лась о том, чтобы сообщить доктору Флауэрдейлу свой новый адрес.
В письме Ричард написал, что нам надо встретиться, и мне в голову не пришло ему отказать. Неделю спустя он приехал в Лондон и без долгих околичностей спросил: согласна ли я помочь ему исправить непоправимое зло, совершенное нами много лет назад? Я ответила, что не верю в то, что зло можно исправить. Патрик мертв. Его уже не вернешь. Ричард ответил:
– Да. Патрик и Франсис мертвы, а мы с вами уже никогда не узнаем счастья. Но что, если мы принесем равноценную жертву?
Я не поняла. И спросила его, о чем он.
Он сказал:
– Если это мы убили Патрика и Франсис Айв, – а я считаю, что так и было, – то разве не должны мы заплатить за это своими жизнями? Разве вы и я в силах вкушать радости, которыми наделяет жизнь других людей? Отчего так? Отчего время не лечит наши раны, как ему положено? Не оттого ли, что мы не заслуживаем жизни, когда бедные Патрик и Франсис лежат в земле? – Глаза Ричарда темнели, пока он говорил, из карих став почти черными. – Закон этой страны карает лишением жизни тех, кто сам отнимает ее у невинных, – сказал он. – Мы обманули закон.
Я могла бы возразить ему, сказав, что ни он, ни я не брали в руки оружия и не посягали впрямую на жизнь Патрика и Франсис, ведь так оно и было. Однако в его словах была заключена такая сила, что я признала его правоту, хотя многие сказали бы, что он заблуждается. Когда Ричард говорил, мое сердце впервые за пятнадцать лет ощутило что-то похожее на надежду. Вернуть Патрика было уже нельзя, но так я хотя бы не избегну справедливого наказания за то, что сделала с ним.
– Вы предлагаете мне совершить самоубийство? – спросила я у Ричарда, потому что он не объяснил этого.
– Нет. И я не стану убивать себя. Мой план – не самоубийство, а казнь, на которую мы придем как добровольцы. По крайней мере, приду я. У меня нет желания заставлять вас поступать против вашей воли.
– Мы с вами не одни виновны, – напомнила я ему.
– Нет, не одни, – согласился он. Но от того, что я услышала дальше, у меня едва не остановилось сердце. – Скажите, Дженни, вы бы удивились, узнав, что Харриет Сиппель и Ида Грэнсбери согласны с моим образом мыслей?
Я ответила ему, что никак не могу в это поверить. Я считала, что ни Харриет, ни Ида никогда не признают себя виновными в непростительной жестокости. На что Ричард ответил, что одно время и сам так думал. Он сказал:
– Я их убедил. Люди прислушиваются ко мне, Дженни. Так было всегда. Я долго трудился над этим, действуя не грубыми обличительными методами, а неустанным выражением раскаяния в том, что я совершил, и изъявлением желания хотя бы как-то компенсировать причиненное зло. На это ушли годы – ровно столько, сколько их минуло с нашего с вами последнего разговора, – но постепенно Харриет и Ида стали разделять мою точку зрения. Они ведь обе глубоко несчастные женщины, в сущности: Харриет несчастна с тех пор, как умер ее муж, Джордж, а Ида – с тех пор, как я объявил ей о расторжении нашей помолвки.
Я открыла рот, чтобы сказать, что все равно не верю, но Ричард продолжал говорить. Он убеждал меня, что Харриет и Ида признали свою ответственность за смерть Патрика и Франсис и тоже хотят исправить причиненное ими зло.
– Любопытный психологический эффект, – продолжал он. – Для Харриет главное – кого-то наказывать. В данном случае саму себя. И потом, не забывайте, она ведь жаждет воссоединиться со своим мужем на Небесах. Для нее непереносима сама мысль о том, что она может оказаться в другом месте.
От потрясения я не могла произнести ни слова. Потом сказала, что все равно отказываюсь верить. Ричард ответил, что я поверю, когда поговорю с Харриет и Идой и они сами все подтвердят. Он сказал, что я должна с ними увидеться, чтобы понять, как они изменились.
Я не представляла себе изменившихся Иду и Харриет и боялась, как бы не совершить настоящего убийства, оказавшись с ними в одной комнате.
Ричард настаивал:
– Попытайтесь понять, Дженни. Я предложил им избавление от страданий – а они страдали, это правда. Невозможно причинить другому такое зло, не ранив при этом собственную душу. Годами Харриет и Ида верили, что у них нет иного спасения, кроме веры в собственную правоту, но со временем они поняли, что я предлагаю им куда лучший выход: настоящее божественное прощение. Душа грешника жаждет искупления, Дженни. И чем дольше мы отказываем ей в этом, тем сильнее она болит. Благодаря моим неустанным усилиям Ида и Харриет осознали, что отвращение, изо дня в день нараставшее в их душах, имело своей основой неприязнь к собственному поступку, к попыткам нацепить на зло маску добродетели, а отнюдь не воображаемые прегрешения Патрика Айва.
Слушая Ричарда, я начала понимать, что даже самый несгибаемый человек – вроде Харриет Сиппель – вполне может поддаться его красноречию. Он так умел преподнести факты, что весь мир представал вдруг совсем в ином свете.
Негус попросил у меня разрешения привести на нашу следующую встречу Харриет и Иду, и я, скрепя сердце, согласилась.
