— Где дверь в погреб? — спросил у бармена, чувствуя, что водка сильно его разогрела.
— А туточки, туточки, — показал тот на массивную, закрытую на засов, крышку в полу.
Комиссар поднял крышку и взглянул вниз. В темноте ничего не мог разглядеть. Бармен стоял и выжидательно смотрел на него. Открытая крышка мешала ему работать.
— Закрой за мной! — бросил Попельский и спустился по крутой лестнице. За ним раздался скрежет засова.
— Вы не бойтесь, — послышалось из темноты. — Как закончим, то надо постучать и откроют. Я выйду другой дорогой. А теперь будем тут во темноте болтать.
В погребе прохладе царила мягкая, бархатная темнота. Пахло квашеной капустой и пивом. Попельский поискал руками вокруг себя. Нащупал бочку. Оперся локтем на ее окованный край.
— Полгода назад кто-то на Клепарове засмитрав[71] у пьяницы документы на имя Марцелия Вилька, — начал комиссар. — Повторяю еще раз. Марцелий Вильк. Мне надо найти этого вора. Не для того, чтобы его посадить. Нет. Ничего ему не сделаю, он мне не нужен…
— И вас интересует тот, что купил, а? — послышался голос вблизи.
— Да. Тот, что купил, убил ребенка. Это преступник…
— Да он мою тещу мог убить. — Собеседник Попельского издевательски захохотал. — Меня важно, что пан пулицай пришел от Эдзё. Оставьте бармену телефон. До послезавтра будет пан пулицай знать.
В темноте раздались шаги, что удалялись.
— Пан Мордатый! — крикнул Попельский. — А так, из любопытства, что это такое «глиста»?
— То так балакала дочка Эдзё, — послышалось издалека. — На гусеницу говорила, что то есть глиста.
— Она так говорила, когда была маленькой?
— И тогда, и теперь. — Голос был едва слышным. — Как пьет, то все балакает, что «глисты заливает».
Где-то далеко хлопнула какая-то дверь, и все смолкло. Попельский посветил зажигалкой и поднялся по лестнице. Ударил кулаком по дверке, которая отворилась лишь через минуту. Полицейский вышел, вытащил из кармана карандаш, помусолил его, стал на колени и написал на перекладине дверки три номера своих телефонов: домашний, служебный и Риты.
Показал бармену записи и вернулся к своему столику. А там уже сидела костлявая женщина с ярко-красными щеками и угощалась его недопитым пивом. Попельский смотрел на нее и какую-то минутку размышлял, чем вызван цвет ее лица: румянами или, может, чахоткой. К столику подошел разгневанный официант и замахнулся на женщину.
— А ну вон отсюда, старая римунда![72] — гаркнул на нее.
— Дайте покой, пан старший, — медленно проговорил Попельский. — Может, она как раз глисты заливает?
XVIII
Было почти десять, когда Попельский зашел в дом Рогатина. Администратор Леон Гисс, что сидел в своей застекленной конторке, едва взглянул на комиссара и снова склонился над столом. Можно было подумать, что полицейский ему вполне безразличен. Однако густой багровый румянец, который залил лицо администратора, свидетельствовал о том, что Попельский вызывал у Гисса больше эмоций, чем лоснящаяся жирная муха, которая жужжала в конторе.
Комиссар поднялся на третий этаж и постучал в дверь квартиры, где Рита должна прожить еще неделю. Рита немедленно открыла, как будто ждала отца. Ее лицо пахло розовым кремом, а густые черные волосы рассыпались по бархатном воротнике стеганого халата. Она, очевидно, укладывалась на покой.
— Заходите, папочка. — Дочь чмокнула его в щеку: — Выпьете кофе или чаю?
— Не хлопочи, дорогуша. — Отец повесил в прихожей плащ и шляпу, а потом зашел в гостиную. — У тебя и так куча работы, потому что ты без служанки. Но это ненадолго…
Он удобно устроился в кресле и закурил. Не угощал Риту, хотя и знал, что она курит. Вид дочери с сигаретой был для него невыносимым. Попельскому казалось, что она это понимает, потому что при нем никогда не демонстрировала пагубной привычки.
— Угостите меня, папочка? — на этот раз его предположения не оправдались.
Рита протянула руку к портсигару. Попельский отрицательно покачал головой. Он не узнавал собственную дочь. Наклонился к ней и принюхался. Но запаха алкоголя не почувствовал. В гостиной царил беспорядок. На столе оставались две чашки — одна с черными подтеками кофе, вторая — облеплена засохшими чайными листьями. В последней торчал окурок. Рита никогда не заливала кипятком чая в чашке и никогда не использовала ее вместо пепельницы. Откуда это разгильдяйство? На полу валялись номера «Модной дамы». Бежевый ковер портило коричневое пятно.
Когда Рита была ребенком, она тщательно складывала свою одежду и клала его стопкой в шкафу, сортируя по цветам. Если вещи были одноцветные, то решающим становился оттенок. Сейчас, превратившись в молодую женщину, она сидела посреди кавардака, между раскиданных газет и окурков. Попельский не узнавал дочь.
— Что с тобой происходит, дорогая? — Он ласково взял ее за руки. — Откуда этот бардак? Тебя продолжает мучить то, что произошло недавно?
