
— Да.
— Его убил Ирод. А знаешь ли ты о том, как другому ребенку переломали ножки? Этого мальчика запихнули в бочку на фабрике ультрамарина на Слонечной. К счастью, малыш выжил. Об этом ты слышал?
— Да.
— Много ты здесь слышишь.
Наступила тишина, которая Попельскому даже понравилась. Эдзё не говорил, когда его ни о чем не спрашивали. Хорошая черта.
— Оба преступления совершил Ирод. Он пользуется ворованными документами на имя Марцелия Вилька. Я должен узнать, кто купил этот краденый паспорт. А может, кто-то заказал эти документы, а? Ты можешь мне в этом помочь. Достаточно дать мне какой-нибудь адрес своего заместителя на воле. И тогда мы быстро установим, кто украл. Твоего заместителя и карманника я, конечно, отпущу. Но сначала поговорю с ним и узнаю, кто купил у него паспорт. Ты можешь мне помочь, Эдзё. Я прошу тебя.
Гавалюк молчал, и на этот раз молчание комиссару не нравилась.
— Хочешь знать, что творится с твоей дочкой? — спросил он, пуская носом облака дыма.
— Знаю, что делается. Ничего хорошего.
— Я неправильно поставил вопрос, Эдзё. Нужно было спросить не «что творится», а «что произошло». Помоги мне, тогда я скажу тебе, что случилось с твоей дочерью.
Снова воцарилась глухая тишина. Оба думали о пятнадцатилетней Зоське Гавалюк, которую после того, как отца посадили в тюрьму, а мать умерла, воспитывали на Эдзиковы деньги добрые и сердечные люди. Но им не удавалось, собственно говоря, они и не собирались, постоянно обуздывать желание девушки жить в выдуманном ей высшем свете, где царил аромат соблазнительных духов и звуки английского вальса. Когда она в очередной раз сбежала от опекунов к любовнику, который казался ей состоятельным, они просто забыли про девушку, ограничившись тем, что сообщили об исчезновении ее отцу.