– Но, mon ami, то, что вы говорите, просто смехотворно, – возмутился Пуаро. – В этом нет логики. В предложении было слово «сейчас». Мы не можем делать вид, будто его не было, раз оно было. Нельзя же игнорировать «сейчас», когда оно так и лезет нам в уши!
– Боюсь, я вынужден с вами не согласиться, – сказал я не без робости. – Если бы я строил догадки, то я интерпретировал бы это высказывание в следующем смысле: до того, как она махнула на себя рукой, тот парень не обращал особенного внимания на их разницу в возрасте. Возможно, она не столь бросалась в глаза. Однако теперь, когда она утратила былую форму, он нашел себе женщину моложе и привлекательнее, которой теперь и доверяет свои мысли…
Пуаро перебил меня, весь красный от возмущения.
– Зачем строить догадки, Кэтчпул, когда я точно знаю! Слушайте Пуаро! Послушайте еще раз, что именно было сказано и в каком порядке: «Он вряд ли заинтересовался бы ею сейчас – она совсем себя забросила, да и постарела так, что в матери ему годится»! Причина первая, почему он не заинтересовался бы ею, и причина вторая! Сама конструкция предложения указывает нам на то, что оба эти несчастных обстоятельства когда-то не имели места.
– Не кричите на меня, Пуаро. Я понял, на что вы намекаете, и все же не согласен с вами. Не все так точно выражают свои мысли, как вы. Моя интерпретация наверняка ближе к истине, чем ваша, именно потому, что, как вы сами говорите, иначе все бессмысленно. Вы же сами говорите: если она достаточно стара, чтобы годиться ему в матери сейчас, значит, и всегда должно было быть так же.
– Кэтчпул, Кэтчпул! Вы начинаете приводить меня в отчаяние! Вспомните, о чем они говорили дальше. Рафаль Бобак слышал, что Сэмюэл Кидд, выступая в роли Ричарда Негуса, сказал: «Насчет «в матери годится» я с вами не согласен. Категорически не согласен». На что Нэнси, изображавшая Харриет, ответила: «Раз ни один из нас все равно не может доказать свою правоту, останемся каждый при своем мнении!» Но почему никто из них не мог доказать свою правоту? Разве это не простой биологический факт: может женщина быть матерью того или иного мужчины или нет? Если она на четыре года старше, чем он, то она не может быть ему матерью. Кто будет с этим спорить! Если она на двадцать лет старше, чем он, то она годится ему в матери – и с этим не поспоришь.
– А если она старше на пятнадцать лет? – спросила Дженни Хоббс, сидевшая с закрытыми глазами. – Или на двенадцать? Иногда бывает… Хотя это, конечно, не тот случай.
Значит, Дженни поняла, к чему клонил Пуаро. Один я оставался в неведении.
– Тринадцать, двенадцать, – какое это имеет значение! Спросите у врача, эксперта в области медицины: может ли девочка двенадцати или тринадцати лет зачать и родить ребенка? Он и ответит вам однозначно: да или нет. Но мы с вами давайте не будем обсуждать биологически возможный возраст для деторождения. Вспомните лучше другое интригующее замечание Сэмюэла Кидда, произнесенное в связи с этим предполагаемым молодым человеком: «Мысли? Да нет у него никаких мыслей, готов поспорить». Не сомневаюсь, вы сейчас скажете, что Сэмюэл Кидд имел в виду дебила.
– Ну, разумеется, скажу, – ответил я обиженно. – Почему бы вам просто не объяснить мне то, чего я не понимаю, раз вы такой умный?
Пуаро пренебрежительно цокнул языком.
– Sacré tonnerre! Парой, о которой говорили в номере 317, были Харриет Сиппель и ее муж Джордж. Разговор был не серьезной дискуссией, а насмешкой. Джордж Сиппель умер, когда они с Харриет оба были еще молоды. Сэмюэл Кидд говорил, что у Джорджа Сиппеля нет теперь мыслей потому, что если он продолжает существовать после смерти, то не в человеческом облике. Он – дух, n’est-ce pas? Мысли – продукт работы мозга, но ведь у духа нет человеческих органов, значит, нет и мозга, и мыслей тоже нет.
– Я… О господи. Я понял.
– Сэмюэл Кидд сопровождает свою точку зрения словами: «Готов поспорить…» – потому что он ждет от Нэнси Дьюкейн возражения. Она могла бы сказать: «Конечно, у духа есть разум. Духи ведь могут действовать, и у них есть свободная воля, не так ли? Откуда иначе берутся духи, если их порождает не разум?»
В философском смысле это было интересное наблюдение. При других обстоятельствах я мог бы представить себя на месте собеседников.
Пуаро продолжал:
– Замечание Нэнси насчет того, что женщина теперь годится ему в матери, основано на ее вере в то, что, когда человек умирает, его возраст фиксируется навеки. На том свете люди не стареют. Джордж Сиппель, случись ему вернуться, чтобы навестить свою вдову, явился бы ей молодым человеком чуть старше двадцати лет, то есть в том возрасте, в каком умер. А она, женщина за сорок, оказалась бы достаточно старой, чтобы годиться ему в матери.
– Браво, – ровным голосом произнесла Дженни. – Меня там не было, но разговор продолжался позже, в моем присутствии. Мистер Кэтчпул, месье Пуаро и в самом деле потрясающе проницателен. Надеюсь, вы ему благодарны. – Бельгийцу она сказала следующее: – Этот спор продолжался… о, целую вечность! Нэнси считала, что она права, но Сэм не уступал ей ни на йоту. Он говорил, что духи существуют вне категории возраста – они вневременны, и потому неверно утверждать, что какая-то женщина может быть достаточно стара, чтобы годиться в матери духу.
