Не знаю, сколько я так стоял, погрузившись в размышления, когда позади меня раздался голос: Клаудия.
– Вы меня искали? – спросила она.
– О! – от неожиданности я вздрогнул. Как, черт возьми, она ухитрилась подойти ко мне незаметно? Или она уже была здесь, когда я поднялся? – Да, сержант О’Двайер и я хотели побеседовать с вами.
– Тогда зачем вы прячетесь здесь, где ветер сбивает с ног? Полагаю, вам надо знать, говорила ли Софи Бурлет правду, когда обвиняла меня в том, что я якобы сделала? Вы, разумеется, слышали, как я отвечала на этот вопрос раньше, но вам, конечно, хочется задать мне его лично и проследить, как будет меняться выражение моего лица.
– Да.
Клаудия улыбнулась. Казалось, ей доставляет удовольствие заставлять меня ждать ответа.
– Софи говорит неправду, – сказала она наконец. – Это ложь – если только кто-нибудь другой не надел мое платье, парик и не стоял спиной к Софи все время, пока та смотрела, как он бил Джозефа по голове. Такая возможность не приходила вам в голову?
– Нет. Вам нравился Джозеф Скотчер, мисс Плейфорд?
Она засмеялась:
– Нравился? Вовсе нет. Но я получала от него удовольствие. Я находила его присутствие в нашем доме на редкость занятным. Теперь без него здесь будет совсем тоскливо.
– Вы имеете в виду, что он был талантливым рассказчиком?
– Он по-особому обращался со словами, это верно, но я имела в виду совсем другое – в него были влюблены все, и это было весьма забавно. Филлис пускала над ним слюни, точно слабоумная, Софи обмирала от желания всякий раз, когда он бросал взгляд в ее сторону. Ну и, конечно же, мама. Я с искренним восхищением наблюдала за тем, как Джозеф все это проделал – влюбил их всех в себя и поддерживал иллюзии каждой, сам оставаясь ни чуточки в них не влюбленным. Видите ли, для Джозефа Скотчера знать, что все влюблены в Джозефа Скотчера, было важнее, чем самому испытывать любовь.
– Вы назвали свою мать в числе обожательниц Скотчера, – сказал я. – Хотите сказать, что она испытывала к нему материнские чувства?
– О боже, и вы туда же! Не слушайте вы Дорро с ее теориями. С тех пор как она сама не смогла произвести чадо на свет, дети ей просто мерещатся. Покажите ей вареное яйцо, она вам скажет, что это младенец. Мать, конечно, женщина в годах, но огня в ней еще хоть отбавляй. И Джозефа она любила точно так же, как Филлис или Софи. Конечно, она бы скорее умерла, чем призналась. Она знала, что даме ее возраста полагается испытывать к молодому мужчине материнские чувства, вот и делала вид, будто это они и есть. Не приличия ради, разумеется – мать плюет на любые условности, – просто ей не хотелось стать всеобщим посмешищем. Она ведь очень гордая женщина. – Клаудия прищурилась. – Вижу, я вас не убедила.
– Ну…
– Вы, конечно, заметили, что я люблю ее меньше, чем дочери положено любить свою мать, а потому наверняка спрашиваете себя сейчас, уж не пользуюсь ли я возможностью сказать гадость. Что ж, на вашем месте я бы и сама так решила. Но, уверяю вас, вы заблуждаетесь – просто я здраво оцениваю факты. Возможно, я буду жестока к маме потом, – мне это приятно, не скрою, к тому же она это заслужила, – но сейчас я просто помогаю вам понять истинное положение вещей. Мать была отчаянно влюблена в Джозефа. Иначе зачем ей менять завещание и оставлять ему все до последнего пенни? Человеку, который должен был вскоре скончаться от брайтовой болезни почек.
– Скотчер нисколько этому не обрадовался, – напомнил я. – Скорее, разволновался.
Клаудия издала нетерпеливый звук.
– Да, он притворился, будто он в ужасе, но это была часть его обычного притворства. Да и вообще, что ему, по-вашему, было делать: вскочить с места и кричать «Ура, наконец-то я буду чертовски богат!»?
– Но он мог разбогатеть лишь в том случае, если б леди Плейфорд скончалась раньше него, да и тогда наслаждаться богатством ему пришлось бы всего несколько недель или месяцев.
Клаудия расхохоталась:
– Так все-таки недель или месяцев? Вы, наверное, эксперт по болезни Брайта?
– Вовсе нет.
– Вот видите.
– Огорчение Скотчера, которое вы называете притворным, показалось мне ничуть не менее натуральным, чем огорчение любого человека, которое мне доводилось видеть в жизни, – сказал я.
– Разумеется, – согласилась Клаудия. – Вот почему мне жаль, что его больше нет с нами. Джозеф был волшебник!
– Хотите сказать, лгать было для него второй натурой?
– О нет, все не так просто. Ложь для всех – вторая натура… О, взгляните-ка – месье Пуаро здесь.
Я пригляделся: сквозь заросли боярышника сверху можно было различить поворот подъездной аллеи. Клаудия не ошиблась: Пуаро, инспектор Конри и Софи Бурлет вернулись из Баллигуртина.
– Джозеф действительно был настоящим чудом, – продолжала Клаудия. – Он околдовывал людей одними словами. Будь он сейчас здесь, в считаные минуты убедил бы вас в том, что вы не полицейский из Скотленд-Ярда, а, скажем, укротитель львов, сбежавший из бродячего цирка. Неудивительно, что мать влюбилась в него без памяти. Она ведь тоже живет в мире слов, знаете. А до Джозефа она не встречала никого, кто управлялся бы с ними так ловко, ей под стать.