— А вы до сих пор пользуетесь ливанским одеколоном? — Рита улыбнулась, неожиданно прижавшись к отцу, пожалуй, впервые за последние два года. — Очень стойкий запах. Вы брились, видимо, полдень, а он до сих пор пахнет.
— Да, я продолжаю покупать кедровый одеколон «У черной собаки». — Комиссар обнял дочь за хрупкие плечи.
Воцарилась тишина. Отец и дочь сидели, прижавшись друг к другу, окруженные теплым рассеянным светом. Торшер в углу своими цветными стеклами превращал свет на мозаику. Из современного радиоприемника «Эрикссон» тихо неслись какие-то веселые диалоги. Попельский не расспрашивал Риту. Он знал, что она или сама поделится с ним своими проблемами, или не сделает этого вообще.
Ее слова об одеколоне могли быть проявлением искренней любви, а могли быть дымовой завесой, за которой скрывалась какая-то обеспокоенность. Рита всегда была скрытной, гордой и неуступчивой. Почувствовал, что она дрожит. Дочка плакала. Попельский не смотрел на нее. Не хотел, чтобы под влиянием каких-то неуклюжих слов утешения развеялась грусть, что могла переродиться на желание вызвериться на отца. Вспоминал свои прежние яростные споры с дочерью, после которых она чувствовала себя униженной собственной слабостью, а тогда, немного поплакав, становилась упертою и упрямою. Но сейчас это больше не была застывшая в своем гневе барышня. Рита была молодой женщиной и матерью, которая страдала. Попельский ждал.
В спальне раздался детский визг. Сперва он походил на хриплый, скрежещущий крик павлина, но через миг превратился в высокий монотонный писк.
— Я не выдержу с этим визгуном! — громко воскликнула Рита и вцепилась длинными ухоженными ногтями в густые волосы. — Я когда-нибудь с ним не выдержу! Час назад уложила его спать! И так каждый вечер, каждый вечер!
— Успокойся. — Попельский поднялся и коснулся дочкиной головы. — Дай мне поговорить с моим внуком. Где он?! — позвал комиссар измененным голосом. — Где этот маленький разбойник?! Вот я ему сейчас дам!
В спальне стало тихо. Через минуту послышался радостный лепет ребенка. Попельский резко забежал в комнату, сделал суровую рожу, а его кустистые брови грозно встопорщились. Ежик аж присел от радости, закидывая назад головку, украшенную несколькими прядями влажных волос. Дедушка, сбросив пиджак и жилет, схватил внука на руки и упал навзничь, на Ритину кровать. Ежик открыл рот и, улыбаясь, показал острые зубики.
В эту минуту в комнату вошла его мать.
— Вас к телефону, папа, — тихо проговорила она, садясь на постели подле отца и сына.
Попельский встал, взял Ежика на руки и, пританцовывая и напевая «Лычаковское танго», направился в прихожую. Сейчас он не был похож на плохого танцора. Вприпрыжку приблизился к телефону и поднял отложенную Ритой трубку. Пожалуй, это Леокадия, подумал он, хочет спросить, когда я приду ужинать.
Но это не была его кузина.
Через пять минут Попельский вернулся в спальню и положил Ежика в кроватку. Малышу стало скучно у деда на руках, и эта перемена чрезвычайно ему понравилась. Он начал играть погремушками, которые висели на веревочке над кроваткой.
— Теперь он уже не заснет, — мрачно сказала Рита. — Вы его так разбудили.
— С завтрашнего дня мой внук, — Попельский начал одеваться, — может всю свою энергию тратить на детских площадках и в парках.
— Правда? — Рита радостно улыбнулась. — Можно?
— Через четверть часа город будет освобожден от чудовища.
Комиссар поцеловал внука и дочь, а потом вышел из спальни.
XIX
Попельский сел в машину и резко тронулся. Ехал в сторону Казимировской. Сегодня он больше не откладывал финала своего расследования, не сравнивал телесной роскоши в вагоне поезда со счастливым завершением дела, к которому сейчас приближался, не наслаждался своей властью над преступником, ехал быстро, резко и небезопасно.
Неподалеку от памятника Смольки он чуть не столкнулся с мотоциклистом, наконец, по собственной вине. Мгновенно резко повернул руль и, объехав мотоцикл, заехал в короткую улочку Коллонтая, что вела к «Бригидкам». Взглянув в зеркальце, увидел мотоциклиста, который потерял равновесие, в результате чего коляска оторвалась от мостовой. Однако он совсем не думал о нем или пассажире коляски. В ушах звучал разговор с Мордатым.
Вор течение получаса получил нужную Попельскому информацию. Оказалось, что один из смотрителей получил в кабаке за оперой, где собирались извозчики, заказ на краденный паспорт. Заказчиком был мужчина, который странно себя вел. Его котелок был надвинут на глаза, а шарф закрывал половину лица. Однако самым странным было то, что он велел отнести ему краденый паспорт на дом, по адресу: улица Бернштайна, 5, сутерини[73]. Стащив его у какого-то пьяницы на Клепаровской, карманник попросил Мордатого, чтобы тот вместе с несколькими другими подстраховали его во время передачи заказчику «фанта»