Пуаро обратился ко мне:
– Отвратительно, не правда ли, Кэтчпул?
В присутствии Рафаля Бобака, накрывавшего на стол, и мертвого тела Иды Грэнсбери, посаженного в кресло, Нэнси Дьюкейн издевалась над женщиной, в убийстве которой она участвовала немногим ранее. Бедная глупая Харриет: ее муж не проявляет к ней никакого интереса с того света. Нет, он желает говорить только с Дженни Хоббс, а Харриет пусть решает, хочет она получить от него весточку или нет: если да, то ей надо встретиться в отеле «Блоксхэм» с Дженни Хоббс и со своей смертью.
– Никто не заслужил насильственной смерти больше, чем Харриет Сиппель, – сказала Дженни. – Я жалею о многом из того, что сделала. К убийству Харриет Сиппель это не относится.
– А Ида Грэнсбери? – спросил я. – Зачем она приехала в «Блоксхэм»?
– А! – отозвался Пуаро, которому, похоже, нисколько не надоело делиться с другими ему одному ведомыми знаниями. – Ида тоже получила предложение, перед которым не смогла устоять, от Ричарда Негуса. Речь также шла о встрече, но не с мертвым возлюбленным, а с живым бывшим женихом, которого она не видела шестнадцать лет. Нетрудно было предположить, какой это был для нее соблазн. Ричард Негус бросил Иду, чем, вне всякого сомнения, разбил ей сердце. Замуж она так и не вышла. Полагаю, в письме к ней он намекал на возможность примирения, может быть, даже брака. На счастливый конец. Ида согласилась – да и какой одинокий человек на ее месте отказался бы дать старой любви новый шанс? – и Ричард обещал прийти в ее комнату в отеле «Блоксхэм» между половиной четвертого и четырьмя часами в четверг. Кэтчпул, помните, вы сказали, что им как будто нужно было прибыть в отель в среду, чтобы посвятить убийству целый день? Теперь в вашем замечании больше смысла, не так ли?
Я кивнул.
– Негус знал, что в четверг он придет, чтобы совершить убийство – и быть, в свою очередь, убитым. Нет ничего странного в том, что он захотел приехать пораньше и подготовиться к предстоявшему ему двойному испытанию морально.
– А заодно избежать задержки поездов или еще чего-нибудь в таком роде, что могло бы как-то повлиять на его планы, – сказал Пуаро.
– Значит, Дженни Хоббс убила Харриет Сиппель, а Ричард Негус убил Иду Грэнсбери? – спросил я.
– Oui, mon ami. – Пуаро посмотрел на Дженни Хоббс, которая согласно кивнула. – Примерно в одно и то же время дня, в комнатах 121 и 317 соответственно. Полагаю, что и там, и там убийцы воспользовались одним методом, чтобы заставить жертвы принять яд. Дженни сказала Харриет, а Ричард сказал Иде: «Выпей стакан воды, прежде чем услышать, что я скажу тебе дальше. Подожди, я сейчас принесу. А ты пока посиди». Воду наливали в тот самый стакан, который стоит в каждом номере рядом с раковиной, и добавляли яд. Затем стаканы передавали жертвам, и те пили. Смерть наступала скоро.
– А как умер Ричард Негус? – спросил я.
– Его убила Дженни, согласно тому самому плану, который они разработали.
– Многое из того, что я рассказала вам в доме Сэма, было правдой, – ответила Дженни. – Ричард в самом деле написал мне после долгих лет молчания. Он действительно изнемогал под бременем вины за то, что сделал с Патриком и Франсис, и не видел иного выхода, иной возможности восстановить справедливость и обрести душевный покой, кроме как заплатить собственной жизнью – точнее, чтобы мы, все четверо виновных, заплатили жизнью.
– Он просил вас… помочь ему в убийстве Харриет и Иды? – спросил я, на ходу додумывая сценарий.
– Да. Их, его и заодно себя. Нас должно быть четверо, иначе все теряло смысл, настаивал он. Ричард хотел быть не убийцей, а палачом – он часто пользовался этим словом, – а это значит, что ни он, ни я избежать наказания не могли. Я была согласна с ним в том, что Ида и Харриет заслужили смерть. Они были зло. Но… я не хотела умирать и не хотела убивать Ричарда. Мне было достаточно того, что он и в самом деле раскаялся в том, какую роль сыграл в смерти Патрика. Я знала… знала, что этого было бы достаточно и Патрику, и тому верховному судье, который может быть существует, а может быть, и нет. Но Ричарда было не переубедить, я сразу поняла, что нечего и пытаться. Он, как и раньше, производил впечатление умного человека, однако его ум как будто распался на части, причем одна часть куда-то подевалась, уступив место странным, ни на что не похожим идеям. Столько лет размышлений о своей вине… Он стал зилотом[62] необычной породы. У меня не было и тени сомнения в том, что он убьет меня, если я откажусь следовать его планам. Нет, прямо он так не говорил. Он не угрожал мне, понимаете. Он был добр. Ему нужно было только одно – союзник. Человек, который разделял бы его мысли. Он искренне верил в то, что я соглашусь с его планом потому, что я, в отличие от Харриет и Иды, благоразумна. Он был полностью уверен в своей правоте, в том, что его решение есть единственно верное для всех нас. Я даже подумала, что, может быть, он прав, но мне стало страшно. Сейчас я больше не боюсь. Не знаю, что меня изменило. Может быть, тогда, живя со своим несчастьем, я все же надеялась на перемены. Печаль – не то же, что отчаяние.