– Вы знаете женщину по имени Айрис? – спросил я.
– Айрис Гиллоу? – тут же ответила она. – Или Айрис Морфет?
Я захлопал глазами.
– Вы знаете целых двух Айрис! До сих пор никто не мог назвать мне и одной…
– Значит, вы еще не спрашивали у Рэндла? – сказала Клаудия.
– Нет, пока нет.
– Понятно… Айрис Морфет и Айрис Гиллоу – одно лицо. Была одно лицо. Она умерла. Рэндл вам о ней расскажет. Я тоже могла бы, но это его история. И вы должны услышать ее от него самого. Смотрите, а вот и он! – Ее голос прозвучал так, словно сам Спаситель сходил к нам с небес, не более и не менее. Кимптон был еще далеко, но Клаудия, лишь завидев его фигуру, уже едва не прыгала от счастья.
– Что вы обо мне сейчас подумали? – Она взглянула на меня с подозрением. – Может быть, вам трудно поверить в то, что я действительно люблю Рэндла, видя, как я насмехаюсь над людьми и поношу их?
– Мне совсем нетрудно поверить, что вы любите его ровно настолько, насколько считаете нужным показать. Это заметно. Полагаю…
Клаудия склонила голову набок и почти улыбнулась.
– Вы что-то еще хотите спросить?
– Да, при нашей первой встрече вы упомянули, что доктор Кимптон завоевал вашу привязанность дважды.
– Да. А это не так легко.
– Могу себе представить.
– Ему и в первый раз понадобились годы. Я знала, что рано или поздно приму его ухаживания – ведь я обожала его с той минуты, как впервые услышала, – но мне не хотелось сдаваться слишком быстро; я боялась, что такая готовность с моей стороны может охладить его пыл. А пыл Рэндла – такого умного и целеустремленного мужчины – производит большое впечатление, особенно когда он вкладывает его без остатка в кампанию по завоеванию меня. – Ее улыбка погасла, сменившись более привычным выражением. – Разумеется, я должна была позволить ему добиться своего, и я позволила. Как вдруг пять – нет, почти шесть лет тому назад его поведение со мной заметно изменилось. Казалось, он утратил уверенность в себе – это было омерзительно! Уверенность в себе – основа основ характера такого человека, как Рэндл. Его душа. Без уверенности он не был мне нужен – для меня он как будто перестал быть собой, – и я обратилась к нему с прямым вопросом. «Что произошло?» – спросила я. Он сознался, что не уверен, хочет ли еще на мне жениться. Сомнения! – Клаудия помахала перед моим носом рукой с бриллиантом на пальце. – Тогда я сняла вот это и швырнула ему. И, разумеется, сказала, что не хочу его больше видеть, никогда, до самой моей смерти. И прямо на следующий день увидела его под моим окном. Не, не здесь, не в Лиллиоуке. Я тогда жила в Оксфорде. Кстати, я была одной из первых женщин-студенток этого университета – полагаю, об этом вам никто не говорил? Еще бы; кого, кроме меня, волнуют мои достижения… Итак, я вернулась сюда, скрываясь от Рэндла – он страшно переживал и раскаивался в своем минутном сомнении. «Ну, ну, – подумала я тогда. – Я помогу тебе раскаяться так глубоко, как тебе и не снилось». Это было, когда я только приехала в Лиллиоук. Но Рэндла это не остановило. Он то и дело заявлялся сюда, путался у меня под ногами в гостиной, рыдал и просил прощения, потрясая перед моим носом этим бриллиантом, словно неким амулетом, с помощью которого он надеялся меня околдовать.
Клаудия взглянула на кольцо.
– Жалкое было зрелище. Он был жалок, я так и сказала ему. И вообще, вела себя с ним так грубо и гадко, что он разозлился и стал вести себя как агрессор, настаивая на том, что я зачахну и умру без его любви. Заявил, что мне придется вернуться к нему, ведь он задушит всякого, на кого падет мой выбор. Вот тогда-то, когда он перестал распускать передо мной слюни, а начал диктовать условия, мое сердце смягчилось. Он твердил, что я все равно выйду за него, хочу я того или нет. И я с удивлением поняла, что скорее хочу, чем нет. Рэндл восхитителен, когда свиреп, а я еще никогда не видела его более разъяренным, чем тогда.
Обмен любезностями такого рода, как она описывала, вовсе не казался мне проявлением любви, но мне хватило такта промолчать.
– Значит, вы его простили и заключили вторую помолвку?
– Несколько лет я заставляла его терпеть все муки ада и наконец, да, согласилась. Но его страдания еще не прекращены, о нет. Я пока отказываюсь назвать дату нашей свадьбы. Возможно, что и никогда не назову. В конце концов, разве обязательно в наши дни жениться? – Клаудия рассмеялась, видя мое замешательство, которое я даже не пытался скрыть.
Нимало не заботясь, одобряю я ее или нет, она продолжала:
– Получать удовольствие можно и не будучи замужем, любовь от этого только острее, к тому же изнашивается не так быстро. А еще мы с Рэндлом не можем пожениться, пока я не решу, где нам жить. То есть бо́льшую часть времени – понятно, что дом у нас будет не один. Рэндл ждет не дождется того дня, когда он сможет вырваться из Оксфорда. Он говорит, что найдет работу в графстве Корк и будет жить со мной в Лиллиоуке, но мне как раз нравится Оксфорд. Там, по крайней мере, всегда можно найти себе занятие поинтереснее, чем считать овец и проплывающие облака. А можно попробовать и Лондон – вот это было бы восхитительно! Вам нравится жить в Лондоне?.. Дорогой! Наконец-то!