Когда Ричард уходил, я уже безоговорочно верила каждому его слову, и все же, когда в следующий раз я оказалась лицом к лицу с Харриет и Идой и своими глазами увидела, что они и в самом деле изменились, голова у меня пошла кругом. Точнее, они остались такими же, как прежде, только теперь жаждали применить свою несгибаемую твердость к самим себе. Когда они заговорили о «бедном добром Патрике» и «несчастной невинной Франсис», я едва с ума не сошла от злости. Они не имели права даже произносить их имена.
Вчетвером мы решили, что нам надлежит исправить причиненное нами зло. Ведь мы были убийцами, если не по букве закона, так по духу, а убийцы должны платить за совершенное преступление своей жизнью. Лишь после смерти Господь сможет нас простить.
– Мы четверо – сами себе судьи, присяжные и палачи, – сказал Ричард. – Мы и казним друг друга.
– Как мы это сделаем? – спросила Ида, устремив на него полный обожания взгляд.
– Я все продумал, – ответил он. – И позабочусь о деталях.
Так, без шума и жалоб, мы подписали себе смертный приговор. Я испытала огромное облегчение. Помню, как я подумала, что мне не страшно будет убивать, если моя жертва не будет бояться смерти. Хотя жертва – не то слово. Просто я не знаю, как правильно сказать.
А потом Харриет спросила:
– Погодите. А как же Нэнси Дьюкейн?
Я сразу поняла, о чем она.
«Да, это она, – подумала я тогда, – все та же старушка Харриет». Четырех жизней, принесенных в жертву, ей было недостаточно; ей нужна была еще и пятая.
Ричард и Ида спросили ее, о чем она.
– Нэнси Дьюкейн тоже должна умереть, – сказала Харриет, и взгляд у нее был жестким, как кремень. – Это она ввела бедного Патрика в искушение, она растрезвонила о нем на всю деревню и разбила сердце бедняжке Франсис.
– Ну нет, – возразила я с тревогой. – Нэнси ни за что не согласится расстаться с жизнью. И потом… Патрик ее любил!
– Она так же виновна, как и все мы, – настаивала Харриет. – Она должна умереть. Все должны умереть, все, кто виновен, иначе все будет напрасно. Раз уж мы это затеяли, надо делать все как следует. В конце концов, если бы Нэнси тогда не разоткровенничалась, Франсис, быть может, и не покончила бы с собой. Кроме того, я знаю то, чего не знаете вы.
Ричард потребовал, чтобы она нам все рассказала. Хитро прищурившись, Харриет сказала:
– Нэнси хотела, чтобы Франсис узнала, что сердце Патрика принадлежит ей. Она рассказала тогда все из ревности и злобы. Она сама мне говорила. И потому она так же виновна, как и мы – даже больше, если хотите знать мое мнение. И если она не согласится умереть… ну, тогда…
Ричард долго сидел, обхватив голову руками. Харриет, Ида и я молча ждали. Именно тогда я осознала, что Ричард – главный среди нас. Как он скажет, когда наконец заговорит, так мы и сделаем.
Я молилась за Нэнси. Я не считала ее виновной в смерти Патрика, не считала тогда и не считаю сейчас.
– Хорошо, – заговорил Ричард, хотя, судя по его виду, ничего хорошего не было. – Мне грустно признавать это, но – да. Нэнси Дьюкейн не следовало заводить роман с чужим мужем. И уж тем более не следовало объявлять об их связи всей деревне, как поступила она. Мы не знаем, покусилась бы Франсис Айв на свою жизнь или нет, не случись этого. К сожалению, Нэнси Дьюкейн тоже должна умереть.
– Нет! – крикнула я. Все мои мысли были лишь о том, что почувствовал бы Патрик, услышь он эти слова.
– Мне очень жаль, Дженни, но Харриет права, – сказал Ричард. – Исполнение задуманного потребует от нас смелости и изобретательности. Но мы не можем позволить себе умереть, оставив в живых человека, который разделяет с нами вину. Мы не можем снять вину с Нэнси.
Мне хотелось закричать и выскочить из комнаты, но я заставила себя сидеть. Я была уверена, что Харриет выдумала причину, по которой Нэнси каялась тогда перед всей деревней; не верила я и в то, что Нэнси сама призналась в ревнивом желании навредить Франсис Айв, но мне было страшно прямо сказать об этом Харриет, к тому же у меня не было доказательств. Ричард сказал, что ему надо еще подумать о том, как привести в исполнение наш план.
Две недели спустя он снова пришел ко мне, один, и сказал, что все решил. Но знать, как все будет на самом деле, должны лишь он и я – и Сэмми, конечно, ему я все рассказываю.
Мы скажем Харриет и Иде, продолжал Ричард, что убьем друг друга, как договорились, но сделаем это так, чтобы Нэнси повесили за наше убийство. Поскольку Нэнси живет в Лондоне, то и умереть нам придется здесь, в каком-нибудь отеле, предложил Ричард. И сказал, что сам за все заплатит.
В отеле все будет просто: Ида убьет Харриет, Ричард убьет Иду, а я убью Ричарда. Мы договорились, что каждый убийца, когда придет его очередь, положит в рот своей жертве запонку с инициалами Патрика и приведет место убийства в точное соответствие с остальными двумя, чтобы полиция решила, что за все три… смерти отвечает один человек. Я хотела сказать, за три убийства, но нет. То были не убийства, а казни. Понимаете, нам пришло в голову, что когда людей казнят, то соблюдается определенная процедура, верно? Тюремные надзиратели наверняка поступают одинаково с телами всех казненных? Это Ричард решил, что все тела после смерти должны быть уложены аккуратно, как для похорон, почтительно и с достоинством. Церемониально – так выразился Ричард.